{521} Печальной оказалась ситуация и на Средней Печоре. Уже во время войны (летом 1942 года), когда в эти места силами сотрудников эвакуированного Петрозаводского государственного университета и Педагогического института Коми АССР была организована экспедиция, имевшая условное название «По следам Н. Е. Ончукова и А. М. Астаховой», выяснилось, что здесь «былины отжили свой век. С большим трудом фольклористы отыскивали стариков, сохранивших в своей памяти хотя бы несколько сюжетов. Это был закат былинной поэзии и даже давно наступившие сумерки». Это была «поэзия для немногих. Былины исполнялись престарелыми сказителями и как воспоминание о когда-то петых ими „старинах“».{522} «Жизни» в этом исполнении не было. Правда, даже в 1950-х годах на Средней Печоре все-таки удалось послушать живое исполнение былин, но общая тенденция к неизбежному близкому угасанию здесь эпоса была слишком понятна (за два года работы ученых было записано всего 35 былинных текстов).{523} На Мезени, в тех самых местах, где А. Д. Григорьев за полвека до того обнаружил широкое и повсеместное распространение былин, члены экспедиции 1958 года застали следующую картину: «Былины в местах, обследованных экспедицией, встречались очень редко. Полный хороший текст записать было почти невозможно, несмотря на весьма тщательные поиски, проводившиеся всеми участниками экспедиции (спрашивали о старинах, называли былинные имена, вспоминали знатоков былин, отмеченных А. Д. Григорьевым, и т. д.). Упоминание имен и фамилий людей, давно умерших, но известных приезжим, оживляло беседу, односельчане вспоминали, старались помочь в поисках былин, но результаты оказывались ничтожными… Большинство записей 1958 г. представляют собой отрывки, прозаические пересказы. Сказителей, которые могли бы рассказать несколько полноценных былин, обнаружить не удалось. Больше двух-трех сюжетов не знает никто, ни один текст не достигает 200 стихов, тогда как в записях А. Д. Григорьева встречаются былины, достигающие 450 стихов (былины в 300 стихов не редкость), многие сказители в его время хранили в своей памяти и могли исполнить до десяти сюжетов. Из живого бытования в наше время былины ушли совсем. Иногда лишь отрывки былины пелись во время работы, на праздниках как песни (главным образом, отрывок, рассказывающий о пире у князя Владимира), да пересказы былин прозой передавались детям как сказки. Значительно беднее оказался и сюжетный состав записей 1958 г.».{524} На Мезени тогда зафиксировали существование всего десяти сюжетов (или, по самым оптимистичным подсчетам, — четырнадцати). Как и на Печоре, здесь нашли всего 35 былинных текстов, и только 15 из них — законченные, остальные — фрагменты или сказки на былинные сюжеты.{525} На Терском берегу Белого моря былины исчезли почти полностью.
Даже в тех местах, где, как в отдельных районах Пудожья и Кенозера, ситуация с былинами казалась лучше, исследователей не покидало ощущение, что исчезновение здесь эпоса — вопрос ближайшего времени. Нигде собирателям не удалось послушать ни одного сказителя с богатым репертуаром былин, исполнителями были слишком пожилые люди, знавшие очень небольшое количество былинных сюжетов, почти лишенные слушателей и не имевшие продолжателей. Молодежь старинами больше не увлекалась — они казались неинтересными, а потому скучными. Чтение, ставшее после ликвидации неграмотности в СССР любимейшим способом проведения гражданами досуга, убивало былинную «живую старину». О любви к чтению как о причине «выведения» сказителей и потери интереса к старинам у «младшего поколения» предупреждал А. В. Маркова уже Гаврила Крюков. Парадокс заключается в том, что когда-то именно скука, вызванная местными способами промыслового хозяйствования, была одной из главных причин сохранения былин на Русском Севере. Но теперь в СССР было, помимо интересной литературы, еще и радио (а позднее появится телевидение!). Какая уж тут скука?!
Срок, в который укладывалась продолжительность бытования «живой старины», таким образом, был ограничен продолжительностью жизни стариков и старух, еще способных что-то вспомнить об Илье Муромце и Добрыне. Но то, что удавалось извлечь из памяти, не радовало ни тех, кто вспоминал, ни тех, кто записывал. Из 185 былинных текстов, записанных в Заонежье в 1956–1959 годах, оказалось «полных былин — 39, представляющих собой начало текста — 17, былин в отрывках — 16, прозаических пересказов — 113». При этом, как впоследствии отмечал участник экспедиции Ю. И. Смирнов, «состояние эпической традиции резко менялось в худшую сторону буквально у нас на глазах. В 1962 г. собиратели МГУ записали: полных былин — 9, былин в отрывках — 5, прозаических пересказов — 35».{526} На Мезени, Печоре и Терском берегу соотношение было то же, если не хуже. Взявшись было бодро исполнять начало — какую-нибудь любимую сцену пира у князя Владимира, сказитель вдруг понимал, что не может вспомнить продолжения, и с грустью констатировал: «Тут и всё, больше не знаю». И добавлял, извиняясь: «Раньше знал, да забыл». Больше с него взять было нечего — далеко не каждый станет в условиях отсутствия слушателей, в одиночку, сам для себя, вечерами «сказывать» былины, удерживая их таким способом в памяти. Теперь встреча со сказителем, который даже не поет, а, обладая чувством стиха, именно «сказывает» старину, была удачей — часто исполнители вообще переходили на прозу, рассказывая былину как сказку. Никто уже ничего не сочинял, как это было модно раньше, — теперь честно старались удержать в памяти то, что когда-то давно услышали. Как видим, не всегда удавалось и это. Избавившись от довоенных иллюзий по поводу неизбежного расцвета эпоса при социализме, ученые с грустью констатировали: «Если в 20–30-х годах неумеренное сочинительство являлось показателем деградации — болезни былин, то полное отсутствие его — показатель смерти живого творческого процесса».{527}
Не будучи способны досказать былину до конца, пожилые люди знали и довольно небольшое число былинных сюжетов. Многие были попросту забыты. Но в числе сюжетов, удержавшихся в памяти, неизменно были «Исцеление Ильи», «Илья Муромец и Соловей-разбойник», «Бой Ильи с сыном» (или неким враждебным богатырем) и «Три поездки Ильи». Как и в дореволюционное и довоенное время, так и после Великой Отечественной войны Илья Муромец оставался любимым народным героем. Это был по-прежнему настоящий русский характер, близкий людям по своему восприятию жизни и понятный во все времена, — это не Садко и Васька Буслаев, не Казарин или Ставр Годинович, записи о которых теперь стали редкостью. Правда, иногда сказители забывали имя центрального героя былинного эпоса, употребляя невнятное «старой». Заметно сократился и набор популярных былинных сюжетов о похождениях Ильи. В памяти удержалось, прежде всего, то, что казалось наиболее занимательным, более походило на сказку и, следовательно, чаще отражалось в литературных переложениях былин. Никто из сказителей уже не верил в реальность богатырей и не пытался утверждать, что сюжеты былин отражают быль. А потому почти забытыми оказались былины о борьбе с царем Калином (или другим по имени царем), который со своими татарами нападает на Киев. Какая Киевская Русь?! Какие враги-татары?! Незачем стало петь и про ссору Ильи с князем Владимиром — такого рода конфликт стал неактуален в Советском Союзе, где после страшной войны люди как никогда осознавали единство народа и власти. И уж какими героями могут быть голи кабацкие?! В общем и целом можно было констатировать, что к концу 1950-х годов эпос об Илье Муромце, сравнительно с началом века, «оскудел».{528}
В отличие от сказителей прошлого исполнители былин 1950-х годов явно тяготились тем, что, по мнению их предшественников, составляло особую прелесть старин — теперь «бесследно исчезли запевы былин; почти не встречаются пространные описания, которыми так богаты классические тексты. Исчезают типические места, наиболее красочные и богатые звучными, хотя и малопонятными словами: сборы богатыря, седлание коня, появление богатыря на почестном пиру и т. д. Исключение представляют пока описание княжеского пира и надпись на камне у трех дорог. Повторения уже не являются излюбленным приемом; напротив, их избегают, а если употребляют, то они отличаются сухостью, скомканностью».{529} Сокращения позволяли исполнителям значительно уменьшить объемы воспроизводимого по просьбе собирателей текста. Твердо передавая содержание надписи на развилке дорог в сюжете о «Трех поездках Ильи Муромца», послевоенные сказители зачастую помнили лишь первую часть былины — первую поездку. Ее исполняли, сохраняя былинный стих, а иногда даже напев. Но дальнейшее излагалось вкратце или вообще было забыто. Любопытно, что сама надпись иногда помещалась уже не на камне, а на придорожном столбе. Больше не увлекали исполнителей и описания поединков богатырей с их противниками. Достаточным казалось сообщить о столкновении Ильи Муромца с Соловьем-разбойником лишь то, что «Илья как ударит его этым лугом, так ён с дуба и полетел». Исчезали из текстов волновавшие сторонников «исторической школы» упоминания «старых» предметов и деталей вооружения. Щит могли назвать «заслоном», а кольчугу — «железной жилеткой».{530} Сообщая о расправе Ильи над Соловьем-разбойником, можно было ограничиться дикой, с точки зрения классического былинного текста, фразой: «Илья его за это убил и выкинул на помойку». Эта «помойка» тоже показательна. Тексты старин, записанных в 1950-х годах, оказались засорены новой лексикой. Конечно, подобные «уродливости стиля» встречались и у исполнителей XIX века, но в условиях деградации былин в Новое время они стали встречаться слишком часто. Поэтому Илья мог теперь попросить отца: «Дай мне коня, и я себя окапирую»; о Сокольнике, разъезжающем по полю, сказитель мог сообщить, что он «практикуется с мечом», а в качестве доводов матери, удерживающей незаконно