В общем, ничего «русского» в немецком Илиасе Русском не осталось. Взяв из русского эпоса лишь имена Владимира и Ильи и придав своим произведениям «русский колорит», создатели «Ортнита» и «Тидрек-саги» удачно разбавили, таким образом, Гертнитов и Озантриксов. И тут нельзя не вспомнить замечание, сделанное когда-то крупным советским фольклористом В. М. Жирмунским: «В тех случаях, когда между народами нет эпической „взаимности“, чужой богатырь может быть известен только по имени или к славе его имени могут быть прикреплены эпические сказания, возникшие на его новой родине».{416} Скорее всего, и «знатность» Ильи, которая многими исследователями (кстати, и тем же В. М. Жирмунским) отмечалась как древняя черта в характеристике нашего героя, не отражает русский материал и вообще не является исконной. Б. И. Ярхо в связи с этим заметил любопытную тенденцию, стабильно проявляющуюся при попадании персонажа в иностранный эпос. «Так Хаген, перейдя в Скандинавию, из дружинника Гунтера стал его братом и, стало быть, королем. Вспомним также, как изменник Ганелон при переходе в нидерландский эпос стал отцом мавританских царей Марсилия и Балиганта».{417} С переходом на германскую почву Илья, следуя той же тенденции, превратился в брата Владимира. Пытаться, основываясь на материалах «Ортнита» или «Тидрек-саги», выявлять какие-то черты, которые могли быть изначально присущи Владимиру или Илье, в общем, бесперспективно. Как заметила Г. В. Глазырина, специально занимавшаяся «Тидрек-сагой», автор саги строит свое повествование, механически используя стереотипные формулы, «он не принимает во внимание ни поворотов сюжета, ни характеристику конунга. В почти одинаковых выражениях описывается поведение любого конунга, который, по мнению автора саги, достоин того, чтобы быть изображенным в произведении, а следовательно, соответствующий существующему в обществе идеальному представлению о конунге».{418}
Получается, что образ Ильи как популярного фольклорного персонажа (возможно, уже и в былинной форме) сложился еще в домонгольской Руси. Важное наблюдение датирующего характера принадлежит А. И. Соболевскому, который заметил, что имя Илья — христианское «и это обстоятельство не позволяет относить время возникновения о нем песен к очень глубокой древности», поскольку «христианские имена стали у нас употребляться более или менее часто не раньше XII в.».{419}
Правда, здесь необходимо еще одно отступление. В дополнениях, внесенных в Новгородскую Первую летопись младшего извода в середине XV века, при перечислении князей, правивших в Новгороде, упоминается некий сын Ярослава Мудрого по имени Илья. Отправившись на княжение в Киев (вероятно, в 1016 году), Ярослав оставил в Новгороде посадника Коснятина Добрынина (своего двоюродного дядю, сына Добрыни). А далее читаем: «И родися у Ярослава сын Илья, и посади в Новегороде, и умре». А после этой фразы, без всякого объяснения, идет продолжение предыдущего повествования: «…и потом разгневася Ярослав на Коснятина, и заточи и (его. — А. К.), а сына своего Володимира посади в Новегороде».{420}
Ясно, что предложение об Илье — вставка, разрывающая рассказ о взаимоотношениях Ярослава и Коснятина. Нигде более об этом Илье нет ни одного упоминания. Каково же происхождение этой вставки? В младшем изводе Новгородской Первой летописи, так же как и в более раннем старшем изводе, помещена «Повесть о взятии Царьграда фрягами» с ее оригинальным упоминанием о «поганом злом Дедрике».{421} Редактор летописи XV века, как и его предшественник XIII века, знакомый с содержанием преданий о Тидреке Бернском (или уже непосредственно с текстом «Тидрек-саги»), мог знать о существовании у Вальдемара (врага Аттилы и Тидрека) брата Ильи (Илиаса). Он также знал, как, согласно летописной традиции, звали братьев и детей Владимира Святославича, знал, что Ильи среди них не было. Зато у Ярослава Мудрого был сын Владимир, княживший в первой половине XI века в Новгороде. «Исчерпывающего» перечня сыновей Ярослава, подобного тому, что имелся для сыновей Владимира Святославича, летописи не давали. Вполне вероятно, что именно поэтому редактор Новгородской Первой летописи младшего извода и поместил Илью, «извлеченного» из немецких материалов, среди сыновей Ярослава — в качестве «брата» Владимира Ярославича, якобы сменившего Илью на новгородском столе. Так что этот новгородский князь начала XI века по имени Илья — вероятнее всего, фантом. Получается, редактор-составитель летописи середины XV века не узнал в Илиасе нашего богатыря Илью; более того, посчитал его каким-то неизвестным сыном Ярослава Мудрого. А вот когда изучение «Тидрек-саги» началось в Новейшее время, то и русские, и немецкие исследователи сразу же идентифицировали Илиаса как Илью Муромца — наверное, потому, что в русском эпическом материале, записанном в XIX веке, эго был самый популярный персонаж. В Новгороде XIV–XV веков, судя по всему, он такой популярностью не пользовался. Если же вспомнить, что и летописи в Центральной России XV–XVI веков (например, Никоновская) о нем молчат, то становится понятно, что отсутствие сведений о богатыре Илье вообще характерно для «великороссийской» летописной традиции. Так что с объяснением, выдвинутым когда-то Н. П. Дашкевичем, будто некие летописи, в которых мог упоминаться Илья Муромец, до нас не дошли, придется расстаться. Предположение В. Ф. Миллера о том, что образ Ильи имел скандальную репутацию, а потому был обречен на умолчание, также приходится отвергнуть. Составители Новгородской Первой летописи о нем просто не знали, хотя, судя по упоминаниям Новгорода в «Тидрек-саге», раньше ситуация могла быть совершенно другой…
Итак, герой русских сказаний обрел имя Илья к XII веку. Мы не знаем точно, что и в какой форме о нем рассказывали или пели на Руси. Так же как, наверное, уже невозможно установить, что предшествовало появлению этих сказаний, были ли к имени Ильи приурочены сказания о других героях (или другом герое) более раннего времени, как звали тех героев, были ли у них реальные прототипы или их появление — плод народной фантазии. Постепенно Илья вошел в число героев, попавших в «окружение» другого известного персонажа преданий — киевского князя Владимира. По крайней мере, в том же XII веке сказания о них (возможно, тогда еще существовавшие параллельно) были настолько популярны, что через Новгород, Полоцк или Смоленск дошли до немецких купцов, торговавших с русскими. Замечу, что это обстоятельство окончательно подрывает датировку смерти Ильи в 1188 году, которую выводят, исходя из замечания Афанасия Кальнофойского. Илья, скончавшийся в конце XII века, не мог за пару десятилетий превратиться в эпического героя, популярного настолько, чтобы попасть в число персонажей «Ортнита» и «Тидрек-саги».{422} В дальнейшем эти сказания продолжали обращаться в русских землях, оказавшихся после нашествия монголов в составе Литовско-Русского государства, князья которого раньше московских встали на путь решительного противостояния с Золотой Ордой. В добавление к информации, которую донесли до нас записки Эриха Лассоты и письмо Филона Кмиты Чернобыльского последней четверти XVI века, можно вспомнить о составленном в Белоруссии в начале того же века «Родословии великих князей русских», в котором сообщается, что у князя Владимира были «храбрые вои мнози, и начаша избивати силы великыа под городом под Киевом; и оттоле начаша боятися цари Ординские. У князя Володимира было храбрых богатырей много; и начаша их посылати по всем градом и странам».{423} Что же касается территорий бывших Новгородской и Владимиро-Суздальской земель, остававшихся под игом Золотой Орды значительно дольше, то здесь на Илью обрушилось непонятное забвение. Может быть, сюжеты о Соловье-разбойнике и поединке с сыном (определяемые фольклористами как древнейшие) были в то время в России не столь популярны, как раньше? Или Илью просто потеснили другие герои — Добрыня и Алеша (Александр) Попович? Всё это, конечно, очень гадательно. Парадокс заключается в том, что об «известном» в западнорусских землях Илье Моровлине-Муравленине не дошло до нас ни одной былины или сказания, как, впрочем, и о других богатырях. Так что какого рода были «басни», о которых упоминал Лассота, и в каком жанре они исполнялись, мы не знаем. Хотя, возможно, что то страшное положение, в котором оказались Малороссия и Белоруссия в XVII–XVIII веках, во времена Хмельничины, руины и казачьего разгула, привело теперь уже здесь к полному забвению эпических образов древних богатырей и к появлению «казачьих дум» — песен о героях уже другого времени. В России же всплеск интереса к Илье наблюдается: во второй половине XVI века и особенно в веке XVII. И без казачества тут также не обошлось: недаром к имени нашего богатыря намертво приклеилась характеристика «старый казак», неприменимая более ни к одному из былинных героев.
О причинах этого и о человеке, история бурной жизни которого так повлияла на эпический образ Ильи Муромца, речь пойдет в следующей главе.
Глава шестаяСТАРЫЙ КАЗАК
Уму несмелому их сила
Казалась даром волшебства;
Их злочестивые слова,
Их непонятные деянья,
Угрозы, битвы, предсказанья
Пугали старцев и младых;
Им жены с трепетом дивились,
И прослезались, и крестились,
Рассказы слушая о них.
Во времена ласкового и милостивого царя Федора Ивановича, привычками и нравом выгодно контрастировавшего со своим отцом Иваном Грозным, жила в глубоко провинциальном Муроме некая Ульянка. По убогости житья и предсмертному повелению своего сожителя Ивана Коровина она приняла постриг в муромском же Воскресенском девичьем монастыре и в черницах стала прозываться Улитой. При монастыре обретался и ее сын Илейка — плод незаконного союза с Коровиным. Жили Ульянка с Иваном без венца, и не было до того никому дела, но на судьбе Илейки это обстоятельство сказалось самым неблагоприятным образом — жить предстояло с клеймом незаконнорожденного, а хорошего в сем мало. И чего, спрашивается, было не родить матушке Илейку от законного супруга? Был ведь у нее муж — Тихон Юрьев, торговец, солидный человек! Но, видно, не судьба!