Как видим, никаких застав с шатрами, тем более белокаменными, на границе Руси во времена Владимира Святого не стояло. Не было их и во времена Владимира Мономаха. Характер войны, которую вели русские князья с половцами, просто не предполагал таковых. Неактуальна былинная богатырская застава была и после нашествия монголов, когда на Волыни правил князь Владимир Василькович. Былинную заставу вообще трудно отнести к какому-то конкретному историческому явлению — это что-то среднее между казачьим бекетом и севернорусской промысловой артелью.{198}
X и XVII века — две крайние точки на линии развития былинного эпоса. Можно гадать, отразились в нем или нет какие-то более древние времена (наверное, отразились), но Киев становится настоящим государственным центром восточных славян лишь ко времени Владимира Святославича, а былины как жанр уступают исторической песне ведущую роль в эпическом творчестве русского народа именно в московский период истории. То, как была воспринята вся огромная русская история, прошедшая между двумя этими вехами, народ выразил в былинах. В результате в них нельзя не узнать и в то же время нельзя узнать ни Древней, ни Московской Руси. Имеется в виду не только то, как отразились в былинах те или иные исторические деятели, но и то, какие показаны в них материальные приметы времени: одежда, пища, оружие, жилье и т. д, В разное время исследователи пытались проанализировать былины с этой точки зрения. Одни были убеждены, что перед нами домонгольская Русь (в XIX веке подобный анализ провел Л. Н. Майков, в XX — Р. С. Липец), другие уверяли, что предметный мир былин — мир Московского государства XVI–XVII веков (С. К. Шамбинаго).{199} И те и другие находили в былинах «убедительные» свидетельства в пользу своей концепции, Ю. И. Смирнов, критиковавший выводы Р. С. Липец, писал, что, по ее логике, «если в эпоху Киевской Руси встречаются такие-то предметы материальной культуры, упоминания о которых имеются в былинах, то тексты с этими упоминаниями относятся ко временам Киевской Руси; чем больше будет сделано таких привязок, тем, следовательно, правильнее общая датировка времени сложения былин». Но при этом не учитывается, что эти же предметы служили людям «как до эпохи Киевской Руси, так и после нее», нередко до наших дней.{200} Эту критику можно было бы с таким же успехом адресовать и С. К. Шамбинаго, который примерно по той же логике подтаскивал былины к XVI–XVII векам.
При этом исследователи собирали информацию о материальной культуре былинного времени, сводя воедино бытовые детали, рассеянные по всему былинному фонду, соединяя их так, как будто мир былин существовал когда-то в реальности. Былины представлялись неким собранием источников, появившихся в разное время, чью информацию надо объединить так, как объединяется информация, накопленная о XIX или XX веках. И это было в корне неправильно. Во-первых, нельзя вырывать из былинного текста элементы изображения чего-либо, «не учитывая, что описаний „просто“ былина не знает, что каждый описательный элемент в былине соотнесен с динамикой повествования и имеет смысл не вообще, а в данном контексте, в границах данного, относительно самостоятельного эпизода». И то, что кажется объективно существовавшим в исторической действительности и в качестве такового попавшим в эпос, нередко является вымышленным, порожденным «ситуативно-функциональным характером былинных описаний — зависимостью их от структуры данного сюжета в целом и от структуры данного повествовательного отрезка (эпизода)». Во-вторых, нельзя рассматривать описания предметов и явления, имеющиеся в тексте былины, в качестве равнозначных подробностей. На самом деле, «одни из „подробностей“ имеют характер доминантный, они принадлежат давней эпической традиции, они определяют структуру образа, другие же вполне случайны, вторичны и находятся на периферии изображения». И, наконец, в-третьих, «самая попытка составить из „подробностей“ целое должна обязательно считаться с тем, что извлекаемые „подробности“ структурно соотносятся между собой не по законам предметного мира (часть — целое), а по законам эпического творчества (вариант — целое). Это означает, что „подробности“ должны рассматриваться по отношению друг к другу не как различные, взаимно дополняющие, части единого целого, но как взаимозаменяющие варианты».{201}
В былинах нет описания какого-то конкретного времени, но описанные в них князь Владимир и богатыри живут в одном и том же времени. Правда, это не XI и не XVII века. Д. С. Лихачев придумал для него удачное название — «эпическое время». В понимании сказителей и их слушателей — это некая глубокая древность, век могучих богатырей, когда еще было возможно чудесное. Одновременно «эпическому времени» были присущи черты, «отвечавшие народной мечте о далеком будущем, о едином русском независимом государстве, которое было бы способно оборонить Русскую землю от степных врагов и социальные отношения которого позволили бы найти выход народным богатырским подвигам в восстановлении социальной справедливости и обороне Русской земли».{202} Лихачев считал, что «действие большинства русских былин происходит в одно время — в „киевский“ период русской истории… Когда бы ни слагались былины, они переносят действие в Киев ко двору Владимира».{203} Отражение в былинах «социальной обстановки XII–XVII вв.» Дмитрий Сергеевич отрицал, в чем сказывалось увлечение ученого идеями «исторической школы» (естественно, в ее советском варианте). Как мы уже выяснили, в «эпическом времени» можно найти приметы разных исторических эпох, и двор былинного Владимира мало походит на двор древнерусского князя.
Столь же бесперспективно пытаться нащупать в былинах некие географические реалии Киевской Руси или какого-то иного времени, выявить местоположение былинных городов или по карте проложить путь богатыря в Киев, используя указания вроде:
… дорожкой прямоезжею,
Прямоезжею дороженкой… мимо-то Чернигов-град,
Ехал мимо эту Грязь да мимо Черную,
Мимо славну реченку Смородину,
Мимо славную березу-то покляповую,
Мимо славный ехал Левонидов крест.
Увы! «Эпос отразил по-своему воспоминания о многосоставности Киевской Руси, о существовании Чернигова, Галича, Волыни, но воспоминаниям этим придан характерный эпический смысл, они помножены здесь на традиционные представления об эпическом пространстве и на поздний опыт. Если в былинах Волынь соседствует с Корелой и Индией, то это не свидетельство плохого знания политической географии Средневековья (в своей исторической практике народ достаточно подтвердил обратное), а проявление специфики эпического сознания, которое проецирует реальную географию в эпический мир, объединяющий в одно целое наряду с исторически значимыми местами также близкую и далекую историческую экзотику, как действительно существующую, так и вымышленную, легендарную. Земля Половецкая или Литовская, Золотая Орда или царство Бухарское в былинах, конечно, могут рассматриваться как некоторые вехи в народных воспоминаниях о чужих (обычно враждебных) землях, но какой-либо явной дифференциации в представлениях об этих землях у певцов незаметно. И дело здесь не только в том, что одни названия сменялись другими и память об одних землях, откуда приходила опасность на Русь, заслонялась новыми впечатлениями или сливалась с ними. Подобно тому как в эпосе существует устойчивый образ эпического Киева, в нем есть и столь же устойчивый образ чужой страны, которая может называться по-разному, но которая, в сущности, всегда одна».{204}
Наконец, направленность на поиск прототипов былинных персонажей придает изысканиям известную узость — проблемы изучения былин ведь только к этому не сводятся. Сюжетная сторона былин, былина как художественное произведение представителей «исторической школы», как правило, занимают мало, в ряде случаев сюжет даже мешает — чего только стоят усилия по превращению былины о борьбе Добрыни со Змеем в иносказательную историю противостояния христианства и язычества или Руси и кочевников! Упоминается же имя Добрыни в летописи! К чему тут какой-то нелетописный и фантастический Змей?! Примерно такой же «иносказательный» фокус зачастую проделывается с былиной о борьбе Ильи Муромца с Соловьем-разбойником, когда исследователи трактуют Илью как образ всепобеждающего государства, а Соловья — как символ феодального сепаратизма или распространившегося во времена Владимира Святого разбоя. Никакого иносказания тут нет. Змей — это Змей, а Соловей-разбойник — это Соловей-разбойник. Иносказание вообще былинам несвойственно. Они предельно конкретны. Думать, что кто-то искусственно зашифровал когда-то в былинах некий потаенный смысл, неправильно. Былины предельно понятны — иначе их не стали бы петь и слушать олонецкие крестьяне. И тут мы опять возвращаемся к уже сформулированному выше вопросу-положению: «Кто же будет веками распевать песни, смысл которых непонятен?!»
За полтора столетия исследователями была проведена большая работа по выяснению того, когда и как появился тот или иной былинный сюжет (речь идет именно о литературных сюжетах, а не о времени, когда жили предполагаемые прототипы главных героев). Результаты получились довольно приблизительные и спорные. Иными они быть и не могут. Один из оппонентов Б. А. Рыбакова, уже неоднократно упоминавшийся В. Я. Пропп, писал, что «вопрос о том, в каком году и в каком городе или в какой местности возникла та или другая былина не может быть поставлен. Былины отражают не единичные события истории, они выражают вековые идеалы народа… Любая былина относится не к одному году и не к одному десятилетию, а ко всем тем столетиям, в течение которых она создавалась,