Сходство жития с былиной об Идолище безусловное — и в описании идола и Идолища, и в бессилии перед ними, и во встрече героя со странником (каликой), и в походе в Царьград, и в том, что клюку (трость) для сокрушения идола-Идолища герой получает от Ивана (в былине — Иванища, в житии — Иоанна Богослова), и, наконец, в сокрушении неприятеля этой самой клюкой.{223} Общий итог получился у Б. М. Соколова следующий: былины об Идолище были первоначально приурочены «не к Илье, а Алеше Поповичу, или, что то же, знаменитому ростовскому богатырю XIII века Александру Поповичу. Это приурочение к нему сказания о борьбе с Идолом-Идолищем поганым, мы думаем, произошло еще на местной ростовской почве, прежде чем ему уйти из ростовской области и слиться с обширной рекой русской эпической поэзии».{224} Впоследствии этот сюжет был прикреплен к Илье Муромцу. Итак, Идолище, как и Жидовин, никакого отношения к Киевской Руси не имеет. Они оба — результат творческого переосмысления народом трудов средневековых книжников уже в московский период русской истории, не ранее XVI века.
К московскому же периоду следует отнести и былины об отражении нашествия царя Калина и прочих татарских царей. Можно сколь угодно долго «скрести» былинных татар, силясь под «верхними слоями» обнаружить печенегов или половцев, сколь угодно долго вчитываться в описание помахивания татарином, которое производит Илья Муромец, и стараться увидеть в нем отражение сражения на реке Калке или Куликовской битвы — главным в сюжете все равно останется вложенная в него идея неизменной победы русских над кочевниками. Для возникновения этого настроения уверенности в себе необходимо, чтобы русские не только вышли на Куликово поле, но уже выстояли на Угре и, возможно, осилили Казань.
Былина о встрече Ильи Муромца со Святогором относится к категории «редких», она известна «лишь в немногих вариантах из северных районов».{225} Из этого факта можно сделать два взаимоисключающих вывода: былина эта редкая потому, что она очень древняя и плохо сохранилась, или, наоборот, она редкая потому, что появилась поздно. Древность образа Святогора определяется исследователями как бы на основе эмоций: перед нами великан непонятный, «богатырь-стихия», как определял его К. С. Аксаков; таких больше в былинах нет, а Илья и его товарищи — люди обычных размеров; силу свою Илья получает от Святогора, значит, Святогор, которого земля не носит, — это какой-то древний образ (из «доклассового общества», по определению советского времени). Поэтому былины о нем, может быть, вообще «древнейшие». Правда, С. К. Шамбинаго пытался доказать, что нестандартность образа Святогора объясняется тем, что это персонаж заимствованный из финских преданий о Калевипоэге и переработанный в XV–XVI веках скоморохами.{226} Однако это предположение не прижилось в фольклористике. Писали и о том, что в былинах о Святогоре много сказочных и иных литературных примесей. Например, история о неверной жене, которую наивный муж носит при себе в сундуке, относится к сказочным сюжетам, известным многим народам, — есть он даже в сказках из «Тысячи и одной ночи». Сначала сюжет получил распространение на Востоке, в Европу он проникает в XIII веке.{227} Сюжет о примеривании гроба также принадлежит к фольклору многих народов — как тут не вспомнить рассказ Плутарха об Осирисе или еврейское (а также мусульманское) апокрифическое сказание об Аароне и Моисее (Аарону гроб и приходится впору). Подобные сопоставления можно продолжать.{228} В. Г. Смолицкий, разобрав былины о Святогоре и «очистив» их от всего сказочного, пришел к выводу, что с именем Святогора связано всего два произведения — «Встреча Ильи Муромца со Святогором» и «Святогор и тяга земная». Последний сюжет нас сейчас не интересует. Что же касается первого — обращает на себя внимание то, что «эпизод встречи Ильи Муромца со Святогором дается через восприятие Ильи». Мы не знаем никаких сюжетов былин, в которых бы говорилось о каких-нибудь еще подвигах Святогора, кроме двух вышеуказанных (обе заканчиваются для Святогора плачевно). Зато об Илье мы знаем много. И вот что важно: в сцене знакомства Илья Муромец выступает «как некая известная сила, которой противостоит неизвестное доселе ни нам, ни Илье Муромцу, ни былевому эпосу вообще. Причем, как всегда в таких случаях, неизвестная величина сравнивается, сопоставляется с известной. И такой известной силой оказывается Илья Муромец. Он ударяет Святогора палицей, но тот даже не поворачивается. Представим на минуту, что мощь Ильи Муромца для нас также не известна, как и сила Святогора. Тогда весь эпизод о встрече богатырей теряет свой смысл. Реакция Святогора на удар Ильи явится впечатляющей только в том случае, если нам известна сила Ильи Муромца. А известна она может быть лишь по другим былинам, предшествовавшим былине о встрече со Святогором. Следовательно, для возникновения этой былины необходимо существование былин об Илье, рисующих его силу и могущество. Таким образом, „старший“ богатырь Святогор на самом деле оказывается „младшим“, который мог появиться только после того, как утвердилась слава могучего богатыря Ильи Муромца».{229} Следовательно, речь может идти опять-таки о московском периоде.
Появление былин о ссоре Ильи Муромца с князем Владимиром и дружбе богатыря с «голями» большинство исследователей склонны относить к XVII веку. Любопытно, что наибольшее распространение все версии этого сюжета получили на Пудоге. В большинстве же «былинных очагов» записи на этот сюжет носили единичный характер или же не встретились собирателям вовсе.{230} Ну, об этом разговор еще впереди. В следующих главах состоится также разбор былин об Илье и Соловье-разбойнике и Илье на Соколе-корабле. Без внимания оставляю былины о Дюке Степановиче и о поединке Дуная и Добрыни — в них Илья играет второстепенную роль.
Одним из самых поздних сюжетов в цикле былин об Илье Муромце являются его «Три поездки». В пользу этого говорят типично сказочный характер сюжета и сведение в рамках одной былины трех историй, совершенно различных по своему характеру. «Стремление к утроению характерно не для былины, а для сказки. Былина, как правило, не знает трех братьев, трех выездов, трех сражений и т. д. В эпосе чаще всего утраиваются некоторые детали, эпизоды, но не основные слагаемые сюжета».{231} Неоднократно в сказках попадается сюжет о коварной королевне, которая подкарауливала Илью Муромца во время его второй поездки. «Три поездки» появились «в результате стремления шире развернуть поэтическую биографию любимого богатыря, наделить его добавочными подвигами».{232} В литературе часто встречается датировка этого сюжета XVII веком. На чем она основана, неясно — скорее всего, исследователи, желая подчеркнуть позднее возникновение этого, в общем оригинального сюжета, относили его к последнему «продуктивному» веку былин. Кстати, сказки об Илье Муромце, представляющие собой былинные сюжеты, пересказанные прозой, составляют значительный фольклорный фонд (им много занималась А. М. Астахова). Но к эпическому образу Ильи Муромца эти поздние переделки былин добавляют мало.
Завершая разговор об «исторической школе» в былиноведении, необходимо все же решить, как быть с обнаружившимися в летописных текстах прототипами былинных героев. Увы, при тщательном анализе далеко не все случаи такого рода находок имеют характер убедительных свидетельств. С одной стороны, даже самые последовательные противники методов «исторической школы» смущенно разводят руками в случае, когда речь идет о сотском Ставре из новгородского летописания. Ассоциация с историей его заключения и заключением в темницу былинного Ставра Годиновича слишком четкая (хотя здесь мы можем иметь дело с позднейшей вставкой в летопись в ходе ее переписывания). Никто не решается утверждать, что в образе былинного Добрыни не мог отразиться одноименный дядя Владимира Святославича, а в складывании образа коварной волшебницы Маринки, обратившей Добрыню в тура, — никакой роли не сыграла фигура польской жены Лжедмитрия I Марины Мнишек. «Бесспорно реальным» признано, что «былинный Батыга — это исторический Батый; совпадает имя Мамая эпического и исторического; многие былинные города воспроизводят географию (и историю) древней Руси; отдельные былинные ситуации с большей или меньшей близостью отражают типичные исторические ситуации: взимание или выплата дани, отношения князя и дружины, осада города и поведение чужеземцев при осаде и др.; отдельные элементы материального мира былин получают археологическое и этнографическое подтверждение».{233} Но вот с историей попадания на страницы Никоновской и ряда других поздних летописей XV–XVI веков Добрыни Рязанича, Александра Поповича и других богатырей (вроде того же Рагдая Удалого) дела обстоят иначе. Д. С. Лихачев провел анализ летописных упоминаний Александра Поповича и пришел к выводу, что сообщения об этом богатыре в летописях вовсе не свидетельствуют в пользу того, что Александр в реальности геройствовал при Владимире Святославиче или погиб в сражении на реке Калке. Как раз наоборот: к моменту составления Никоновской летописи былины (или предания) о нем уже существовали и были популярны настолько, что летописец «испытывал серьезное желание дать этому соотве