а. Василий готов к смерти, он непреклонен — у него нет сил подливать вино Илье. И тут Владимир находит выход: если племянник не может прислуживать Илье, то почему бы молодому князю не убить Илью и тем самым не отомстить за свою семью?
Василию, оказывается, только это и нужно. Теперь уже у него «око помутилоси» и «сердце загорелоси»:
Подскочил он к столам да он дубовыим
Как ухватит он Илью да за желты кудри,
Здынет тут Илью да выше головы,
Топнул он Илью да о кирпичен мост,
Повернулись тут глаза да вон косицами.
Как ухватит он его да тут же за ноги,
Взял же он розбойником помахивать.
Затем — выскочил на «широк двор», схватил железную тележную ось и принялся махать ею. Разбойники в панике разбегаются:
Малыи да розбежалися,
Старыи тут ростулялиси,
Вся та силушка назад ушла,
Вся же сила по своим местам.
Владимир благодарит племянника и крестника за то, что тот отомстил за «кровь родителску»…
Да, разбойник Илья, погубивший семью князя Карамышевского, а затем осаждавший Киев, явно напоминает Илейку Муромца Смутного времени. И в то же время его омерзительный облик ничуть не походит на былинного Илью Муромца. Былинный богатырь, истребляя вражеское войско, помахивает его «предводителем». «Темный кум» Илья более подходит к тому, чтобы помахивали им. Отмечу, что Н. Квашнин-Самарин, впервые обративший внимание на старину «Князь Карамышевский» и разглядевший в злодее Илье самозванца Илейку, даже мысли не допускал, что между «темным» Ильей и «светлым» Ильей Муромцем может быть хоть какая-то связь.{452}
Даже всегда скептически настроенный Б. Н. Путилов признал, что «XVII век отпечатался и в былине „Илья Муромец на Соколе-корабле“».{453} Правда, окончательной уверенности в том, что эта былина зародилась в XVII веке, нет. Вспомним историю с упоминанием в 1574 году богатырей Ильи Муравленина и Соловья Будимировича в письме Филона Кмиты Чернобыльского. Откуда произошло такое соседство? Что за странная ассоциация возникла у оршанского старосты, поместившего рядом двух этих несовместимых героев? Если вслед за А. Н. Веселовским признать, что соединение это «чисто внешнее», связанное с тем, что и роскошно изукрашенный корабль Соловья Будимировича, на котором тот приплывает в Киев-град, и казачий струг, на котором передвигается по Хвалынскому морю атаман или есаул Илья Муромец, носят одно и то же название — Сокола-корабля,{454} то тогда необходимо предположить и то, «что прошло много времени, прежде чем Илья Муромец и другие богатыри собраны были на корабле-Соколе, т. е. сделался возможным синкретизм, обличающий упадок народной поэзии… Если сопоставление Ильи и Соловья Будимировича в отписке Кмиты позволено истолковать в том смысле, что оно было навеяно какой-нибудь из подобных синкретических былин, то следует предположить, что в конце XVI века былина о Соловье была уже древнею».{455} А значит, и былина о плавающем на Соколе-корабле атамане Илье возникла задолго до Смуты и появления на свет Илейки Муромца.
С другой стороны, судя по казачьим былинным песням, образ атамана Ильи Муромца вызывал в станицах неизменный интерес и огромное уважение. Скорее всего, именно казаки оплакали Илью Муромца в песне, попавшей в сборник П. В. Киреевского без указаний на то, когда, где и от кого она записана:
Как у нас, братцы, было на тихом Дону,
Не здорово, братцы, учинилося,
Помутился весь наш тихий Дон,
Помешался весь наш козачий круг:
Что не стало у нас атамана,
Что старого козака Илья Муромца.
Уж вы, братцы, товарищи!
Убирайте вы легкий стружка,
Вы сукном багрецовым;
Увивайте вы весёльчики
Аравитским красным золотом;
Увивайте вы укрюченьки
Алиентарским крупным жемчугом:
Чтоб по ночам они не буркали,
Не подавали бы они ясоку,
Что ко злым людям ко татарам.{456}
Песня эта написана по мотивам первой части известной песни о казни Разина в Москве. Любопытно, что ее сочинители посчитали возможным заменить Разина Ильей Муромцем, как видно, считая последнего фигурой равноценной со знаменитым донским атаманом. Может быть, здесь и отразился образ казачьего царевича начала XVII века, а может быть и нет — ведь могла иметь место обратная зависимость, от былинного Ильи к Илье казачьих былинных песен, атаману и, наконец, «заместителю» Степана Разина. Все это, конечно, странно и против традиции, поскольку, согласно былинам, Илье смерть в бою «не писана».
Безусловным среди фольклористов считается влияние беспокойного XVII века на былину о бунте Ильи Муромца против князя Владимира — ту, в которой Илья или обижается на Владимира за то, что тот не позвал его на пир (посадил на низкое место), или ищет понимания в среде голей кабацких, сшибая с церквей золотые маковки. Действительно, ранее Смуты такие мотивы в былинах вряд ли могли получить широкое распространение. Однако и утверждать, что они появились лишь под влиянием бурных событий начала XVII века, мы не можем. Два века после Смуты были наполнены событиями, в которых проявлялось противостояние народа и власти. К концу же XVIII века это непонимание верхов и низов вылилось в формирование, по существу, двух наций — элиты и простого народа. В связи с этим нельзя не вспомнить предположение, высказанное в 1950-х годах Т. М. Акимовой: о том, что эпизод бунта Ильи Муромца против князя Владимира вообще не принадлежит к классической былинной традиции, а является произведением угнетенных крестьян предреформенного периода (1850-х годов). То есть мотив этот возник незадолго до того, как началась собирательская деятельность П. Н. Рыбникова и А. Ф. Гильфердинга.{457} Предположение Т. М. Акимовой натолкнулось на справедливую критику коллег-фольклористов. В частности, указывалось на то, что исследовательница напрасно увязывает время возникновения былины с датой ее записи, ведь «эти даты не имеют решающего значения для датировки варианта, которую нередко следует отодвигать на десятилетия назад. Тексты, записанные в 50–60-х годах (XIX века. — А. К.) от сказителей преклонного возраста, следовало бы рассматривать как наследие более раннего времени».{458} И наконец: «Приняв концепцию Т. М. Акимовой, мы должны были бы признать, что мысль о возможности превращения Ильи Муромца в бунтаря в 50–60-е годы пришла одновременно в сознание сказителей разного возраста, разных мест, различных творческих школ и что она в короткий срок получила совершенно одинаковое или очень сходное художественное выражение: ведь совершенно очевидно, что возможность миграции вновь созданного сюжета из одного места в данном случае исключается. Но это означало бы, что в середине XIX века еще полностью действуют законы эпического творчества, законы „сплошного мышления“ и что одинаковые сюжеты возникают в результате самозарождения. Кроме того, мы должны были бы признать, что сказители середины XIX века не только способны сознательно сопоставлять политическое настоящее с историческим прошлым, но и заново создавать исторические былины со сложным политическим подтекстом. Очевидно, мы должны допустить, что преобразования в былинном эпосе в середине XIX века явились результатом сознательного творчества… Следовательно, в обстановке предреформенного брожения качественно менялись исторические понятия народа, который начинал по-иному смотреть на свое далекое прошлое? Кажется, ни один историк не решался на такие ответственные предположения! Если поверить Т. М. Акимовой, то получается, что сказители 50–60-х годов совершили примерно ту же художественную работу, какую за 25–30 лет до них произвел Пушкин, создав „Бориса Годунова“». Сказители на это «были просто неспособны. Они могли включать в былины, которые исполняли, отдельные детали, близкие им, в том числе и детали социальные, но не больше. Иначе — что же помешало им развернуть целую эпическую картину предреформенной действительности, пусть даже в формах традиционных?».{459}
И все-таки проблема остается. Что мешает отнести возникновение сюжета о столкновении Ильи Муромца с Владимиром-князем не к XVII, а, скажем, к XVIII веку?{460} Или ко времени, когда уже произошло превращение богатыря Ильи в крестьянского сына из села Карачарова? Или связать нарастающие антикняжеские настроения в былинах с XVI веком? Тогда, кстати, и открываются кабаки. Почему эпизод бунта Ильи против Владимира обязательно увязывать с деятельностью Илейки Муромца в начале XVII века?
Былинного Илью Муромца и самозванца Илейку Муромца можно назвать фигурами разнонаправленными. Если один весь нацелен на защиту Русской земли, ее сохранение (даже и в былине о бунте), не требует лично для себя никаких материальных благ, то второй, озлобленный и властолюбивый, — заряжен энергией разрушения. В этой связи нельзя не вспомнить и знаменитую былину (вернее, своего рода былинную пародию) на сюжет об освобождении Киева от татарского нашествия, в которой главную роль играет не Илья Муромец, а некий Василий Игнатьевич, проще говоря, Васька Пьяница. Он, как мы видели во второй главе, в роли героя из народа встречается в былинах о столкновении старого казака с царем Калином.
Итак, Киев вновь осажден несметными ордами татар, возглавляет их царь Скурла, со своим «сватушком Куршаком» и «зетелком Миршаком». Поражающий своей огромностью татарский посол отвозит в «Киев великий» ярлыки с угрозами: