Когда помру-то я, старый, вот представлюсь-то,
После моего-то будет же жированьиця
Много-много ты (б) наделал вреду славну Киеву.{502}
Вообще заметно, что Марфа Семеновна очень ценила родственные связи. В этой связи Р. С. Липец отмечала еще одну особенность ее былин: сказительница «объединила большинство персонажей… родством с князем Владимиром и между собой как путем кровно-родственной связи, так и браков». Так, «Илья Муромец сделан двоюродным братом Добрыни и, таким образом, становится в родственные отношения к князю Владимиру, а через него королева Латынгорка с двумя его сыновьями, Михаилом Ильичом и Подсокольником, и Маринка Кандаловна с сыном Ильи Муромца Борисом. Возможно, что „микулинский род“, к которому принадлежит Настасья Микулишна, жена Добрыни, тождественен с „микулинским родом“ Микулы Селяниновича, упоминаемым в других былинах; если это так, Микула также включается в этот родственный круг».{503} Исследовательницу это почему-то наводит на «мысль о пережитках родового строя в системе родства, имевших место в древней Руси и по вековой традиции сохранившихся в былинах». Однако, скорее всего, в повышенном внимании к родственным связям героев сказывалась личная неустроенность М. С. Крюковой, всю жизнь занимавшейся воспитанием детей и внуков сестры. Потому-то в былинах Крюковой, как заметила сама же Р. С. Липец, «родственная связь большей частью осуществляется через племянников и племянниц князя Владимира (у него есть также сыновья и дочери, но сколько-нибудь существенной роли они в былинах не играют). Племянники имеются также почти у каждого из богатырей, с ними они являются на бой или богатырский съезд; есть и самостоятельные былины о них».{504}
Присутствуют в былинах М. С. Крюковой и актуальные темы классовой борьбы и международной солидарности трудящихся. Например, в былине о нападении на Киев Калина Илья Муромец расправляется с вражеским царем, но небольшая часть его войска бегством спасается от истребления:
Прибежали они в свойи города, в помесья-ти,
Со обиды-то со великой шум подынули-то,
Разгромили-то, приломали-то весь ведь и царьской дворець,
Прогонили-то царицю со детьми же вон.{505}
Сочувствие к рядовым вражеским бойцам, рассчитанное на определенную реакцию с их стороны, проявляется и в другой былине М. С. Крюковой на тот же сюжет — только теперь Илья спасает Киев от войска царя Батая:
Не по своей воли солдаты бедны ехали,
Они поехали тогда-же, заклиналисе:
«Не омманить боле нашим царям омманом-то,
Нам не дай-то, бог, болице бывать в земле во руською,
Нам не дай бою дёржать с богатырьми сильнима!»
Как приехали когда солдаты-ти, вернулисе,
Они тогда напали на двор-то, на царицю-ту,
Вьсё розбили, розломали у царици-то…{506}
Поражение в войне заканчивается революцией во вражеской стране.
Любопытное воспоминание о характере творчества М. С. Крюковой оставила ученица Ю. М. Соколова, фольклористка Эрна Васильевна Померанцева: «Много раз я слышала от нее былину об Алеше Поповиче и братьях Петровичах. Каждый раз она спрашивала: „А как петь-то, как маменька пела или как дедушка Ганя?“ Независимо от ответа она пела по-своему и каждый раз немного по-иному. Как-то раз она пела былины в гостях у академика Ю. М. Соколова. Во время исполнения принесли угощение, и тут же в былине на пиру у князя Владимира наряду с традиционными лебедью белой, напиточками сладкими появились и водочка заморская, и прянички печатные, и даже „конфеточки во цветных оберточках“. Часто Марфа Крюкова заканчивала свое исполнение концовкой „Белому морю на тишину, Двине-реке на славу на великую“. Когда она пела свои былины московским студентам, она неожиданно кончила: „Синему морю на тишину, Москве-реке на славу на великую, а вам молодым советским людям на послуханье, на послуханье да на ученьице, на ученьице да на записываньице“.
Былины Крюковой наглядно показывают, какое в связи с процессом варьирования сложное дело хронологическое прикрепление фольклорного текста. Так, например, в былину об Алеше Поповиче, т. е. в текст, возникший, очевидно, в XIII в., она неожиданно вводила не только героя Смутного времени Скопина-Шуйского, но и советских пограничников. Среди известных нам сказителей Марфа Крюкова выделяется не только объемом своего репертуара, но и склонностью к импровизации. Я помню, как известный фольклорист Н. П. Андреев, послушав в исполнении прославленной сказительницы ряд классических сюжетов, отметил необычайную широту ее репертуара, а затем задумчиво сказал: „Если бы все сказители были похожи на Марфу Семеновну, у нас сейчас уже не было бы ни одной былины“».{507}
Однако развитие отечественной фольклористики в 1930-х годах вовсе не сводилось к описанным выше идеологическим просчетам и конъюнктурным нелепостям. Нельзя не согласиться с определением, которое дал тому времени упоминавшийся выше К. В. Чистов: «…Все же в целом это был период бурного развития фольклористики, ее „серебряный век“, если „золотым веком“ считать время взлета фольклористики в середине XIX в. и в начале его второй половины. Оба периода, кроме многочисленных исследований, оставили целую серию фольклорных сборников, ныне ставших уже классическими».{508} К сожалению, естественное течение дел не только в науке, но и в жизни нашей страны тогда было прервано начавшейся Великой Отечественной войной…
Вскоре после освобождения столицы республики в Петрозаводск приехали фольклористы В. Г. Базанов, А. В. Белованова и А. П. Разумова. Осмотрев сгоревшее здание Карело-Финского государственного университета, увидев здесь груды обуглившихся книг, ученые зашли в студенческое общежитие Вузовского городка, превращенного оккупантами-финнами в концлагерь. За Вузовским городком, в поселке Кукковка, располагался другой лагерь. В одном из серых бараков еще оставались старушки из Заонежья — бывшие заключенные, которых не успели отправить по домам. Здесь-то ученые и приступили к записи единственного тогда актуального в Карелии фольклора — плачей, в исполнении женщин-узниц.{509} Затем, осенью 1944 года, вместе с очередной партией освобожденных из неволи людей, экспедиция погрузилась на пароход и отправилась в Великую Губу, чтобы отсюда начать первое после страшной войны обследование селений Заонежского края. Увиденное поразило Базанова и его спутниц: «…В „красовитом Заонежье“, прославленном былевой поэзией, мы застали груды развалин. На каждом шагу виднелись следы недавних преступлений. Там, где колосились рожь и наливался овес, вырос бурьян, и кустарники покрыли пахотную землю. От крестьянских изб и разной деревенской утвари остались жалкие остатки. Все было предано огню или расхищено захватчиками».{510}
Искать былинную поэзию здесь было бессмысленно. Многие сказители не пережили оккупацию, погибли в финских концлагерях. Сердце Олонии, легендарной «Исландии русского эпоса», было растоптано вражеской пятой, всё вокруг исковеркано и загублено. Удивительный край свободных людей, не знавших рабства и войн, зажиточных и гордых, изничтожили. Теперь стало не до героических былин, фольклористы фиксировали одни плачи. Женщины, многое повидавшие в финских концлагерях, сидя на крыльце разрушенного дома, заводили причеть о детях, погибших на подневольной работе (замерзших в лесу, надорвавшихся, утонувших во время сплава, пропавших в «болотах топучих» или вообще неизвестно где) или расстрелянных, умерших от болезни, подорвавшихся на «минищах вредных», о погибшем на фронте сыне (бесценной для матери «скачёной жемчужинке») или муже («миленькой законной семеюшке»), о «приувезенном» или «приразрушенном хоромном строеньице», в котором «поразломаны косивчаты окошечка», «порасшиблены хрустальные стеколышки», «порастрепаны кирпичны белы печеньки», «порассвистаны двери наши дубовые» и увезены дубовые полы, о растащенных «самоварах золоченых» и «прибитых стаканчиках хрустальных», о «призабранной дворовой скотинушке» и «приотнятой удоистой коровушке», о «запустошенных все полянах хлебородных» и «запущенных все лужках да сенокосных», и о себе «горюхе горегорькой», о своей жизни в оккупации, о пережитых холоде и голоде, о скитаниях после изгнания из «хоромного строеньица» с детьми по чужим подворьям, о жизни за колючей проволокой, где прошли «три учетных долгих годушка», о непосильной работе, на которой потеряно «все здоровьице» и много еще о чем — страшном…
Всё то время, пока в России шел процесс поиска и записи былинных текстов, собиратели регулярно предрекали скорое исчезновение «живой старины». Об этом предупреждал еще П. В. Киреевский, но открытия, сделанные П. Н. Рыбниковым и А. Ф. Гильфердингом, позволили не принимать дурные прогнозы всерьез. Позднее А. В. Марков писал, что «есть признаки, указывающие на недолговечность былинной традиции». Собиратель тогда серьезно отнесся к словам 77-летнего Гаврилы Крюкова, заметившего, что «в старину сказателей было больше: тогда только и забавы было, что слушать старины да биться кулачным боем. Теперь же они понемногу выводятся; младшее поколение более любит читать или слушать сказки и повести».{511} Как показало время, старик правильно, хотя и своеобразно, перечислил факторы, которые со временем привели к исчезновению живого исполнения былин. Но на рубеже веков, на фоне всплеска открытий былинных центров, пессимизм казался неуместным. Об отсутствии у былинного творчества перспектив по результатам экспедиций 1926–1928 годов писали и братья Соколовы. Но и тут печа