Ох уж эти варяги! Спору нет – воюют здорово! А только устал от них Владимир. Надоели они ему своею жадностью, наглостью, хвастовством и непрерывными требованиями пиров, подарков, игрищ!..
С подозрением присматривался Владимир к варягам, когда, охмелев на пированиях, они расхваливали Рогнеду, красоту ее, величественность, многоплодие: шутка ли, четыре сына, каждый год по ребенку! Настоящая варяжка!
«Вот оно! – подумалось князю. – Вот они, мечи наемные!..»
И припомнилось, как ехал к нему с миром князь Ярополк. Первенец отца их Святослава. Хоть и был Ярополк похож на отца сильно, а душою – другой. Отец свиреп – сын кроток. Отец мстил врагам беспощадно – Ярополк о мести и не помышлял. Все варяги! Варяги – вечные мстители!
Когда Святослав погиб на порогах днепровских, остался Ярополк в Киеве, Владимир – в Новгороде, а Олег – в Овруче… Каждый в уделе своем.
Но варяги, кои фактически правили всей державой Киевской и при Ольге, и при Святославе, решили поставить на княжение своего человека. Таким они видели Владимира! И он их всячески в этом поддерживал. Они, варяги, посадили его на престол киевский, они убили и Олега, и Ярополка. Развязали Владимиру руки.
Труся на коне по киевской улице, Владимир-князь ухмылялся, вспоминая и драного ястреба Свенельда, и всю дружину пьяную на стругах и дракарах, в Царьград заморский уплывающую, себе на погибель. Осталось варягов в Киеве наперечет! Правда, другая беда в глаза глядит – дружина мала! Наскочи хазары – Киеву не устоять. Да только боги милостивы к Владимиру. Под слухи доносят: какая-то резня в Хазарии Великой идет. Какой-то хан басурманский Хазарию воюет. Берет крепость за крепостью, истребляя хазарское воинство. Сам же – из Хорезма, а Хорезм этот – поди знай где! Николи тамошние вой до Киева не дойдут через степи безводные. Пущай себе Хазарию режут – князю киевскому раздышка.
Князь поднял голову. Над ним сияло синевой родное теплое небо. Стрижи метались высоко, тащили под застрехи глину на гнезда. Весна. И как-то сразу подумалось об Илье карачаровском, что всю зиму отсидел в погребе, – может, и не жив уже. Здорово он князя выручил, но пришлось его с глаз долой убрать и предать лютой смерти! Дружина варяжская в силе была. А вот теперь от нее рожки да ножки остались. Подумалось о Рогнеде: как дружина варяжская ушла, что-то в ней переменилось. Несколько раз видел Владимир ее глаза заплаканные. Может, кто ей из варягов люб? Одна ведь рыбья кровь! Не поймешь, что в ее голубых глазах кажется! Свенельд к ней благоволил. Все ее выговаривал! А где Свенельд, там жди измены!
– Только теперь предавать Свенельду некого! Самого Свенельда предали земле! – сказал князь и захохотал.
Охрана подскакала к смеющемуся князю:
– Чего надо, князь?
– Идите, идите от меня! – прогнал их Владимир.
Сдох, собака. И хоть Владимиру от Свенельда ничего, кроме пользы, не было, а все брезговал он им. За глаза иначе как дохлым судаком и не величал! И все ему казалось: как поговорит со Свенельдом, так у него и плащ и руки завсегда тухлой рыбой воняют! Рыбоеды морские! Отродясь на рыбе возрастают. Потому может, столько крови и льют, что собственная не греет? Что он Рогнеде сулил? Какие козни строил старый Свенельд? А попался, как свинья на помоях!
Эдак помоев нальют и бочку набок положат, а поросенок за помоями покорыстуется. К самому бочонку подойдет да в него морду засунет.
– Тут бочонок торчмя ставят да поросенка и легчат… – сказал он вдруг воеводе, что подъехал поближе. – Я видал!
– К чему ты это, князь, вспомнил? – спросил строгий славянский воевода.
– Так и Свенельд за богатством, как поросенок за помоями! – откровенно сказал Владимир. – Жадность сгубила! А на что оно, богатство? С собой в могилу не возьмешь!
– Под старость люди копят, – сказал воевода.
– Эх! – махнул рукой князь. – Да кто из князей до старости доживает?! Ежели князь – не то убьют, не то отравят.
– Полно тебе, князь, такое говорить! – надулся воевода. – Обидно слушать даже.
– Слушай! – зло сказал князь. – Слушай! Твоя служба такова! И не вороти рожу-то! Кто убивает? Вы, ближние люди.
– Обижаешь холопов верных! – затряс щеками воевода.
– Да? – прищурился князь. – А кто Ярополка предал, не Блуд ли? Первейший среди ближних! А не Свенельд ли Святослава на порогах одного оставил?
– Были и другие! – налившись краской, сказал воевода, оскорбленный до глубины души.
– Это кто же?
– А хоть бы Ильдей – хан печенежский, что за Ярополка на смерть, не дрогнув, пошел, или Варяжко, что по сю пору с печенегами на твои заставы ходит!
– Мне! – закричал князь. – Мне тот Варяжко надобен! Мне он служить должон! – И добавил, заканчивая разговор: – Добудьте мне его в дружину! Мне таковые люди на службе надобны!
И опять вспомнил про Илью! Жалко, если уморили в погребе голодом.
Выехали на берег Лыбеди, поднялись к замку деревянному Предславцу, где под охраной жила Рогнеда. Опустили скрипучий мост. Князь, нагибаясь в воротах, проехал по гулкой мостовой на мощенный камнем двор. Соскочил с коня. Рогнедины челядины кинулись принимать коней у дружинников, заводить в стойла. Владимир взбежал на высокое крыльцо, простучал коваными каблуками по темноватым покоям.
Рогнеда сидела у себя в горнице. При вошедшем князе сенные девушки и мамки-чернавки прыснули вон, как мыши от свету!
– Как живете-поживаете? – спросил князь и, как обычно, не дождался ответа.
Рогнеда встала. Была она чуть не на голову выше Владимира. Стояла, как всегда, молча, будто нарочно стараясь разозлить князя.
– Ну, что молчишь, как статуя ромейская?! – сказал он, обходя ее, будто неживую, вокруг. – Поздравствуйся с мужем! Почтение князю окажи!
Рогнеда, как всегда, безмолвствовала.
Князь приблизил свое лицо к самому лицу Рогнеды, она стояла не дрогнув – видно, ждала, что он ее поцелует или ударит. Что равно могло произойти и равно не получило бы ответа.
Владимир почувствовал, как обычное раздражение, могущее вырасти в исступление, истерику, крик и беспамятство, стало накапливаться в нем…
– Ну что? – сказал он, усаживаясь за столик, на котором стояли дорогие угощения: заморские вина, засахаренные фрукты византийские. – Хошь, обрадую тебя?! Вестник из Царьграда прибыл, привез известь печальну! Вся дружина варяжская, порознь, в разные гарнизоны малыми силами разосланная, болгарами перебита! Не стало боле твоих сродников дорогих! Уж я плакал-плакал от горя… – сказал он, смеясь и набивая рот сластями. – Кто же теперь за Рогнеду заступится? Кто помнить станет, как Владимир на площади, среди навоза, в грязи ее, как свинью, катал, дружинникам на потеху?!
Рогнеда глядела ледяными глазами, и ничто не дрогнуло в бледном лице ее, только веснушки проступили ярче.
– Вот так! Яйцо конопатое! – сказал он, полоща горло вином и вытирая руки о скатерть. – А знаешь, кто императора Цимисхия надоумил варягов истребить? Я! Так что ехали отсюда – покойники! Так и с другими будет, кои думают, что они мне, «рабычичу», ровня!
Он повернулся к Рогнеде спиной и вдруг, будто толкнул его кто, шагнул в сторону, как учил его Добрыня. Обернулся. Мимо упала Рогнеда с ножом в руках. Обученный изрядно воинскому мастерству, Владимир мгновенно вывернул ей руку и вырвал нож.
– Убил! Убил! – рычала неузнаваемая Рогнеда. – Всех убил! Кровь на тебе! Отца убил! Братьев! Изверг! Зарежу тебя!
Вбежавшая стража скрутила Рогнеду. Она билась в руках дюжих гридней и кричала в истерике, обливаясь слезами:
– Изверг! Жизнь мою растоптал! Зверь!
Никогда прежде не видел ее такою Владимир. Он растерялся.
– Связать ее! – кричал воевода. – На князя! На мужа! С ножом кинулась!
Славяне и теперь уже немногочисленные варяги-дружинники только головами качали: за покушение на мужа, по обычаю, полагалось закопать неверную жену в землю живьем. Таков обычай был и у варягов, и у славян; у мусульман и хазар-иудеев казнь была не менее жестокой – преступницу побивали на площади камнями.
– Не надо вязать княгиню, – сказал Владимир, удивляясь своему спокойствию и ровному голосу.
– Чего с ней делать? – спросили два боярина, держащие за руки княгиню.
– Пусть завтра сядет на брачную постелю, как невеста убранная, – сказал Владимир, поднимая за косы голову Рогнеды. – Дожидается! Я сам ей башку снесу!
Мимо воющих нянек и мамок, мимо насмерть перепутанных челядинов по скрипучим переходам перешел он на свою княжескую половину. Дал по шее отроку, который замешкался, расстегивая ему пряжки перевязи, на которой меч висел. Выгнал всех, повалился на лавку. Но ни отдохновения, ни покоя не было. Встал, выпил вина – зубы стучали о край посудины византийской. Хотел, как обычно после встречи с Рогнедой, поехать к девкам… Да расхотел. Так и мыкался по горнице, сшибая ногами ковры и лавки.
Никогда Рогнеда такой не была. Сломалась стена каменная, неприступная!
– Велика же, крепка была твоя раковина, улитка ты заморская! – шипел себе под нос князь. – А вот и тебя я достигнул. Вот теперь и тебе, как мне, худо! И тебе, как мне, больно. Сквитались!
Но мысль эта не приносила радости.
Чуть успокоившись, уже ближе к ночи, после ужина, как всегда обильного, князь стал перебирать все мелкие подробности происшедшего. Цепкая память его восстановила все слова, жесты, выражения лица Рогнеды… Он начал обдумывать, что же побудило жену к столь отчаянному крику и поступку? И первое, что приходило в голову, – изгнание варягов.
«Вот оно что… гадюка подколодная! Как я варягов за море услал, так зубы тебе ядовитые вырвал! Не стало надежды у тебя, что они, соплеменники твои проклятые, меня прикончат! От бессилия ты на меня кинулась! Сколько же лет ты меня ненавидела! Ах, змеюка!»
Пришли две девки спальные, постелили постелю, задирая толстомясые зады, взбили перину. Князь смеха ради задрал одной подол, шлепнул по тугой заднице. Девка взвизгнула, на все готовая, повалилась на перину.