{401} Не была ли связана эта путаница с тем, что Олег Моравский (получается, один из прототипов Вещего Олега) вошел в правительство киевской княгини? Значение, которое моравский князь, согласно повествованию Стржедовского, имел при Ольге, означало, что эмигранты из Моравии могли сыграть решающую роль как в распространении христианства на Руси, так и в крещении самой киевской княгини.
В связи со всеми этими моравскими сюжетами возникает вопрос: не был ли прототипом Ильи Моровлина-Муравленина какой-то дружинник, побывавший в Моравии вместе с Олегом и вернувшийся после долгой отлучки домой? Или (если опираться на работы М. Г. Халанского с его определением Вещего Олега в качестве прототипа «Ильи Русского» — Ильи Муромца) сам Олег Моравский? Христианин Олег, противостоявший венграм-кочевникам, «ближе» к Илье Муромцу, нежели Олег летописный в версии Халанского. Можно попытаться объяснить и превращение Олега в Илью без привлечения сложных цепочек имен. В середине X века в Киеве имелась церковь Пророка Ильи, которая упоминается в русско-византийском договоре 944 года. Распространение христианства в Киеве в исторической памяти русов могло связаться с деятельностью христиан — как прихожан Ильинской церкви, так и беглецов, прибывших на Русь с Олегом Моравским. Не мог ли в сознании народа беглый моравский князь, союзник и сотрудник Ольги, получить имя Ильи Моравского (Муравленина, Моровлина)? То, что в «Ортните» Илиас, в отличие от «Тидрек-саги», действует вне связи с князем Владимиром, доказывает изначальную независимость преданий о них.{402} Следовательно, прототип короля Илиаса мог действовать раньше времени правления киевского князя Владимира Святославича (как известно, часто выдвигаемого на роль былинного прототипа Владимира-князя) и лишь позднее быть притянутым вместе с другими богатырями к былинному «эпическому» времени.{403}
Так я представлял проблему полтора-два десятилетия тому назад.{404} При этом мне думалось, что я действую вне худших традиций «исторической школы» — не занимаясь примитивным подбором былинным героям прототипов из летописей с неизбежными при этом натяжками. По прошествии времени вышеизложенная конструкция уже не кажется мне безупречной. Несомненно, что отразившийся в русском летописании образ князя (или воеводы) X века Олега сложился на основании многочисленных устных преданий, относящих его деятельность к разному времени и, вероятно, изначально повествующих о похождениях нескольких людей. По-прежнему перспективными для изучения остаются вопросы о времени падения Великой Моравии и, соответственно, переселении на Русь эмигрантов-мораван и их участии в процессе христианизации восточных славян — в общем, всё то, что так или иначе подкрепляется данными археологии и отразилось в русской средневековой литературе. С сочинениями западнославянских авторов XVI–XVIII веков, развивающих сюжет о русском князе-беглеце, дело обстоит гораздо сложнее. И Б. Папроцкий, и Я. А. Коменский, и Г. Пешина, и явно вторичный, но создавший наиболее увлекательную биографию Олега Я. Стржедовский связывали русского князя с влиятельным моравским родом Жеротинов. В генеалогических сочинениях, как известно, никогда не обходится без вымысла. А в истории русского князя-беглеца X века слишком явно отразились острые вопросы чешской и моравской истории XVI–XVII веков.{405} Если сопоставить события двух этих столетий, ход которых привел как чехов, так и мораван к национальному краху, с тем, что писали в идеологически заостренных родословцах Жеротинов их составители, а затем использовали в своих трактатах неравнодушные к судьбам Чешского королевства авторы, можно заметить примерно сходный набор проблем: славное прошлое Моравии, пресечение законной династии, вмешательство в местные дела немецких государей, отстаивание своей самостоятельности в отношениях с чехами, давление венгров, крах государственности под напором иностранных полчищ, изгнание, распространение беглецами слова Божьего. И, конечно, важный компонент: близкие и одновременно далекие русские, с правящим домом которых так хотелось состоять в родстве некоторым моравским вельможам. Необходимо согласиться с авторитетным мнением историка-слависта А. В. Флоровского, что «в руках генеалогов Жеротинов, в частности в руках Коменского, была какая-то своеобразная литературная обработка древнейшей истории Киевской Руси и ее княжеского рода. В ее состав входили восходящие к летописной традиции „Повести временных лет“ сведения о роде Святославичей и их взаимных отношениях, приводились имена боровшихся за власть братьев-князей. Однако в ткань этого рассказа была вплетена и нить домыслов о представителе более молодого поколения русских князей — об Олеге, существование которого не было отмечено старой русской традицией, хотя по существу и не исключалось ею. Введение в изложение князя Олега едва ли могло иметь место еще на русской почве, скорее это случилось уже в рамках чешской или польско-чешской историографии. Шла уже свободная игра фантазии (выделено мной. — А. К.), ввиду чего разные генеалоги XVI и XVII вв. свободно и независимо друг от друга дописывали каждый по-своему историю этого князя Олега».{406} Ни о какой «древней русской летописи» или какой бы то ни было другой здесь речь идти не может.
Итак, вывести Елию Моровлина из фантастического Олега Моравского не получается. Невозможно удержаться и за предположение о том, что образ богатыря Елии Моровлина-Муравленина, упоминаемый в западнорусских материалах последней четверти XVI века, мог развиться из истории некого знатного руса-дружинника, явившегося из Моравии после ее падения и захвата венграми. Прежде всего, маловероятно, чтобы прозвище «Моровлин», или «Муравленин», в значении «выходец из Великой Моравии X века» могло удержаться в устной традиции в Киеве или в Орше столь долго — к тому времени Великая Моравия была уже давно забыта и непонятное прозвище должно было неминуемо отпасть. И здесь следует напомнить об Илье Русском (Греческом), который и в XII веке никакой не «Моровлин». Можно, конечно, вообще отказаться от всякой привязки к Великой Моравии и предположить, что прозвище это означает указание на некого литературного героя Новейшего времени центральноевропейского происхождения, «наслоившееся» на нашего Илью Русского.
Подобные метаморфозы случались в истории русской литературы — вспомним хотя бы знаменитого Бову-королевича. Известно, что «рыцарь Бэв из города Антона появляется впервые как герой французской chanson de geste, сложенной в эпоху крестовых походов. В XIII веке это произведение становится популярной народной поэмой и попадает в рукописи. Идея торжества справедливости и мщения за насилие, облеченная в форму занимательного авантюрного повествования, причудливое сочетание элементов сказки и романа обеспечивают произведению широкую известность по всей Западной Европе. С XIII века рукописные и устные варианты поэм о Бэве (Бевисе, Буово, Бово), кроме их родины — Франции, известны также в Англии и Италии. С началом широкого развития книгопечатания в XV–XVI веках многочисленные издания стихотворных и прозаических обработок этой поэмы широко расходятся по всем странам Запада. Печатные итальянские издания поэмы о Бове распространяются на Балканах. В XVI веке перевод повести о Бове проникает в Белоруссию и попадает на Московскую Русь».{407} В XVII веке «Бова-королевич» получает в России значительное распространение, наряду с другими переводными рыцарскими повестями — о римском кесаре Оттоне, о Петре Златые Ключи, о Василии Златовласом, о королевиче Брунцвике, об Аполлоне Тирском и др. В России «Бова-королевич» быстро ассимилировался с русским фольклором и постепенно из рукописных и печатных изданий целиком перешел в устное народное творчество, превратившись в занимательную волшебную сказку, популярную в самых различных слоях общества: ее слушали (или по-прежнему читали в самодельных рукописях) дворяне и купцы, мещане и крестьяне. Со второй половины XVIII века «Бова» возвращается в литературу — сотнями изданий на протяжении почти двух веков повесть живет в лубке. Сохранялась она и в своей устной форме; ее мотивы оказывали мощное влияние и на былины, и на «высокую» литературу (вновь вспомним нашего А. С. Пушкина!).
Могло ли нечто подобное произойти и с повестью о некоем Елии Моровлине-Муравленине? Конечно же нет: в случае появления в России подобного произведения оно задолго до XVI века должно было распространиться в Европе и быть там довольно популярным. Но в таком случае явившийся в 1594 году в Киев из Священной Римской империи, столицей которой была Прага, Эрих Лассота не мог не узнать в Елии Моровлине данного персонажа. Этого, однако, не произошло. Неизвестны нам, в отличие от «Бовы-королевича», ни западноевропейские «исходники», ни русские (в широком понимании, включающем Малороссию и Белоруссию) рукописные варианты повести об Елии. Ну и опять-таки «Ортнит» и «Тидрек-сага» созданы уже в XIII веке, задолго до предполагаемого времени создания гипотетической повести о похождениях моравского рыцаря. В общем, остается признать, что варианты прозвища Ильи из XVI века «Моровлин» и «Муравленин» не помогают прояснить, кто же мог выступить в роли прототипа Ильи Муромца. По крайней мере пока.
Но вернемся к Илиасу Русскому (вариант: Греческому) из немецких сказаний. «Русское» присутствие в «Ортните» не ограничивается включением в повествование могучего и беспощадного дядюшки главного героя. Столица Ортнита, расположенная в некой далекой Ломбардии, называется Гарда — именование, как давно установлено, восходящее к шведскому и немецкому названию русского Новгорода (