Собирать песни Киреевский начал с 1831 года. Сперва им были охвачены подмосковные села Ильинское и Архангельское. Дальше возникла идея обойти центральные губернии России. Собиратель надеялся таким образом «найти всю русскую историю в песнях».{10} Летом 1834 года Петр Васильевич отправился в Тверскую и Новгородскую губернии. Как и много позднее, в случае с П. Н. Рыбниковым, поведение путешественника не осталось без внимания местного начальства. Полицейские власти Осташкова на запрос тверского губернатора сообщили, что Киреевский «гулял по улицам, осматривал все части города, два раза был в монастыре Нила… сверх того оный Киреевский точно издерживает полуимпериалы, разменивая таковые на мелочь, которую раздает частию бедным, а большею частию таким из женского пола, которые знают много русских песен, которые ему диктуют, и он описывает оные, скопляет, якобы для какого-то сочинения русского песенника».{11} Из Осташкова Киреевского выпроводили. На очереди был Новгород. Киреевскому, как и многим другим, казалось, что начать изыскания нужно именно с территории бывшей здесь когда-то республики. Но Новгородчина — в его времена зона военных поселений, «с которыми даже и тень поэзии не совместима»,{12} — не оправдала надежд собирателя. По существу и отсюда его выслали.
Неудача и плохое состояние здоровья заставили Киреевского отказаться от самостоятельных фольклорных экспедиций. Он изменил тактику. Теперь записи народных песен Петр Васильевич стал получать от неравнодушных к его делу родных и знакомых. Так, отчим Киреевского А. А. Елагин организовал собирание фольклора в деревнях Калужской и Тульской губерний, где у него было имение. В разное время были получены материалы от А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, А. В. Кольцова, братьев и сестер Языковых (они предоставили наибольшее количество текстов, записанных в Симбирской и Оренбургской губерниях), от И. М. Снегирева и М. П. Погодина. Последний, как профессор университета, привлек к записыванию фольклора студентов — за одно лето 1837 года они передали Киреевскому 300 песен. Большое количество записей собиратель получил от знаменитого В. И. Даля; удачей стала присылка былин из Архангельской губернии — от П. Ф. Кузмищева, Н. П. Борисова и А. Харитонова. За каждым из этих имен, известным и нет, стояли десятки добровольных помощников — чиновников, учителей, военных, торговцев, крестьян, оставшихся в большинстве случаев вообще неизвестными. Настоящим везением стало знакомство Киреевского с упоминавшимся выше Павлом Ивановичем Якушкиным (1822–1872). Незаконнорожденный сын дворянина и крепостной, человек больших способностей и странностей, Якушкин учился в Московском университете на математическом факультете. Учебу здесь он оставил на четвертом курсе, незадолго до окончания. Узнав от Погодина, что Киреевский собирает песни, Якушкин, записав одну, явился к собирателю, но, желая присмотреться к человеку, переоделся лакеем. Только после третьей встречи они познакомились по-настоящему. Собирание фольклора всецело захватило Якушкина. Обрядившись в народный костюм, Павел Иванович отправился в скитания по Центральной России, обойдя Рязанскую, Тверскую, Костромскую, Тульскую, Калужскую, Орловскую и другие губернии.
В результате усилий своих корреспондентов Киреевский, можно сказать, утонул в полученных материалах. Былины, исторические песни, духовные стихи (они особенно занимали Петра Васильевича), разбойничьи и солдатские песни, баллады, романсы, свадебные, хороводные и вообще обрядные песни — всего получилось собрать около пятнадцати тысяч текстов. Из них при жизни собирателя удалось опубликовать лишь несколько десятков — мизерное количество. Причиной тому были и нехватка денег на издание, и всякие семейные неурядицы, и плохое здоровье (Киреевский страдал хронической болезнью печени, которая надолго приковывала его к постели и в конце концов свела в могилу в еще нестаром возрасте), и общий неторопливый уклад жизни знаменитого славянофила, любившего, по выражению Гоголя, пребывать «на ложе лени». Немалую роль в том, что Киреевский так и не увидел свое собрание изданным, сыграли цензурные ограничения. Начавшаяся было в 1848 году публикация песен в качестве раздела в «Чтениях в Императорском обществе истории и древностей российских» при Московском университете была прекращена властями на первом же выпуске (издать удалось всего 55 стихов).
Собрание народных песен Киреевского стало выходить в свет только после падения цензурных преград, в 1860 году, но Рыбников, несомненно, еще в Москве знал о той колоссальной работе, которая была проделана знаменитым собирателем. Люди, близкие к Киреевскому, являлись его хорошими знакомыми — Погодин, Аксаков, Хомяков (жена последнего, Екатерина Михайловна, урожденная Языкова, даже принимала активное участие в собирании песен). Наконец, судьба могла сводить Рыбникова и с Якушкиным. Любопытно, что Якушкин, наряду с одним из бывших «вертепников» Свириденко, устроил демонстрацию во время гражданской казни Чернышевского, пожелав проститься с последним. Этот скандал переполнил чашу терпения властей. Странноватый субъект, таскавшийся в неподобающей одежде и с непонятной целью среди крестьян, любивший выступать ходатаем по их тяжбам, охотно заводивший с простонародьем разговоры о их обидах, певший возмутительные песенки с угрожающим припевом «авось мы им зададим», загремел-таки в ссылку. Павел Иванович рассчитывал попасть в Петрозаводск, но предполагавшуюся Олонецкую губернию ему заменили Астраханской, где в неподходящих климатических условиях Якушкин окончательно подорвал здоровье. А первооткрывателем «Исландии русского эпоса» стал именно П. Н. Рыбников.
Его знакомство летом 1860 года с Леонтием Богдановым имело замечательные последствия. Крестьянин похвастался, что кроме старины о Садко он может спеть еще и про Добрыню Никитича, и про Илью Муромца, и про Михайлу Потыка, и про удалого Василия Буслаева, и еще много про кого. Правда, как оказалось, Богданов не обладал хорошей памятью — варианты былин знал неполные, пропускал слова или недосказывал. Так что впоследствии мало из того, что пропел ему этот первый встреченный им сказитель, Рыбникову пригодилось. Однако Богданов обещал свести его с другими певцами. Рыбников направился в Заонежье и в ходе двухмесячного путешествия сумел записать значительное количество всякого рода старин, составивших основу его собрания. Среди сказителей, с которыми Богданов познакомил Рыбникова, был и крестьянин той же деревни Серёдка Кижской волости, исключительно одаренный, пожалуй, лучший на все времена — Трофим Григорьевич Рябинин.
В момент их встречи Рябинину было под семьдесят лет. Он рано остался сиротой (отец его погиб в шведскую войну при Екатерине II, мать рано умерла), с юности в поисках заработка начал бродить по окрестным деревням, чинить сети, ловушки и прочие рыболовные снасти. Монотонная, требовавшая усидчивости работа очень располагала к пению. Огромные по количеству стихов былины тут были незаменимы. Товарищ Рябинина по ремеслу, глубокий старик Илья Елустафьев, умерший еще лет за тридцать до появления в Олонии Рыбникова, знал их множество. Рябинин сначала «подтягивал» певцу Елустафьеву, а потом уже начал петь сам. Много старин Рябинин узнал от своего дяди Игнатия Андреева — тоже мастера петь, к которому бедный родственник пристроился в дом работником. Сводила его жизнь и с другими сказителями. Женившись, Трофим Рябинин поселился в доме тестя, в Серёдке, оброс детьми и хозяйством. Он имел репутацию исправного, хотя и не зажиточного крестьянина. От него Рыбников записал сразу 23 былины. Были и другие встречи, другие певцы.
Павел Николаевич обладал замечательной способностью располагать к себе людей — даже несмотря на то недоверие, которое обычно испытывали крестьяне к чиновникам, за чем-либо вторгавшимся в их жизнь. Впоследствии Рыбников вспоминал, как он разузнавал про знатоков песен, как отыскивал их, как «плыл через Онего на лодчонках, верхом и пешком пробирался через леса, пенусы, райды и красные янги», как, ограниченный временем («точно кто-нибудь гнался за мной»), спешил записать услышанное — выходило забавно: «В Шалах, например, я записывал от лодочника, где ж тут было расспрашивать про его имя, житье-бытье, сидя в узкой дрянной лодчонке и поспешая слушать старину. Едучи в Песчанскую волость, я услышал от извозчика, что в дер. Большой двор есть хороший певец, только очень робкого характера. Приехал я на место и посылаю за этим крестьянином: он нейдет, другой раз посылаю, говорят — болен. Сел я на лошадь и поехал к его дому и, не доезжая до избы, насмотрел человека, бежит к лесу. Проводник тут же мне и объяснил, что больной-то певец и бежит к лесу. Пустился я за ним, перегнал, пересек дорогу и, соскочив с лошади, заставил вместе с собой присесть на обрубок дерева. Видит мой беглец, что я помираю со смеха, и рассказал мне простодушно, что он „валил“ (выжег) лес, за это обвинен и осужден и думал, что я приехал его наказывать».{13} Обрадованный тем, что его страхи оказались напрасными, «робкий» мужичок спел Рыбникову всё, что только смог вспомнить. Или вот другая история: Павел Николаевич узнал про крестьянского портного Абрама Чукова, по прозвищу Бутылка — великолепного сказителя. «Мне сказывали, — вспоминал Рыбников, — что Бутылка ходит по всему Заонежью, занимаясь портняжничеством то в той деревне, то в другой, и во время работы постоянно поет былины. В ту пору ему должно было бы находиться или в Великой губе или Сенной губе. Страстно желая отыскать этого певца, я бросил почтовый тракт и решился воротиться в Петрозаводск через Заонежье проселочными дорогами и через Онежское озеро. На пути я завертывал и в Великую губу, и в Сенную губу, но, к крайнему сожалению, везде слышал, что Бутылка уже ушел. Три раза впоследствии я преследовал Бутылку: два раза из-за него мне приходилось в лютую зиму переезжать через Онего по льду, а летом 1860 года переплывать в дрянной лодчонке озеро из Кижей до Пудожгорского погоста, и все понапрасну».