Завалив горою земли дверь в его подземелье, охрану убрали, и оконце в каменной кладке стало для него спасением. Мать Владимира, Малуша, и маленький княжич свято выполняли обещанное и носили Илье пищи вдоволь. После нескольких недель, без пищи и воды проведенных, месяца через два он оправился и обустроился в погребе, превратив его из подземелья в келью.
Он вывел крыс – заделал их лазы, собрал все кости и всю старую солому, что была в погребе, и, выпросив у Малуши заступ, клятвенно ей пообещав, что откапываться и бежать не подумает, закопал останки умученных.
Постепенно он расширил погреб, сделал в нем несколько помещений, в том числе и отхожее место, чтобы не жить как свинье. О том, что он жив, прознали несколько воев-христиан. Тайком они приносили ему чистые рубахи. На Рождество к оконцу прильнул греческий священник: Илья исповедался и причастился Святых Таин. Он привык к холоду сухого и просторного погреба. Да можно ли это холодом считать, если даже изморози на стенах не было и погреб не промерзал? А в земле он привык жить и прежде, поскольку в землянках жили и в Карачарове.
Однако произошло с ним и то, что самому Илье было незаметно. Постоянно пребывая в состоянии молитвенном, он не замечал времени и не тосковал.
Стоя на коленях перед самодельным аналоем и глядя на изображение креста, сделанное им на восточной стене погреба, он беседовал со святыми, и однажды, как ему показалось, сама Богородица пришла и отерла его лицо от слез, потому что о детях своих и о домашних своих он не мог молиться без слез.
Являлся ему и святой Георгий, победивший змея словом Божиим. И другие воины Христовы – Димитрий Солунский, Федор Стратилат… Они говорили с ним и утешали его, укрепляя в сознании избранности и правоты. Он знал, что выйдет из погреба живым и невредимым, потому что здесь сама мати-земля сохраняет его в утробе своей, как ребенка, до срока, и должен выйти он отсюда новым человеком.
Поэтому, когда застучали торопливые заступы, открывая ему выход в мир Божий, он не удивился, а поцеловав стены в своем узилище, прочитал отходную молитву всем погребенным и без страха вышел на волю, зная, что не на муку, но на службу новую призывают его.
Князь показался ему вздорным мальчишкой, но что-то подсказывало: этот князь тоже избран к служению, но не знает еще пути своего. Потому и с ним, и с дядькой его он разговаривал спокойно. И обид за свое заточение на них, совершенно искренне, не держал. Единственное, что волновало его: куда делись его оруженосцы и гридень, ведший их, где кони и Бурушка косматенький?
Потому, прямо от князя вышед, испросил он в конюшне княжеской лошадь и поехал искать своих. Гридни княжеские – то ли приказ имели все ему дозволять и во всем споспешествовать, то ли Илья был таков, что возражать ему никто не смел, – все выполнили.
Он приходил и просил, что ему нужно, и ему тут же это давали.
Еще полгода назад он бы и сам удивился сему. Но после заточения удивляться перестал, потому что как бы жил в двух измерениях: земном – человеческом и особом – молитвенном. Еще там, в погребе, стало казаться ему, что он постоянно слышит церковную службу. Она непрерывно шла в его сознании.
Поседлав неказистого, но крепенького коника, который безропотно принял на спину сильно похудевшего и полегчавшего Илью, богатырь поехал Киевом, который и рассмотреть-то в первый день своего в нем пребывания не успел.
Усмехнувшись, что вот, мол, в Киеве больше чем полгода, а Киева не видал – хоть загадку такую детишкам загадывай, – поехал он по узким улицам к Днепру, к перевозу, где стояли крик и гомон, где толпились всякого звания и разных племен люди, где можно было все узнать и обо всем расспросить встречных.
Не ведал Илья, правда, что следовали за ним соглядатаи княжеские и о каждом его шаге доносили Добрыне. Вот и сейчас не успел он подъехать к перевозу, а в Вышгород, Добрыне, донесли: Илья своих отроков разыскивает.
– А где они? – спросил князь. – И что он про них знает?
– Да пытались их рассовать по разным заставам, но они кучкой держатся, – доложил старший гридень. – Так их вместе под Черниговский шлях услали. Они сейчас там, чтобы с Ильей никак соотноситься не могли.
– А что же они из города не шли? – удивился князь. – Ведь на Илью тут опала была – могла их коснуться. Что ж они не боялись?
– Не знаю, – ответил гридень. – Их и гнали, и в дружину не брали. Они, все потратив, меж дворов волочась и милостынею питаясь, не уходили. Ждали своего набольшего.
– Так ведь он умереть должон давно!
– Все едино! Говорили: «Пока тела Ильи не получим, восвояси не пойдем».
– Это не варяжское упорство, – сказал Владимир Добрыне. – Это что-то новое.
– Они славяне-вятичи, – подтвердил гридень.
– Ну и что вы с ними сотворили? – спросил Добрыня.
– А что ж по нынешнему времени можно сотворить? – прикидываясь простодушным, ответил гридень. – Дружина нынче мала. Варяги за море в Царьград подались – нужно же кому-то Киев-град от набегов боронить. А они при конях, вой изрядные и храбры. Взяли их в заставы. Пущай дозорами ходят по степи. И от Киева не близко, и толк от них.
– Не побоялись, что к печенегам уйдут?
– Куда они уйдут, когда их набольший здесь?
– В чем замечены?
– Да ни в чем, – докладывал бестрепетно гридень. – Сказывают, только к монахам печорским ездили. Да ведь кто к ним только не ездит?
– С варягами, греками, хазарами дружество не водят?
– Нет.
– Ступай.
– Вот тебе еще загадка, – сказал Добрыне Владимир. – Видать, не один Илья таков – пенек упрямый, и вон его таковы же есть!
– Да таких-то нонче полный Киев! – не удивился Добрыня. – Тут со всего свету люди беглые. Разных языков и состояний. Киев всем приют дает.
– Да чьи же это люди?
– А ничьи, – сказал Добрыня. – Разных родов. Кто из полона, кто так пришел. Они и есть народ киевский. – Он помолчал и добавил, глядя на прохаживающегося по горнице князя: – Сумеешь – твои будут. А люди они верные, судьбой намучены, бедой научены. Им жизнь недорога!
– А что же им дорого?
– Воля.
– Воля – удел высокородных.
– Они, как мне мои дружинники толковали, в ином волю видят. Они в воле Божией ходят, и потому несть для них ни князя, ни раба, но все – сыны Божии…
– Христиане?
– Так.
Князь долго молчал, прохаживаясь перед Добрыней и зябко потирая красивые, все в перстнях, руки.
– Вот смотри, – сказал он Добрыне, что горой сидел на лавке в проеме больших теремных окон, остекленных разноцветным византийским стеклом. – Вот смотри. Ярополк руку Царьграда и христиан держал – его варяги убили и мне престол отцовский вернуть помогли. Но как я варяжской руки держаться начинаю – все в разор идет!
– Ярополк был слаб, – сказал Добрыня.
– Ярополк был слаб, – перебил его князь, – а союзников выбирать умел! Царьграда надо держаться. А Царьград – христианский удел! Видишь, как выходит!
– Вижу, – сказал Добрыня. – Как мы сами что-либо с тобой ладить начинаем, хоть бы с Перуном этим, – никакого проку нет. Одна кровь льется, и вся держава розно ползет! А как начинаем глупства этого Ярополка повторять – ан и не глупствами они оказываются. Бабка-то твоя умна была. Уж на что я ее не любил, а ума в ней отрицать не могу. Она далеко провидела – путь твой к Царьграду лежит.
Они долго толковали, перебирая все ошибки Святослава, Ярополка, Свенельда, Олега… И постоянно приходили к тому, что, сокрушив Ярополка, заняв его место на киевском столе, нельзя менять его политику сближения с Византией… Говорили, пока в пестроцветных стеклах окон не погас вечерний свет. Сидя в полумраке, устав от разговоров, племянник и дядя примолкли.
– Что-то новое грядет, – сказал князь. – Новое! Нельзя боле по-старому жить.
– Да! – сказал Добрыня. – А Перун этот, коего везде поставили, – бревно крашеное, да и только! Выдумка!
– Ты что, в его силу больше не веришь?
– Ежели она и есть, то злая! А на зле ничего не созиждешь! – сказал Добрыня. – Это христиане правду говорят.
– Так что же, всем прощать, всем покоряться? Этак задушат, как куренка, и не заметишь кто! Сунут под ребра ножи, как Ярополку…
– А кто сказал, что добро есть слабость? – спросил племянника Добрыня. – Вона Царьград стоит несокрушим…
– Да в Царьграде зла в тысячу раз больше, чем у нас творится…
– А хоть бы и вот Илья этот! Он что, слаб?
Князь не нашелся что ответить. И только когда Добрыня был уже в дверях, сказал неожиданно:
– Знаешь… Давай Рогнеде Полоцк возвернем. Пущай там сидит со Всеславом.
Добрыня оглянулся и увидел новое выражение лица у князя Владимира – спокойное и уверенное, которого он никогда прежде не видел.
– Никак ты ее прощаешь? – спросил воевода.
– А в чем ее вина? – спросил князь. – Что с ножом на меня кинулась? Дак и мышь на кошку бросается, когда мышонка спасает!
– Пущай в Полоцке Всеслав сидит, – согласился воевода. – А мать – при нем. Только боязно, не стала бы мстить.
– Чего раньше времени загадывать, – спокойно ответил князь. – Пущай с миром идет. Намучилась она со мною.
Никогда Добрыня не слышал таких слов от племянника буйного, хитрого и мстительного. Он внимательно вгляделся в его лицо и понял, что князь говорит сейчас искренне и никакого тайного умысла не имеет.
– Вот так Илья! – сказал Добрыня, спускаясь с теремного крыльца и легко поднимаясь в высокое боярское седло. – Вот те и заточник.
Глава 13Меж Вольгой и Микулой
Илья отыскал своих не скоро, вдоволь наездившись меж деревянных и полукаменных замков-крепостиц, из которых, собственно, и состоял Киев и окрестные укрепления.
Не за один раз, велением старейшины или князя, построилась мати городов, но прилеплялись, наращивали стены, друг ко другу прижимаясь, новые и новые цитадели. Обрастали посадами, избами и полуземлянками черных людей, наполнялись людом пришлым, беглым, вольным и мастеровитым, но оторванным от отчины своей и потому настороженно глядящим и в сторону терема княжеского, и в сторону стен городских, и в поле, откуда каждую минуту могла пристигнуть беда. Приживались свои к своим: потому был в Киеве и хазарский квартал, и еврейский, жили здесь и торки замиренные, на службе княжеской состоящие, и варяги, но повсюду, все перекрывая и во всех концах поселяясь, жили славяне. По-славянски говорили меж собою все, кто ступал на землю Киева.