Красавец писаный мужчина,
Для баб я — пряник на меду.{481}
Разбойник Угар проникает в княжеский терем под видом скомороха Фомы и ловко обманывает дегенеративную правящую элиту. В этом ему помогает сенная девушка Забавы Чернавка. Угар-Фома любит ее «не только за красу», но и за то, что мозги у нее «не в носу». В какой-то момент Владимир решает принять удальца Фому-Угара в число богатырей. Остальные богатыри против этого, они обзывают претендента «дубиной», «скоморошиной» и «мужиком-деревенщиной».{482} Напомню, что последним эпитетом обычно награждают в былинах «бояре кособрюхие» явившегося ко двору Владимира-князя Илью Муромца. Возникает впечатление, что в ходе создания пьесы Демьян Бедный, превратив Алешу Поповича в Чудилу, подумывал сделать Илью Муромца предводителем разбойников, видя в нашем богатыре, следом за А. В. Луначарским, революционера. Однако по каким-то причинам этого не произошло.
Углубляться в детали пьесы Демьяна Бедного смысла нет, это займет слишком много места — новая версия «Богатырей» включала три акта и 12 картин (для сравнения, в варианте В. А. Крылова было всего пять картин). Скажу только, что обманутый Угаром Соловей Будимирович вместо Забавы похищает ее мать. Через пару месяцев замученный Рогнедой, которая у него «всю силу отняла», богатырь возвращает старую княгиню мужу. Однако тот уже решает жениться на фальшивой греческой царевне Анне, которую вместе с «целым выводком девиц» привозит на Русь грек Анастас.
Владимир после общения с красавицей Анной окончательно убеждается в том, что «новая вера не в пример краше», и отправляет немолодую Рогнеду в монастырь (специально для этого основанный). В жены Соловью Будимировичу он отдает Забаву. Соловей тут же принимает крещение под именем Савелия. Завершается пьеса картиной свадьбы Владимира с Анной и Соловья с Забавой. Пока гости пьют, пляшут и разгадывают двусмысленные загадки (типа: «Мохнатенько, косматенько, в середине сладенько»), Чернавка похищает оружие, доспехи богатырей и передает разбойникам. Вооружившись, Угар с ватагой врываются в зал, князь и богатыри в панике прячутся под стол и скамьи, недолгое сопротивление оказывает лишь Соловей Будимирович. Товарищи Угара освобождены. Разбойники грабят присутствующих и уходят, уводя с собой связанного Соловья. Угар, презрительно оглядывая ноги, торчащие из-под скамей, произносит по адресу богатырей:
Вся их доблесть —
Пьянство да пронырство,
На что сучьи дети
Свели богатырство.
Ползают на брюхе
У княжеских дверей,
Как самая бесстыжая дворня.
Вырастим, братцы,
Своих богатырей,
Из нашего, народного корня.{484}
После исчезновения разбойников Владимир и богатыри вылезают из своих укрытий и приходят к выводу, что те их не тронули потому, что «испужалися». На радостях все пускаются в «вакханальный пляс».
Демьяну Бедному представлялось, что он своим произведением наносит удар по «трем титанам» прежнего режима — православию, самодержавию и народности. Позднее сочинитель давал к «Богатырям» следующие пояснения: «Ведь я привык думать, что Византия пришла к нам с крещением. А византизм было страшное для меня слово. Ведь мы с крещением получали византизм, восток. Мы повернулись спиной к Западу. Византия от Рима отошла и дала нам наиболее порочную форму христианства. Как это христианство ни является прогрессивным, но форма была настолько жуткая для нас, что дала и обоготворение царской власти, дала нам московских государей. Эта идеология византизма держала нас до Октября, т. е. если византизм был прогрессивен на тот момент, то потом он стал для нас хуже татарского ига, он отвратил нас на сотни лет от Запада. Даже поляки рыцарство свое создавали, войско создавали, и эти войска били Россию. Византизм этот был обскурантизм. При всех тех культурных явлениях, как, например, грамота и вообще, учитывая всю культуру, мы говорили не о культуре, которую принес византизм, а больше говорили об ужасах, которые он нам дал. Да и сама конструкция восточного православия была не к укреплению русского государства».{485} Пьеса казалась автору настолько удачной, что он даже опубликовал 24 октября 1936 года в «Правде» статью о готовящейся премьере, думая привлечь к постановке большее внимание. И ему это удалось. На шестое представление «Богатырей» 12 ноября того же года пришел даже председатель Совета народных комиссаров СССР В. М. Молотов. Выдержал Вячеслав Михайлович только первый акт, возмутился от вида пьяных богатырей и покинул театр, дав происходящему вполне объективную оценку: «Безобразие! Богатыри ведь были замечательные люди». Уже на следующий день Всесоюзный комитет по делам искусств при Совнаркоме СССР вынес постановление «О пьесе „Богатыри“ Демьяна Бедного». Превращение разбойников в революционеров было определено как неверное, а крещение Руси, названное в постановлении «положительным этапом в истории русского народа», в трактовке Демьяна Бедного определено как «антиисторическое и издевательское». Пьесу сняли с репертуара как «чуждую советскому искусству», а на Демьяна Бедного обрушился настоящий шквал газетной критики. 21 ноября состоялось заседание бюро секции поэтов Союза советских писателей, на котором А. А. Сурков заявил: «Вся пьеса Демьяна Бедного проникнута вульгарным отношением к вопросам истории. Фашистская литература говорит, что в России нет народности, не имелось и государственности. В связи с такой трактовкой вся концепция Демьяна Бедного имеет политически вредное направление. Демьян Бедный… опростил, вульгаризировал весь русский исторический процесс».{486} А. Я. Таирова отстранили от руководства, а Камерный театр на два года слили с Реалистическим театром Н. П. Охлопкова. Для Демьяна Бедного все закончилось исключением из партии и изгнанием из Союза писателей. Из произошедшего он сделал печальный вывод: «Не в свои сани не садись — черт знает куда приедешь».{487}
Демьян Бедный не уловил смену настроений в обществе и власти — отрицательное отношение к прошлому Страны Советов, даже дореволюционному, начиная с середины 1930-х годов не поощрялось. Шумиха, начавшаяся вокруг «Богатырей», заставила обратить большее внимание на концепции, которыми оперировали фольклористы. В этих новых условиях идеи «исторической школы» с ее заостренным вниманием к героической старине, традиционным патриотизмом и попытками подтащить былины к разряду источников знания о прошлом, кажется, напротив, должны были нравиться и «наверху», и «внизу». Но учитывая, что из фашистской Германии действительно доносились до советских граждан рассуждения тамошних «ученых» о неполноценности русских и вообще славян, о их якобы неспособности самостоятельно создать культуру и государственность, о роли в этом процессе элиты, аристократии, разумеется неславянской, — учитывая все это, идеи об элитарном происхождении русского эпоса могли привести к обвинению последователей В. Ф. Миллера в том, что и они «льют воду на мельницу фашистов». Поэтому не приходится удивляться, что на «историческую школу», и без того постепенно хиреющую, посыпались «шишки». Никого, правда, не посадили (не стоит искусственно повышать градус гонений), но немолодым уже людям из числа последователей В. Ф. Миллера приходилось оправдываться, отписываться и где-то даже каяться.
Непросто в 1936–1937 годах было прежде всего Ю. М. Соколову — прямому ученику Миллера, занимавшему заметное положение в научной иерархии СССР.{488} Пришлось ему выступать с «оправдательными» и «разъясняющими» статьями. «Оговорить» свое изменившееся отношение к «исторической школе» были вынуждены и другие. Правда, отступая, «старички» старались лавировать. Например, Н. П. Андреев ссылался на то, что «даже исполнение былин требует особого, повышенного мастерства», а значит, «тем более такого повышенного мастерства требовало их создание». Конечно, творец — народ, но все-таки «былины создавались особенно талантливыми, особенно одаренными представителями народа, народными мастерами, которые являлись выразителями народных стремлений и интересов». Разумеется, «ничего специфически-княжеского или специфически-феодального в былинах нет». Ну, «нередко» былины все же «называют Владимира „ласковым“ и „красным солнышком“; нередко богатыри выступают в роли защитников князя (однако не всегда так), но именно прославления князя мы в них не находим: прославляются подвиги не князя, а его дружинников, героев-богатырей. Дружинники же эти ни исторически, ни в былинном изображении не являлись представителями только господствовавшего класса. Дружина делилась на „старшую“ и „младшую“, и „младшая“ состояла из представителей самого народа: и в былинах Илья Муромец оказывается крестьянским сыном, Алеша — поповичем („разночинцем“ на языке XIX в.) и т. д.». Нет в былинах и описания княжеских усобиц — неинтересны они были народным певцам, поскольку певцы эти «не являлись представителями дружинной верхушки, а занимали гораздо более скромное место и по большей части, вероятно, являлись как раз выходцами из народной среды. Совершенно несомненно, что именно из народной среды выходили скоморохи, бродячие артисты древней Руси, роль которых в создании былин, вероятно, особенно значительна». Из этой же «народной среды» появлялись «и так называемые „калики перехожие“, странники-богомольцы, которые могли придать некоторым былинам религиозный характер и усвоить ряд церковно-легендарных и апокрифических сюжетов».