езультате обоим, хотя ни тому, ни другому не довелось пройти маршруты, о которых они мечтали изначально. Марков на целый месяц застрял в начальном пункте своего путешествия — знакомой уже Зимней Золотице, где, по словам исследователя, «оказалась такая богатая жатва по части собирания былин»,{39} что район его поисков Золотицкой волостью и ограничился. За 24 дня в двух селах, заключавших в себе 170 дворов, Марков собрал 109 старин, среди которых былин было 75. При этом за недостатком времени исследователь записывал тексты не у всех подряд крестьянских певцов и певиц (а их оказалось более двадцати), а только у таких, которых он счел лучшими. Но и их репертуар не был охвачен им полностью. Самой большой удачей того лета Марков считал знакомство с родственницей старика Гаврилы — Аграфеной Матвеевной Крюковой (1855–1921), от которой было записано неимоверно много — 60 старин («из которых 41 она выучила на Терском берегу, а другие 19 в Золотице)», заключавших в себе около 10 300 стихов.{40}
«Жатва» Григорьева была не менее обильной. Он проехал вдоль всего южного, так называемого Летнего, берега Белого моря, но тщательно обследовал только его западную часть — город Онегу и несколько окрестных деревень, проехав на запад от Онеги в общей сложности более 170 километров. Из 34 дней путешествия 16 ушли на переезды, а 18 — на поиск сказителей и непростые переговоры с ними (кое-где хромого Григорьева принимали за антихриста) и, собственно, на запись. В результате Григорьев записал 181 текст, в том числе 35 старин (былин и исторических песен). Стало ясно, что старины довольно широко распространены по берегам Белого моря, по течению и бассейну главных местных рек — Онеги, Северной Двины, Мезени и Печоры. Так был открыт новый крупный очаг эпической традиции, оказавшийся значительно севернее областей, уже изученных усилиями Рыбникова и Гильфердинга, в «стороне», по характеристике А. В. Маркова, «украйной, задленной, куда черный ворон не пролетывал, серый волк не прорыскивал, куда и пароходы-то заходят лишь в хорошую погоду».{41} Здесь, в отличие от Олонецкой губернии, старины больше пели женщины.
Первоначально молодые исследователи намеревались опубликовать результаты экспедиций одной книгой, но Григорьев подготовку текста затянул, и в итоге, в 1901 году, в свет вышли «Беломорские былины», собранные Марковым. В дальнейшем, сохранив дружеские отношения, ученые уже не совершали совместных изысканий. В 1901 году Марков возглавил новую экспедицию на Русский Север, в которой приняли участие музыковед A. Л. Маслов и фотограф-любитель Б. А. Богословский. Ими был обследован Терский берег Белого моря (тут записаны 38 старин и открыт, таким образом, новый эпический «очаг»). Посетив затем уже знакомый Зимний берег и сделав новые записи, экспедиция двинулась было по Северной Двине, но почувствовав, что это направление бесперспективно, вернулась в Москву. И в 1903-м, и в 1904 годах Марков совершал поездки по Архангельской и Олонецкой губерниям, осуществляя своеобразную разведку. Он надеялся напасть на новую эпическую «жилу». Находки были, но по результативности эти две экспедиции значительно уступали более ранним.{42} Наконец в 1909 году Марков, уже маститый ученый, прославившийся не только как собиратель, но и как теоретик фольклора, решает резко изменить район поисков. Его занимает Сибирь, откуда вышли легендарный сборник Кирши Данилова и записи С. И. Гуляева. В ходе поездки Марков посетил Нижний Новгород, по Каме добрался до Перми, но результаты оказались настолько незначительными, что исследователь отказался от дальнейших изысканий в этом направлении, перебрался в хорошо знакомую ему Архангельскую губернию и двинулся, обследуя села, вдоль берега Белого моря на запад. Здесь результаты были, но сравнительно с прежними экспедициями скромные. Напряженный труд, тяготы северных путешествий, волнения сказались на здоровье Алексея Владимировича. Экспедиций он более не совершал, решил сменить обстановку и в 1911 году переехал в Тифлис, где начал преподавать на местных Высших женских курсах. Переезд не пошел на пользу — климат Кавказа не нравился Маркову, физическое переутомление вылилось в нервное расстройство. На лето, спасаясь от изматывающего кавказского зноя, Алексей Владимирович приезжал в Подмосковье. Здесь, в разгар революционных событий, он и умер, едва достигнув сорокалетия.
Судьба Григорьева сложилась иначе. Как и Марков, окрыленный результатами первой экспедиции, Александр Дмитриевич продолжил свои поездки на Север. Летом 1900 года он обследовал Пинегу (за два месяца было записано 174 старины). А в 1901 году, приобретя для фиксации напевов фонограф, вновь прибыл сюда и записал на диковинный прибор уже слышанных ранее певцов. Затем добрался до села Кулой, спустился по одноименной реке до ее устья (записано 92 старины) и, пройдя на лодке вдоль беломорского берега 60 верст (в какой-то момент даже рискуя утонуть из-за сильного волнения на море), добрался до устья Мезени, откуда двинулся по реке, продолжая собирать фольклор (записано 120 старин). Вернувшись в Москву, собиратель сосредоточил усилия на издании собранного им колоссального по объему материала. В экспедиции Григорьев больше не ездил. Ему хотелось подойти к публикации текстов по-новому — поместить карту с указанием мест, где была записана живая эпическая традиция, издать нотные приложения напевов, благо это теперь позволяли сделать записи певцов, имевшиеся на валиках фонографа. Но в те времена все это было довольно непросто технически. Лишь к концу 1904 года вышел в свет первый том «Архангельских былин и исторических песен», включавший онежские и пинежские материалы. В 1910 году появился третий том — кулойский. Печатание второго, мезенского, тома задержалось. В конечном итоге в России он таки не был тогда опубликован. Во время Первой мировой войны Варшава, где в местном университете преподавал А. Д. Григорьев, подверглась оккупации немцев. Ученый успел эвакуироваться, но все его бумаги, записи, валики фонографа и сам фонограф погибли. Ему удалось вывезти с собой только материалы второго, неизданного тома. В годы Гражданской войны в багаже ученого мезенский том проделал страшный, скорбный путь — сначала в Сибирь, а затем в эмиграцию в Польшу и, наконец, в Чехословакию. Лишь в 1939 году в Праге, на деньги чешской Академии наук и искусств, многострадальный второй том был опубликован.
Еще один очаг живой эпической традиции обнаружил человек, не имевший даже высшего образования, — сын сарапульского торговца Николай Евгеньевич Ончуков (1877–1942), деятельностью своей словно стремившийся доказать, что времена увлеченных дилетантов, вроде П. В. Киреевского и С. И. Гуляева, еще не прошли. Получив фельдшерское образование, Ончуков пристрастился к журналистике, а оказавшись в Петербурге, завязал контакты с Этнографическим отделением Русского географического общества, да такие тесные, что летом 1901 года по заданию этой организации отправился на Печору — «самую восточную из больших северноевропейских рек».{43} В тот год он не преуспел в собирательстве — местное население было занято рыбным промыслом. В 1902 году Ончуков прибыл на Печору раньше, весной, и сумел записать 82 текста. Результатом поездки стала вышедшая в 1904 году в свет книга «Печорские былины», явившаяся очередным потрясением для научной общественности. В дальнейшем Ончуков переключился с былин на собирание северных сказок, первые записи которых начал делать еще на Печоре. Ради сказок он объездил Архангельскую и Олонецкую губернии, и здесь его также ждал успех. Подобно Григорьеву, в годы Гражданской войны журналист Ончуков выбрал белых, докатился вместе с ними до Иркутска, но в эмиграцию не отправился, возвратился в Ленинград, где преподавал в университете, писал научно-популярные книжки по истории и фольклору, продолжал совершать экспедиции за сказками — вплоть до своего первого ареста и ссылки в 1931 году. Роковым для него оказался арест 1939 года. Николай Евгеньевич был осужден на 10 лет и на свободу уже не вышел.
Сравнительно с А. Д. Григорьевым и тем более Н. Е. Ончуковым судьба их младших современников, братьев-близнецов Бориса Матвеевича (1889–1930) и Юрия Матвеевича (1889–1941) Соколовых, сложилась довольно благополучно. Сыновья профессора Московского университета Матвея Ивановича Соколова (его учеником был А. Д. Григорьев), они с детства были окружены коллегами отца по историко-филологическому факультету, среди которых находился их будущий учитель, знаменитый Всеволод Федорович Миллер (его учеником, кстати, являлся А. В. Марков). Выбор историко-филологического факультета был, конечно, предопределен всей атмосферой дома, в которой выросли братья. Фольклор занимал их с самого детства. Оказавшись на каникулах летом 1907 года в гостях у родственников под Рыбинском, братья-первокурсники познакомились с Екатериной Шарашовой, кухаркой их бабушки, от которой Борис Соколов записал отрывки нескольких былин. Родом эта женщина была из Белозерского уезда Новгородской губернии. В. Ф. Миллер активно отстаивал теорию об особой роли Новгорода в процессе создания и распространения былин. Вольным Новгородом, как мы помним, бредил еще П. В. Киреевский. Однако никаких доказательств существования здесь очага эпической традиции вплоть до начала собирательской деятельности Соколовых обнаружить не удавалось. Совпадение теоретических выкладок их учителя с информацией, полученной от бабушкиной кухарки, подтолкнуло братьев к мысли об экспедиции в Новгородскую губернию, которую, несмотря на почти вековые ученые разговоры, так никто толком и не обследовал. Летом 1908 года Соколовы выехали в Белозерский уезд. Избрав в качестве базы родную деревню Шарашовой Терехово-Малахово, братья принялись обследовать окрестности. Былины и исторические песни были, но немного, в основном попадались сказки. В следующем, 1909 году Соколовы направились в Кирилловский уезд Новгородской губернии. С юга на север они проехали около двухсот верст, обследовав более двадцати населенных пунктов. Как и для их предшественников, самым сложным оказалось установить доверительные отношения с крестьянами. В каждой деревне их поначалу встречали настороженно. Незнакомые люди, одинаковые с лица, приехали из далекой Москвы за песнями и даже готовы за такую ерунду деньги платить! В крестьянской голове возникало подозрение: «Не на добро едут». Впоследствии братья с юмором описывали, как крестьяне предполагали в них то некую «тайную полицию», которая за песни может и в острог упечь, то, наоборот, «бунтарей», «поликанов» (политиканов), «забастовщиков», которые вот-вот начнут жечь деревню. Подглядев, как путешественники на карте намечают маршрут движения, сделали новый вывод: «японские шпионы». Кто-то разглядел в студентах облеченных властью лиц, явившихся «крепостное право ворочать». А когда мужик, у которого братья что-то купили, заплатив серебряный гривенник, на всякий случай попробовал денежку на зуб да со страху надавил с такой силы, что гривенник погнулся, в деревне сделали новое предположение: «фальшивомонетчики». Иногда эти фантазии приводили к явлению полиции, проверке документов. Но все-таки постепенно удавалось найти кого-нибудь посмышленее, с его помощью расположить людей к себе, расшевелить, а уж когда начиналась запись