– Канглы, – сказал Одихмантьевич, поднимая короткую стрелу.
– Кто-кто? – загомонили отроки.
– Печенеги? – спросил Илья. – Конно, изгоном идут на Киев?
– На Чернигов, – поправил Соловей. – Киев на левую руку от нас.
– Ну, что делать будем? – спросил Илья, когда оттащили из сожженного селища мертвецов и уложили рядком, не ведая, как погребать. Славяне были язычники. – Что делать будем?
– Силы наши малые, – сказал гридень. – Надо скорее в Киев весть подавать. А в драку лезть нам не след.
– А ты как думаешь, Одихмантьевич? – спросил Илья Солового, поскольку отроки были в боях небывальцы и только глазами хлопали, а совета подать не могли.
– Ты в Киев идешь? Ну и ступай себе, – ответил пленный. – Подымай там дружину княжескую да под Чернигов, ежели драться охота.
– Хорошо, когда канглы под Черниговом стоять будут, а коли изгоном возьмут? А коли и не возьмут, по селищам полон набрали – по этой дороге назад погонят. Пока дружина к Чернигову пойдет, они уже в Дикое поле уйдут, за Изюмский бугор, а там их не нагнать, полона не отбить!
– Тебя с твоими мальцами, – сказал Одихмантьевич, – канглы конями стопчут и не почуют, только головы ваши под копытами конскими треснут.
– На все воля Божия! – сказал Илья, поднимаясь в седло. – Бери, гридень, двух отроков, да скачите в Киев-град, а мы встречь канглы на Чернигов пойдем.
– А этого куды? – спросил гридень, кивая на Солового. – Ежели мне его вести, то двух отроков мало. Тут ночевки три-четыре будет – еще сбегет.
– Куда мне здесь бежать? – усмехнулся Одихмантьевич. – Мне и так полон, и эдак. – А про себя подумал: «Одно дело – с витязем, пленившим меня в бою, пред очи великого князя, кагана киевского, прибыть, иное – со слугою его на веревке, как собака, прибежать…»
– Я с тобой пойду, – сказал он Илье.
– Сбежит разбойник к печенегам! – заговорил гридень. – Непременно сбежит. Уж лучше его тут прикончить.
– Старый ты, а глупый, – сказал Одихмантьевич. – Только мне к дикарям этим в полон попасть недоставало! Для вас я – пленник, а для них – раб незнаемый!
– Все врет, собака! – закричал гридень. – Обманы пущает!
– Собака врет! – огрызнулся мурома. – А я дело говорю.
– Тогда поехали, – подытожил Илья. – И вы поспешайте! Пусть дружина под Чернигов идет. Непременно, печенеги там стоят. А ты не трус! – похвалил Илья разбойника муромского.
– Я с мечом ходил, когда ты еще за мамкину юбку держался, – не принял похвалы мурома.
– Вона! – удивился, поворачивая Бурушку на Черниговскую дорогу, на северо-запад, Илья. – А я думал, мы ровесники.
– «Ровесники», – передразнил его, становясь своим конем рядом ко стремени, Одихмантьевич. – Я тебя вдвое старше. Я Хельги Великую помню! Когда она ловам да перевесям рубежи устанавливала, я уже воином был.
– А какая она была? – спросил Илья.
– Хельги-то? – переспросил Одихмантьевич. – Истинно княгиня Великая! Во всем княгиня.
Он припомнил летнее утро, когда вместе с родичами и других родов воинами они долго шли лесами и сплавлялись по рекам к городищу, в котором их ждала княгиня.
Закованные в латы варяги стояли, опираясь на громадные двуручные мечи, на топоры с длинными рукоятями. Грозно вздымались их шлемы. Сильно схожие с ними были вон русов и славян. Только славянские воины, или, как они сами себя именовали, храбры, были одеты чуть пестрее и подешевле. Шлемы у них были деревянные, кожей обитые, охрой выкрашенные. Были тут и хазары черноглазые – наемники, в меховых шапках и конно, с косами, на спину откинутыми, как у женщин, были и готы крымские в шлемах блестящих греческих.
Никогда, ни прежде, ни после, Одихмантьевич такой дружины не видывал.
Прямо на поле перед городищем были накрыты столы широкие, всякими яствами уставленные. Трубачи проревели в трубы позлащенные, и Дружининки и гости уселись на лавки за столы. Вот тогда из ворот городища вышла княгиня. Было в ее фигуре в княжеском корзно, которое украшала только одна серебряная фибула-застежка, в бледном лице, что казалось белее повойника, что-то такое строго-величественное, что все воины примолкли и поднялись, не сговариваясь. Княгиня жестом пригласила всех сесть и поклонилась.
– Князь вас потчует во здравие! – сказала она звонко.
И только тут многие обратили внимание на то, что рядом с ней стоит князь Святослав, совсем мальчонка, – матери, невысокой, ниже плеча. Но и на его лице была та же строгая княжеская печать. Прямо и твердо глядели широко открытые серые глаза, и держался он как мужчина и как воин.
Он сел на высокое место во главе стола. Он первым поднял чару с медом, приветствуя разноплеменных воинов. Но слово сказала стоящая рядом с ним мать-княгиня. Коротко было слово, и не запомнил его тогда плохо понимавший славянскую речь Одихмантьевич, однако смысл понял и до сего дня в душе сохранил.
Было в том слове пожелание счастья и мира, добра и справедливости, было и объяснение, зачем позваны сюда разных языков люди. Одну державу, живущую по правде истинной, призывала создать Великая Хельги, где каждый будет в уделе своем покоен и благополучен и от врагов защищаем…
Долго кричали воины здравицы Великой Хельги, чтобы и за стенами города, куда ушла она, ибо не пристало женщине и ребенку пировать с мужчинами, слышала она их.
Потому и принимали беспрекословно все границы, все ловы и перевеси, которые устанавливала Великая Хельги. И хоть многим сие казалось утеснением, однако соглашались, понимая: хоть и тесно, да справедливо. Особенно же по нраву пришлись погосты, которые устанавливала Хельги по разным землям и странам, чтобы сидел в погосте тиун княжеский, принимал по счету дань с племен окрестных, а не шастал князь, как волчара, со стаей дружинников по городищам и весям, лихоимствовал да грабил, как тать, да брал, что ему глянется, а дружинники девок скоромили да бражничали, точно не в своем уделе, а в стране вражеской, и не дань берут законную, а грабят что ни попадя.
– Видать, научили Хельги уму-разуму древляне, – сказал тогда старый Одихмантий сыну своему, Соловому, – научили, разорвавши мужа ее князя Игоря меж деревьев, наказывая за корыстолюбие и жадность. – Но сказано было без злобы, без злой радости.
И несли дани охотно, и границы держали честно, потому что все порядку довольны были. И дороги стали мостить, и новые поля выжигать, и городища ставить. Да только поперли со всех сторон враги в богатую-то страну. А за каждым набегом, за каждой схваткой кровавой видна была рука Хазарии, которая, как умирающий колдун, хваталась за живых, норовя утащить с собою в могилу.
Это они раскачали племена степные. Выбили из-за Урала каменного печенегов, и пошла гулять по державе Киевской война. А Святослав-князь воин был изрядный и поражений не знал, но, кроме войны, и не ведал ничего…
Пока, уведя дружину, бился в краях дальних, частыми набегами сокрушили кочевники и дороги, и погосты, и все, что так долго и мирно налаживала дальновидная Хельги. И опять рассыпались, словно прутья из веника незавязанного, все языки и племена, которые собрала воедино Великая Хельги, развалилось все, будто стена каменная, без цемянки сложенная. Опять заколодели дороги, стали тати грабить, а разбойники рабов ловить да варягам и хазарам продавать. Стал и Одихмантьевич этим страшным промыслом жить.
Его мысли прервали выходившие из леса пешие воины.
– Кто вы? – спросил Илья, не обнажая меча.
– Сперва вы скажете, чьи вы, далеко ли путь держите?
Илья подумал и сказал правду:
– Едем Чернигову на подмогу…
– Тогда и нам с вами по пути. И мы идем Чернигов вызволять да полон отнимать. Мы ведь хоть и мужики деревенские, а данники князя черниговского, его отчины люди.
Таких отрядов становилось все больше. И вскоре шла по дороге на Чернигов дружина немалая. Хоть и пестро были снаряжены и вооружены небогато, а шагали сноровисто; хоть и не вой шли, не дружинники, а мужики черносошные, но рвались в бой! Сокрушить лютого пришельца, отбить полон, освободить Чернигов-град от осады.
Такого единомыслия в простом народе Одихмантьевич никогда не видел, да если честно, то и славян столько, скопом да оружно, не встречал никогда: шли тут и бортники, и пахари, и кузнецы, и иного рукомесла люди, шли тут и охотники – лучники завзятые. И хоть усмехался Одихмантьевич: «Грозны, мол, вы на походе, таковы ли будете, когда на вас тучей канглы пойдут! Мол, хороши вы, на рать идучи. Не пришлось бы вам на рати в порты нас…», – но упирался его взгляд в широченную спину Ильи, и понимал он: в этом воинстве разнопестром есть становой хребет, есть воевода. Странно было ему идти одним войском с мужиками, которых он, как зверей, по деревням отлавливал да, как скотину бессловесную, болгарам, хазарам да варягам продавал. Но удивительное новое чувство единения в большую воинскую семью заставляло его быть радостным, хотя каждую минуту он помнил, что пленник. Оружия-то ему не давали, больно худа была за разбойником славушка.
Совсем недалеко от Чернигова выскочили на дорогу всадники. Ополченцы всполошились, но оказалось, что это «свои поганые» – торки. Было их два десятка. Подскакали они на хороших конях к Илье, и дрогнуло его сердце, когда он увидел их оружие, посадку, одежду, а более всего – когда услышал тюркский язык, который был ему понятен.
– Ты кто? – спросил старший всадник.
И сидень карачаровский неожиданно для себя ответил тюркским словом:
– Богатырь. Илья, сын Ивана-христианина.
– Вижу, что богатырь, а какого ты племени? – все так же по-тюркски спросил старший всадник.
– Деды вышли из земли Каса, каганата Хазарского, ради веры православной, – по-славянски ответил Илья.
– Ты похож на нас, – сказал горбоносый и темноглазый воин, – и одет и вооружен ты не по-славянски.
– Христос – моя отчина! И племя мое, и род мой, – чтобы не вдаваться в лишние толки, сказал Илья.
– В Киеве я видел христиан, – сказал торк. – Удивительные люди. Как можно молиться тому, чего нет? Я их спрашиваю: покажите своего Бога… Они говорят – он невидимый и везде. Как это может быть?