льные предзнаменования не насторожили. Их заслонили бодрые рассуждения о неизбежном расцвете при социализме народного творчества. Во время Великой Отечественной войны фольклористы впервые ощутили реальные признаки неизбежного скорого угасания живого былинного эпоса.
Война и оставшаяся после нее разруха многое изменили в России. Жизнь была и радостной от ощущения Великой Победы, и, одновременно, лишенной многих довоенных иллюзий. Люди стали прагматичнее, быт — беднее и экономнее. Какое-то время властям Карелии было не до былин. Болезненно переживал эту вдруг возникшую невостребованность Петр Иванович Рябинин-Андреев. То, чем была наполнена его жизнь до войны, вдруг пропало — не было слетов сказителей, поездок по Союзу, внимания прессы, заботы властей. Мода на новины благополучно прошла, больше их уже никто не писал и не публиковал. Его хождения «по высоким инстанциям», имевшие целью «пробить» переиздание его былин или напечатать новины, несмотря на настойчивость сказителя, результата не дали. И ведь, кажется, живи себе спокойно — вернулся с войны живым (несмотря на то, что после несчастного случая на охоте в 1933 году Петр Иванович получил инвалидность, он был призван, воевал на Карельском фронте, был ранен, имел награды), квартиру в Петрозаводске дали, персональную пенсию получаешь, в Союзе писателей состоишь! Чего еще для счастья надо?! Но еще хотелось чувствовать себя необходимым и важным. Работать желания не возникало, да это было и не нужно. К. В. Чистов, хорошо знавший Рябинина-Андреева в послевоенные годы, верно определил главную причину жизненной драмы этого неординарного человека: «Петр Иванович потерял, как говорят в таких случаях социологи, свою социальную нишу, перестал быть крестьянином, смотрителем маяка, потерял менталитет сельского жителя, не получив в городе ничего равноценного».{512} В деревне ему делать было нечего. Символично, что в начале 1950-х годов Петр Иванович продал сруб давно пустовавшего дедовского дома в деревне Гарницы на дрова жителям соседнего села Сенная Губа.{513} Это был тот самый дом, где в далеком 1926 году благодарные внуки Ивана Трофимовича Рябинина (в том числе Петр Иванович) демонстрировали фольклористам из экспедиции Соколовых мемориальные вещи деда, привезенные им из своих знаменитых гастролей. Маясь от безделья в Петрозаводске, Рябинин-Андреев, наконец, нашел себе подходящую работу. Выбор был довольно символичен. Он стал сторожем Зарецкого кладбища. Здесь Петр Иванович начал пить «горькую», постепенно опускаясь. Единственные радостные моменты в тогдашней его жизни случались, когда сказителя приглашали к студентам-филологам, и он, счастливый, пел молодым людям драгоценные рябининские былины, не думая ни о каком вознаграждении, кроме внимания. Умер П. И. Рябинин-Андреев в 1953 году — ему не было и пятидесяти лет.
А через год, далеко от Петрозаводска, на Архангелогородчине, скончалась, немного не дожив до восьмидесяти, Марфа Семеновна Крюкова. Ее финал был не менее печален, хотя первые послевоенные годы ничего плохого не предвещали. В 1946 году за достижения в творчестве и в связи с семидесятилетием сказительница получила очередную высокую награду — орден Ленина. Дальше в жизни Марфы Семеновны начались неприятные изменения, так что последние годы Крюковой были омрачены забвением и потерей интереса к ней со стороны и фольклористов, и властей. И всё вследствие досадного для нее разоблачения. Инициатором его выступила та самая Анна Михайловна Астахова, в 1930-х энергично поддерживавшая деятельность Крюковой, в том числе и по части сочинения новин. В 1948 году Анна Михайловна опубликовала монографию «Русский былинный эпос на Севере». В книге большое внимание было уделено творчеству всего семейства Крюковых в целом и Марфе Семеновне персонально. Теперь оценка этому творчеству давалась довольно двусмысленная, и по ходу чтения у читателя возникало ощущение неприятия от понимания того, как М. С. Крюкова обращается с эпосом. Но это было только полбеды. Дело в том, что еще А. В. Марков, записывая старины за матерью Марфы Аграфеной Крюковой, заподозрил что-то неладное. Ему показалось, будто он слушает книжный текст. Их встреча происходила на рубеже XIX–XX веков; уже давно были доступны издания П. В. Киреевского, П. Н. Рыбникова, А. Ф. Гильфердинга. Более того, стали появляться переиздания собранных ими текстов в хрестоматиях и лубочных переложениях. Но очарованный богатством материала, пропетого ему Аграфеной Матвеевной, зная, что она неграмотная, он поверил ее сообщениям об устных источниках получения былинных текстов: «от матери», «у дяди Ефима» и т. д. И все-таки подозрения, что в доме Крюковых водились книги с былинными текстами, у него оставались. И вот со временем все эти предположения подтвердились. Выяснилось, что другая дочь Аграфены Павла в юности получила в подарок от местного священника хрестоматию А. Оксенова «Народная поэзия». В ней составитель использовал тексты из сборников Кирши Данилова, Киреевского и Рыбникова. Не умея читать, Аграфена Крюкова любила слушать, когда ей читали, и, обладая хорошей памятью, после многократного прослушивания запоминала услышанное. Поскольку сама она не обращалась к печатному тексту, были неизбежны пропуски, смешение текстов и т. п. Поэтому-то Марков все-таки не узнал в услышанном широко известные тексты. Но вот А. М. Астахова, сопоставив репертуар А. М. Крюковой с оксеновской хрестоматией, пришла к выводу о том, что 11 текстов (в том числе шесть былин) заимствованы сказительницей оттуда.{514} Позднее Ю. А. Новиков, еще раз изучив былины Аграфены Матвеевны, пришел к выводу, что не шесть, а «17 былин А. Крюковой, то есть ровно половина ее былинного репертуара в значительной мере зависимы от книги, основной ее источник — хрестоматия А. Оксенова».{515} Подозрения пали и на Марфу, ее сестер и племянницу (запевших после шумного успеха родственницы), за которыми собиратели также записывали былины. Утверждалось даже, что все записанные Марковым от Марфы былины взяты из хрестоматии Оксенова.{516} А. М. Астахова сделала жесткий вывод: «Влиянием книжного источника объясняется и то исключительное богатство сюжетов, которое поражает в репертуарах А. М. и М. С. Крюковых, далеко превосходящих в этом отношении всех других выдающихся сказителей и превышающих сюжетный состав репертуаров целых больших районов».{517} Правда, выяснившаяся уже много позже кончины Марфы Семеновны, оказалась еще более поразительной. Если выбрать из ее колоссального репертуара, в значительной степени состоящего из новин, переделок сказок в былины (всего 250 произведений), то, что можно принять за традиционные былинные сюжеты, получится всего 39 текстов, изрядно переделанных ее знаменитыми «импровизациями». И только 14 из них относятся к категории «эпических песен, в которых доминируют традиционные мотивы и образы».{518} Остальное заимствовано из книг (в том числе те 17, которые ранее «позаимствовала» ее мать). «Творческая лаборатория» Марфы Семеновны, в которой происходила ее подготовка к прорыву второй половины 1930-х годов, в настоящее время, в общем-то, раскрыта. «С полной убежденностью можно говорить о том, что кроме хрестоматии А. Оксенова „Народная поэзия“ в доме сказителей были и другие популярные издания русских эпических песен, в частности сборник В. П. Авенариуса „Книга былин“. Об этом свидетельствуют и воспоминания односельчан Крюковых. Г. М. Плакуев, владевший целым собранием лубочных изданий былин, в конце концов отказался давать их Марфе Семеновне: „Она много у меня похитила книг про богатырей. Унесет и ничего боле“».{519} В настоящее время из семейства Крюковых вне подозрений исследователей остается лишь старик Гаврила Крюков — он пел Маркову оригинальные, если так можно выразиться, старины.
И все-таки необходимо отметить, что П. И. Рябинин-Андреев и М. С. Крюкова были последними сказителями с полноценным и богатым былинным репертуаром. Просто на их судьбе и творчестве отразились запросы времени, которые они чутко уловили, в результате добившись в какой-то момент жизни огромного успеха как в среде ученых, так и у обычных слушателей. Тем обиднее было разочарование в Крюковой, тем беднее, сравнительно с Рябининым-Андреевым, показался репертуар исполнителей былин, с которыми фольклористам довелось работать после его ухода из жизни. Исследования, проведенные собирателями из МГУ, Пушкинского Дома и Карельского филиала АН СССР в середине — второй половине 1950-х годов в районах традиционного распространения былинного эпоса, своими результатами расстроили, хотя особенно и не удивили. В раздавленном оккупантами Заонежье жизнь постепенно наладилась, но традиционный уклад исчез. Развитие лесной и лесоперерабатывающей промышленности, приток переселенцев в обезлюдевшие районы, нуждавшиеся в рабочих руках, влияние близких Петрозаводска и Медвежьегорска, бегство молодежи из «скучной» деревни в город — всё это стало дополнительными факторами, разрушавшими в послевоенный период северную русскую деревню. Собирателям с трудом удалось отыскать здесь несколько стариков и старух, способных исполнять былины. Даже на Пудоге, куда оккупанты не дошли, в новых экономических условиях ситуация с эпическим фольклором не радовала. Правда, в северных районах ситуация была лучше. Порадовало удаленное Кенозеро, на фоне окружающего забвения былин показавшееся «фольклорным оазисом».{520} В окрестностях Каргополя (места кончины А. Ф. Гильфердинга) — на озере Лаче, Лекшм-озере и близ Ошевенского погоста — удалось обнаружить лишь жалкие остатки когда-то процветавшей здесь былинной традиции. Сравнивая результаты своих изысканий с теми, которые получили в свое время в этих же местах П. Н. Рыбников и А. Ф. Гильфердинг, советские ученые слишком явно видели, что сравнение не в пользу современности: «Если Гильфердинг за два месяца нашел 73 сказителя и записал 318 былин, то собиратели Московского государственного университета за четыре года на более обширной территории (от Заонежья и Выгозера до Ундозера и озера Лача), работая двумя-тремя отрядами, каждый численностью от 6 до 10 человек, встретили всего 82 сказителя и записали 185 былин, причем преимущественно в отрывочных формах».