Бутурлин и Плещеев были уверены в соблюдении шамхалом условий договора, а потому остановку на ночлег сделали, отойдя недалеко, за реку Озень. Здесь, празднуя избавление от опасности, они позволили стрельцам и казакам отметить это событие, что помешало принять обычные меры предосторожности, необходимые для обеспечения безопасности лагеря. Между тем муллы легко освободили своего правителя от необходимости соблюдать неприятную клятву. Подобравшись к вражескому лагерю и окружив его, двадцатитысячное войско шамхала разом навалилось на русских. Внезапное нападение не позволило христианам развернуть артиллерию и изготовить пищали к бою. Драться пришлось врукопашную при трехкратном численном преимуществе горцев. Русские и умерли как герои. Видя гибель собственного сына Федора, во время осады сильно раздражавшего неприятеля своей удалью, воевода Бутурлин изрубил в куски заложника, а вскоре пал и сам, оставив вокруг себя кучи вражеских трупов. Рядом с отцом были убиты два сына Осипа Плещеева, Богдан и Лев, за ними был сражен и сам второй воевода. За несколько часов были перебиты почти все русские. В живых остались лишь некоторые, сильно израненные, знатный вид которых заставил горцев не добивать их, надеясь получить выкуп. Среди них были едва живые князь Владимир Иванович Бахтеяров-Ростовский (один из второстепенных воевод) и другой сын Ивана Бутурлина — Петр. Да еще спаслись те казаки и дети боярские, у кого были хорошие лошади, которые унесли их от погони. Русские дорого отдали свою жизнь — все место побоища было завалено телами кумыков и аварцев. Среди погибших в тот день был и сам шамхал Султан-Мут. Ужасная судьба досталась тем раненым русским, что остались в Тарках на излечение, — они были замучены горцами.{425} Русский книжник XVII века, описавший этот злополучный поход, с укоризною, в духе старых летописцев, заметил: «Царь Борис чужую землю хотел оборонить и своих погубил».{426}
Уцелевших в бою собрал и привел в Терку единственный оставшийся в живых и на свободе воевода князь Владимир Кольцов-Мосальский. Их появления здесь Илейка не дождался. Весной 1605 года, как раз тогда, когда противостояние русских и войск тарковского шамхала вступало в финальную стадию, он ушел со двора Григория Елагина и отправился в Астрахань. Это событие ознаменовало собой начало нового этапа в жизни бывшего лавочного сидельца, кормового казака, стрельца и, наконец, кабального холопа — он стал преступником, беглым (кабальная зависимость была пожизненной — до смерти или владельца, или зависимого человека). По пути Илейку перехватили мятежные казаки — донская и волжская вольница продолжала именем царевича Дмитрия Ивановича держать Астрахань в окружении. Взять город зимой они не смогли — местный воевода Михайло Сабуров оказался опасным противником. Понеся значительные потери, казаки отошли, но от идеи захвата Астрахани не отказались, продолжая воздействовать на горожан агитацией и подсылая к ним смутьянов, так что воевода по-прежнему считал свое положение весьма неустойчивым. Вот таким казачьим лазутчиком и стал Илейка, хорошо знавший город. Пробравшись в Астрахань, он прожил в ней месяц, изучая обстановку и по мере сил убеждая астраханцев принять сторону «законного царевича». Затем, покинув город, возвратился к волжским казакам — здесь беглому холопу было самое место. Так выполнение деликатного поручения в Астрахани привело к очередному повороту в жизни Илейки — он стал настоящим казаком. Для начала к нему хотели присмотреться, да и сам Илейка должен был изучить порядки и обычаи казаков. Для этого ему, став на положение «чура» (молодого товарища, ученика), предстояло некоторое время состоять при каком-нибудь «старом» казаке. Илейка прибился было к казаку Федьке Нагибе, но тот передал его другому — Наметке. Затем, пристроившись в товарищи к казаку Неустройке, имевшему колоритное прозвище Четыре Здоровья (бывшему холопу Григория Годунова), Илейка со своими новыми товарищами отправился вверх по Волге.
Между тем в политической жизни России произошел очередной поворот: в апреле 1605 года неожиданно скончался царь Борис Федорович, вскоре на сторону царевича Дмитрия Ивановича перешла правительственная армия, семью Годуновых истребили, царевич занял Москву и венчался на царство в июле того же года. Астраханские власти, придерживавшиеся принципа: законный государь тот, что сидит в Москве, признали Дмитрия, за что заслужили его милость. Быстрота, с которой произошли события, поражала. В начале сентября волжские казаки добрались до Плоского острова и здесь остановились, ожидая нового астраханского воеводу князя Ивана Дмитриевича Хворостинина, назначенного царем Дмитрием Ивановичем. Явившись в сопровождении казаков к месту службы, Хворостинин отправил казачьего же голову Афанасия Андреева с каким-то поручением в Терку. С ним туда же поехал и свежеиспеченный казак Илейка Муромец. Здесь он прибился к терским казакам, перейдя в «товарищи» к казаку Булатке Семенову, бывшему холопу князя Василия Черкасского.
Терек у самого устья, близ впадения в Каспий, распадается на множество рукавов. Во время большой воды — в апреле — мае и особенно с июня по август, когда при таянии снегов и ледников с гор идет снеговая вода — они соединялись в одно целое, отчего периодически заливавшееся пространство поймы было все покрыто густыми зарослями камыша. В них и обитали казаки, промышлявшие в основном охотой и рыбной ловлей. Численность казачества, то увеличивавшаяся, то уменьшавшаяся, пополнялась как русскими, так и горцами, принимавшими крещение. Между горцами-мусульманами и русскими часто устанавливались дружеские отношения, кунаки ездили друг к другу в гости. Периодически группы терских казаков уходили на Волгу, а волжские прибивались к терским, что было естественно — ведь именно волжские казаки положили основание казачьим поселениям на Тереке. Разделение между теми и другими было условным (что, кстати, и предопределило легкость, с которой Илейка влился в ряды терцев). Появлялись на Тереке и яицкие казаки, а терские плавали к ним. Были у казаков и свои крепкие городки, позволявшие пересидеть случавшиеся опасные времена. Рядом с ними предпочитали селиться зажиточные семейные люди, жившие слободками. Не брезговали терцы морским и сухопутным разбоем. Для этого в полном распоряжении казаков был большой остров Чечень, позволявший контролировать как значительные участки моря, так и побережье. Островные водоемы также изобиловали рыбой, что позволяло казакам и здесь вполне мирно заниматься ее промыслом. В сравнении с жизнью в Астрахани или Терке образ жизни вольного казака не мог не привлекать. Илейка, казалось, впервые попал в среду, где происхождение не имело никакого значения, а свобода не ограничивалась ничем, кроме несложных правил казачьей жизни, которые беглый холоп вполне разделял. Впрочем, насладиться всеми прелестями обитания на Тереке Илейка Муромец не успел. Жизнь готовила для него да и для всего терского казачества новые сюрпризы.
Следом за Астраханью на верность царю Дмитрию Ивановичу присягнул и терский воевода Петр Головин. Он отправил в Москву двух мурз — Санчулея и Батая, которые поздравили царя Дмитрия Ивановича с утверждением на государстве. Безбородый рыжеволосый царь-молодец принял посланцев Кавказа милостиво, хвалил терцев за прежнюю службу, поминал поход на Тарки, говорил, что, независимо от того, кто войско на шамхала посылал, участники похода способствовали прибавлению и расширению его, царя Дмитрия Ивановича, державы. Наконец, государь обещал одаривать и русских, и горцев милостями больше прежнего, главное, конечно, чтобы и они ему также верно служили. Сомнений, кажется, не оставалось — тот, кого в правительственных обращениях Годунова именовали расстригой Гришкой Отрепьевым, оказался царем Дмитрием Ивановичем. Ну, думалось терцам, теперь всё пойдет иначе! Правда, как это «иначе», было пока непонятно. Одновременно грызла досада — возвратившиеся из Москвы привезли с собой рассказы о том, как царь Дмитрий Иванович пожаловал донских казаков, активно поучаствовавших в возведении его на праотеческий престол. И они, терцы, тоже могли ему помочь, если бы не были заняты походом на шамхала. И сам государь говорил о захвате Тарков как о подвиге! Ну, так взял бы да и наградил как следует!..
А весной терское казачество прорвало: действовать надо, действовать! Сначала думали собраться всеми силами, пройти вдоль морского берега, войти в Куру и погромить «турских людей», а если не повезет с добычей, то попроситься в службу к персидскому шаху Аббасу. Зачем к нему обращаться? А потому что нет государева жалованья! Вернее, государь, точно, хотел нас пожаловать, думалось казакам, да лихие бояре то жалованье прибрали, и оно теперь до нас не дойдет! Во всем этом явно проступало неповиновение. Наконец дошло и до открытого выступления. Атаман Федор Бодырин принялся подговаривать казаков пойти на Волгу грабить купеческие корабли. А чтобы делу дать нужный размах и всех смутить, действовать надо государевым именем, только не того государя, что в Москве теперь сидит, — этот, как прежде Годунов, себя боярами окружил и забыл, кто его на престол посадил, и нет от него казачеству милостей, — а другого, «настоящего», отпрыска милостивого царя Федора Ивановича. Вроде как были же у того государя дети?! Дочь, что ли? Давно это было, и умерла она, кажется, в раннем детстве, да это и не важно! Дочь, сын ли — главное, вспоминается, что был-де кто-то, был, да и пропал, а теперь вот чудесно появился — как и царевич Дмитрий Иванович года полтора тому назад. И имя царевичу нашлось — Петр Федорович. Как видно, Бодырин был человеком изворотливым, большого ума. К тому моменту, когда замысел оформился в окончательном виде, вокруг атамана уже собралось человек с триста казаков, и политико-разбойное мифотворчество приняло коллективные формы. Активными участниками сговора стали казаки Булатко Семенов («наставник» Илейки Муромца), Василий (беглый холоп князя Никиты Трубецкого), Тимоха и Осипко, Мишка Шаблыкин и еще кое-кто. Предстояло найти подходящего «царевича». Мишка Шаблыкин предлагал своего подопечного — Митьку, сына астраханского стрельца, а Булатко Семенов — Илейку Муромца, также пришедшего в казаки из Астрахани. Какое-то время не знали, кого выбрать, но Митька, видно, струхнул — сказал, что в Москве никогда не бывал, царского обхождения не знает и вообще дальше Астрахани никуда и не ездил. Хотя зачем ему эта Москва и всякие столичные тонкости поведения?! Никто в детали особо вдаваться не собирался. Ведь неважно, что царевна Феодосия Федоровна, о которой что-то неясное помнилось, родилась в 1592 году, а скончалась в возрасте трех лет, и, доживи она до 1606 года, была бы явно моложе как Митьки, так и Илейки (последнего лет на десять).