– Слыхал я… – прервал его Илья, не желая про зверства слушать. – Слыхал.
– Слыхал, да, может, не все! Убил Игоря князь древлянский Мал. А его исказнила Великая Хельги – княгиня киевская. А родову его в полон взяла. Так попала к нему Малуша древлянская да брат ее Добрыня, что нынче в Киеве воеводой набольшим. Была Малуша у Хельги рабыней-ключницей! Вот во тереме княжеском поял ее Святослав, и родила она ему сына внебрачного, князя нынешнего – Владимира.
– Ну и что? – сказал Илья. – Да у язычников все – грех. И брак у них не таинство, а блуд прилюдный! По мне, и два князя старшие ничуть Володимира не законнее! По мне, всем им одна цена, потому и пошел брат на брата и убил его, и далее усобиться будут, как не знают они веры Христовой и закона истинного.
– Хо! – засмеялся, скривив тонкие губы, Одихмантьевич. – В тех двух была кровь высокая, варяжская, княжеская, а это – сын славянки-рабыни…
– Что ты заладил: княжеская да княжеская… Христом сказано: несть ни князя, ни раба, но все – сыны Божии…
– Тебе, может, и так, а другим-то не так!
– Кому?
– Да хоть бы Рогнеде! Княгине истинной! Дочери Рогволда полоцкого… Еще при жизни Святослава, отца Владимира, посадил он сыновей своих законных, Олега да Ярополка, на княжение… Ярополк, старший, после смерти Святослава стал править в Киеве. Олег – в Овруче. А у Святослава новгородцы просили князя. Законные-то сыновья в такую даль не пошли, а послал Святослав Владимира.
– Да слыхал я и это. Вот князья-то ваши законные дружка дружку-то и поубивали… – отмахиваясь от Солового, как от мухи назойливой, сказал Илья. – Только отец умер, они и перегрызлись. Ярополк Олега убил, а Ярополка – варяги его любезные…
– Ты погоди варягов ругать. Когда распря меж братьями началась, Владимир из Новгорода к ним бежал и с ними же вернулся – походом на Киев идти…
– А варяги, как волки, на любую поживу кидаются…
– Не на любую! В Полоцке издавна старый варяжский род Рогволда сидит… Так ведь он-то Владимира не признал! С Владимиром на Киев шла дружина варяжская малая… Он и посватайся к Рогнеде, дочери Рогволда, а она и ответила: «Не хочу розути[9] сына рабыни…»
– Я знаю это! – сказал Илья. – Пошел Владимир на Полоцк, взял его, убил Рогволда и сыновей его и поял Рогнеду силою! Вот обычай языческий! И к чему ты мне все это сказываешь?!
– А к тому, что не всеми Владимир-князь признан! И явись сила – полетит он, как пух по ветру, из Киева. А сила может быть любая!
– Это какая ж любая – он князь!
– Да он такой же князь, как и ты! Мой-то род еще и постарше будет!
– К чему ты клонишь, не пойму я!
– К тому, что сейчас не кровь в жилах дело вершит, а кровь, что из жил бежит! Не прогадай, ко Владимиру-князю в дружину торопясь! Найдется и на него сила! Сейчас у него всего-то варяги да дружина Добрыни-древлянина – дяди его, дружина славянская. Варяги-то в любой момент на другую сторону преклонятся. Кто больше заплатит да кормление даст, тому и служить станут. А славянская дружина – малая… С ней легко!.. Вот и выйдет, что нынче – князь, а завтра – мордой в грязь…
Не мог уснуть в ту ночь Илья. Все, что говорили ему калики перехожие в Карачарове, подтвердил этот разбойник муромский, который, видать, много знал, с варягами, болгарами да хазарами якшаясь. Да и годами был немолод и опытен…
К чему он говорил: «Нет, мол, у князя ни силы, ни власти»?
Так потому и ведет к нему отроков Илья, чтобы князь усилился…
Но князь-то языческий. И вон какой грех сотворил с Рогнедою.
Уж тут не только по христианским законам грех, и по варяжским, и по славянским – вина непрощеная!
Сказывают, для него и по окрестным селам по триста наложниц держат. Язычники считают: чем князь родовитей и удачливей, тем плодовитее. Тогда и земля его богаче да урожайнее… А ну, как и впрямь приду в Киев, а дружина варяжская к какому иному вождю шатнется?..
Сбросят Владимира-рабыча! Скажут: «Нет в нем княжеской крови!» Мучительные эти мысли спать не давали, кошмаром душили, когда забывался Илья коротким сном. Да и во сне-то все сеча кровавая мнилась. Вставали посеченные Ильею печенеги… тянули к нему руки окровавленные, а он все рубил и рубил, как по стогу сена. Закричал Илья во сне, проснулся, сел…
– Господи! Вразуми…
Розовели небеса на востоке; разрумянившись и разметавшись под плащами, спали юные отроки, будто не было сечи, а спали на печи ребятишки…
И вдруг стало ясно Илье: «А что нудиться? Что себя изводить? Калики перехожие, старцы, чудо исцеления со мной сотворившие, благословили князю служить. Что тут думать да смущаться?! Не воинское это дело, присягнувши да обетовавшись, решение менять!»
– Хоть бы я и один у князя остался! – сказал вслух Илья. – А не предам, как варяги Ярополка, не побегу как язычник!
– Что, что? – вскинулся спавший рядом Соловей.
– Подыматься пора! – сказал Илья. – Умываться, снаряжаться, ноне в Киеве будем…
«Собрался ты в пир… – подумал, глядя в спину спускавшемуся к реке умываться Илье, Одихмантьевич, – а не угодил бы ты в оковы. – И еще подумал: – С таким тугодумом свяжешься – беды не миновать! А жалко! Повернуть бы в Киеве по-своему! Посадить своего князя да выйти при нем в воеводы набольшие! Кабы сидел в Киеве наместник Хазарин не то Болгарии Волжской, а хоть бы и кто иной, – можно было бы ему послужить. И не быть у Владимира пленником, а вернуться в городище свое княжеским человеком: огнищанином, а то и наместником. Только князь должен быть свой! – И еще подумал и чуть не вслух сказал: – В Киеве еще неизвестно как повернется! Поживем – увидим».
Под высоким берегом, где они ночевали, Илья купал Бурушку в холодных водах реки. Конь фыркал, бил широким своим копытом, прыгал-играл вокруг полуобнаженного богатыря. Слепила вода, отражая солнечные лучи, драгоценными камнями сверкали брызги, лоснился мокрый круп коня, блестела мокрая спина муровлянина.
«Ох и здоровы! – подумал Одихмантьевич и о коне, и о рыцаре-богатыре. – Уродятся же такие! Век бы их не видать!»
А еще думал он о том, что вынужден подчиняться этой силе. Он, потомок древнего и славного рода, главным предком считавшего птицу Сумь[10], ей поклонявшегося и приносившего жертвы – глаза и печень врагов.
Птица снилась ему то в облике женщины с крыльями, где перьями были горностаевые, драгоценные шкурки, а голова – совиная, и только грудь и торс – женские, многоплодные, благодетельные, желанные… Когда поили его жрецы-шаманы магическим питьем, падал Одихмантьевич в сладкое забытье, в котором совокуплялся с божественной птицей, пил из медовых сосков ее силу и знание, храбрость и удачу. И не было его сильнее в лесных краях, в великой тайге-парме. Его род был славен по всем финским племенам, расселенным от Камня Великого до Ледяного моря и страны Роусти, откуда выходят викинги. И не вина Одихмантьевича, что со всех сторон тесним он врагами – варягами, болгарами волжскими, хазарами… И славянами. Но эти хоть не гнетут и в рабство не захватывают, только леса под пашню выжигают да ловы свои на родовых реках устраивают… Однако и хлеб – еду новую – дают, и железо. Поэтому мужики черные – что у славян, что у него – роднятся. Оставляют финские охотники семьи свои под защиту славянских городищ – неспокойно стало в парме… Слишком много людей бродит по лесным тропам. И только за стенами от них можно укрыться. Первые среди врагов – проклятые викинги! Они повсюду бродят и живут на севере близко. И приходится с викингами Одихмантьевичу в мире жить и воинов им давать, когда нападают они на славян или иных людей. Потому и – это твердо знал вождь муромы – в Киеве у князя Владимира, бастарда Святослава, ему нужно держаться варягов – они его союзники, а Владимир от них во всем зависит – дружина-то у князя варяжская. Вот если бы с такими, как этот Илья, соединиться, то можно было бы и с князем, и с варягами по-иному говорить. Отбиться от них в случае нужды в лесах и жить, как жили предки, никому не подчиняясь…
Думал над сказанным Соловым и Илья, едучи налегке, без доспехов, на заводной лошади, ведя в поводу Бурушку косматенького. Утомился богатырский конь на сече – нужно было ему отдых дать.
И карачаровский сидень, Илья-муровлянин, чувствовал себя меж многих огней. Ему в Киев, где никто его не ждал и не звал, ехать было совсем не по душе. Припомнил он все, что слышал о князе, и не нашел в нем ничего хорошего! Ни одной черты или поступка. Как говорил отец Ильи, старый Иван-христианин: «Во всем Владимир – язычник закоснелый».
Привел Святослав-язычник полонянку греческую, монахиню, и, не ведая страха Божия, отдал ее ради красоты ее сыну Ярополку; так Владимир двойной грех сотворил: умчал жену Ярополка, монахиню бывшую, и себе на ложе женою приволок! А сказывают, была она уже беременна, и родился Святополк – старший сын Владимира-князя! А какой он ему сын, неведомо. Иные скажут – «он сын Ярополка», другие – вовсе нелепицу: он-де сын двух отцов – Ярополка и Владимира.
А старый отец Ильи сказал, как припечатал: «Язычники не в браке, а во блуде живут! Ярополк монахиней натешился, да и не хранил жены своей, а Владимир все доказать стремится, что он – княжич истинный, все сыновьям отца своего навредить норовит. И с монахиней этой, и с Рогнедой! И неча думать, чей сын Святополк, яснее ясного, он – сын греха. И горя от него много в мир придет. Помяните мое слово».
А Владимира этого сатана крутит да путает. Он, сказывают, так в Новегороде княжил, что, кабы не дружина варяжская, убили бы его мужи новгородские. До сих пор они на Владимира и родову его ножи вострят. А дружину свою варяжскую только тем и удержать может, что каждый день у него в терему пирование да столование идет, да бражничание! А жен у него сразу несколько, и наложницы, блудницы искусные, и рабыни примученные. И все богатство, что в Киев рекой течет, Владимир-князь проматывает. Слыханное ли дело? Хмельные варяги за брагою стали ругаться, что мы, дескать, деревянными ложками едим, так он взял всю казну киевскую, все дирхемы серебряные, да им на ложки и перелил!