— Ну? Ну, где ты, великий хакан? — орал обезумевший от боли в сердце богатырь. — Куда теперь спрячешься?
Калин не собирался прятаться, трусы в Степи царями не станут. Калин налетел сбоку, его жеребец — могучий, широкогрудый, ударил Бурка, вцепился зубами в шею, и Муромец еле отбил удар царской сабли. Но хоть конь Калина был молод и свеж, не было у него ни опыта, ни разума Бурка. Русский скакун не стал вырывать из вражьих зубов свое горло, вместо этого он страшно ударил кованым копытом в ногу хаканскому зверю. Удар пришелся вскользь, но степной конь отпрыгнул, и всадники закружили один вокруг другого, ловя момент, чтобы броситься, достать врага клинком. Нукеры, окружившие вершину, топтались на месте, то ли не хотели мешать своему хакану прибить одного уруса, то ли пугал их гнев чужого алп-ера, от которого дрожал воздух над курганом. Внезапно Калин осадил коня и громко крикнул:
— Ко мне!
Он, видно, ждал этой минуты, выгадывал, когда к нему подойдет помощь, ибо нукеры расступились, и на холм взлетели два могучих ольбера в стальных доспехах. Хакан победно ухмыльнулся, но улыбка погасла, когда Калин увидел в руках у Муромца лук. Не было в степи человека, что не слышал бы про исполинское оружие страшного уруса, и ольберы осадили коней, не зная, как поступить. Это промедление стоило им жизни: первая стрела снесла голову левому, вторая — разорвала пополам правого, и попятились от поднявшегося ветра царские телохранители. С тяжким грохотом упал на землю отброшенный лук, а в руке у Муромца уже снова сверкал меч. Он налетел на Калина, словно буря, забылись слова доброго священника Георгиоса — ярость и боль переполняли старого богатыря. Удар — долой щит! Удар — и валится срубленный наплечник! Удар — и рука, в которой царь держит саблю, немеет. Калин уже не пытался достать уруса, он лишь защищался, отступая, а Илья рубил, как никогда не рубил до того, выкрикивая имена тех, кого больше не было:
— За Алешу!
— За Самсона!
— За Потока! Рагдая! Казарина! Соловья!
— Погоди! — крикнул, пятясь, хакан. — Ведь ты мог бы...
Илья так и не узнал, что он мог бы, добрый меч, откованный русским кузнецом, рассек железный ворот доспеха, и голова Великого Степного Царя взлетела в воздух. Муромец поймал ее за волосы, и нукеры убитого хакана сперва попятились, а потом и вовсе кинулись к коням, бросая пики. Богатырь окинул взглядом равнину, где еще кипел жестокий бой, хотя многие — и русичи, и степняки — прервали сечу и смотрели на курган. Илья вздел Бурка на дыбы и, потрясая отрубленной головой, закричал что есть мочи, чтобы слышало все поле:
— КАЛИН МЕРТВ! НЕТ БОЛЬШЕ ВАШЕГО ЦАРЯ!
А от Ситомли уже поспешал на помощь великий князь, ведя за собой Смоленский и Черниговский полки.
Первыми сломали ряды печенеги, они пробивались из сечи и, нахлестывая коней, уходили на север. Наемные кыпчаки держались дольше, но в конце концов разбили и их. Русское войско, все, у кого кони еще могли скакать, бросились вслед за бегущим ворогом. Степняков гнали до Вышгорода, где те наконец остановились, доскакав до обоза, окружили себя возами и приготовились стоять до конца. Навсегда запомнили русские воины, как выехал из укрепления старый Обломай — без шапки, без сапог, повесив на шею золотой ханский пояс. Дребезжащим от слез голосом он поздравил князя Владимира, которому Апраксия недавно принесла второго сына. Протянув руки к князю, хан сказал, что сегодня утром он был выше Красна Солнышка, потому что его Небо наградило девятью сынами. Ныне же не осталось ни одного, и два старших внука тоже погибли. Если великий князь хочет мести — так тому и быть, но степные воины будут защищаться до последнего, и прольется еще очень много крови. «Сегодня вы сломали хребет нашим ордам, — умолял хан. — Возьмите выкуп, возьмите заложников, снимите мою старую голову, но отпустите оставшихся, или жены и дети в степи этой зимой перемрут от холода». Тяжело молчали русские витязи, и сам князь, казалось, уже думал: снять ли с хана голову здесь, или сперва помучить, но потом вдруг повернулся к Муромцу:
— Ну, что делать будем, Илья Иванович?
— Это твоей княжеской милости решать, — устало ответил богатырь.
— Я к тебе обращаюсь за советом, — спокойно сказал Владимир. — Ты убил Калина, твои богатыри до него пробились. Не перекладывай все на меня, Первый Катафракт!
— Тогда вот что я скажу, государь, — тихо начал Муромец. — Как батюшка твой хазар добил — пришли к нам печенеги. С Калиным, видишь, кыпчаки были — злее и крепче. Боюсь, вырежем печенегов — будут нам новые соседи, хуже прежних. Да и...
Он запнулся.
— И что еще? — спросил Владимир, которому, похоже, слова богатыря казались разумными.
— Не по-христиански это, — еще тише сказал Илья. — Повинную голову сечь. Помнишь, он у нас в пограничье хотел на землю сесть, сына твоего на княженье просил... Кровь, конечно, не вода, но от резни только хуже будет.
— Вот и я так мыслю, — кивнул князь. — Возьмем с них выкуп, сыновей или внуков в залог — и пусть катятся на все четыре стороны...
В Киеве отпевали павших, а телеги с мертвыми все шли и шли к городу — от Васильевского шляха, от Кловского урочища, от Ситомли, от Вышгорода. Тяжело досталась победа, и кровавый рубец этой войны не зарастет еще долго. Мертвых печенегов свозили безымянно в большие ямы, даже не обирая трупы — некому, лишь собирали оружие и доспех, что пойдет в княжьи запасы.
Илья выехал из города ближе к вечеру. В княжьем дворце правили тризну по мертвым, но ему не хотелось быть на пиру — ни старым обычаем, ни новым. Алешки больше не было, не было Потока, Казарина, Самсона, Соловья — многих он знал уже двадцать лет и не зря называл братьями. С ними ушла какая-то часть души, и Первому Богатырю нужно было побыть одному, вот разве что с Бурком, который давно уже понимал друга без слов. Они ехали молча, потом Муромец спешился и пошел рядом с конем. По полю скакали малые дозоры — воины отгоняли волков, что сбегались отовсюду на запах крови, завидев богатыря, молодые воины кланялись и проезжали дальше. У Васильевского шляха Илья увидел витязя — ведя в поводу коня, тот шел, вглядываясь в убитых, что еще не успели увезти.
— Эй, добрый молодец, ты ищешь ли кого? — окликнул Муромец.
— Ищу, Илья Иванович, — ответил печальный голос.
— Сбышко, ты? — удивился богатырь. — Кого же?
Выслушав рассказ молодого воеводы, Илья вздохнул:
— Так ты его отыскать хочешь?
— Да, господин, — ответил воевода, и снова пошел вдоль склона, вглядываясь в тела.
— А кого-нибудь из его воев нашел уже? — нагнал дружинника богатырь.
— Нашел, — кивнул Сбыслав. — Даже Мыша его нашел. А вот братку все никак не отыщу.
— Да где ж его отыщешь, — тихо сказал Муромец. — Его небось на куски саблями разнесли. Боялись его печенеги.
Сбыслав остановился, как-то поник весь.
— Да я знаю, — всхлипнул молодой воевода. — Только как же... Как же я его брошу?
Витязь повернулся, подошел к Муромцу и вдруг уткнулся лицом богатырю в грудь, могучие плечи его вздрагивали.
— Ничего, Сбыслав, поплачь... — тихо сказал Муромец. — Поплачь, что уж тут сделаешь. Это незазорно — поплакать.
Двадцать пять лет пролетело после Великой Битвы под Киевом. Преставилась княгиня Апраксия, на четыре года пережил свою жену великий Владимир. Сразу разгорелась в Русской земле великая усобица, и сыновья Владимира, прижитые от разных жен, с мечами пошли друг на друга. Годы длилась братоубийственная война, и пали многие, прежде чем утвердился на Киевском столе законный князь. И хотя еще полыхали малые смуты, все же народ вздохнул свободнее, и Киев после боев стали отстраивать.
То весеннее утро было прохладным и ясным, через Золотые Ворота в Киев шел поток возов, рысили конные, шагали пешие путники. Стража, что зорко смотрела — не прошли бы в город с оружием, вдруг встала в недоумении. По дороге, прямо посередине, между колеями, ехал странный всадник. И конь, и ездок были велики, даже громадны, больше любого конника здесь же на дороге, и так же невероятно стары. Длинная седая борода человека свисала на облитую начищенной кольчугой грудь, конь же, когда-то бурый, теперь стал словно бы желтым, поседев вместе с хозяином. Плечи старца были широки, а руки хоть и костлявы, но хранили еще страшную мощь, на боку воина висел длинный тяжелый меч в потертых красных ножнах, за спиной в налучье покоился лук, схожий размером с ромейским дальнометным орудием. Всадник спал, и могучий храп его разносился над дорогой, конь же ступал спокойно и уверенно, словно и сам знал, куда хозяину надобно.
— Эй, это, тпру, — неуверенно сказал молодой стражник, заступая дорогу странному всаднику и протягивая руку к поводьям.
Конь посмотрел искоса большим умным глазом, открыл пасть со страшными бурыми зубами и чистым русским языком ответил:
— Я те щас так тпрукну — штанов не удержишь.
Молодой стражник сел в пыль, хлопая ртом, а конь встряхнулся и проворчал вверх:
— Просыпайся, млад ясен сокол — приехали.
Старик открыл неожиданно ясные глаза и ласково спросил:
— Что, Бурушко, уже Киев?
— Киев, Киев, — ворчливо ответил конь. — Что-то нас пускать не хотят. Ты уж с ними сам говори, они, похоже, говорящего коня в жизни не видели.
— Дядько Чурило, дядько Чурило, — бросился к башне самый молодой из воинов.
Остальные стояли в воротах и во все глаза смотрели на чудного воина и удивительного, не иначе волшебного коня. Движение остановилось, к воротам стали подходить возничие, узнать, в чем тут дело, подходили — и оставались, чтобы досмотреть, чем это все кончится. Из башни вышел сотник Чурило — старый, толстый, бывалый, что служил когда-то еще у самого Владимира на порубе, о чем часто рассказывал молодым.
— Ну, что тут? — грозно рыкнул он, раздвигая воинов.
С минуту он подслеповато щурился на дряхлого витязя, а затем вдруг задрожал челюстью:
— Это что же, — растерянно и как-то радостно залепетал мужик, меняющий шестой уже десяток. — Это ж... Да что вы стоите, невежи, стройтесь быстро!