Побежденный глядел, не отводя взгляда, прямо в глаза воеводе, и не было в его синих глазах страха, а только ненависть. Он не собирался просить пощады.
– Эва ты какой упорный! – сказал Илья, испытывая уважение к этому молодому бойцу изрядной храбрости. – А вота сейчас ты у меня по-другому споешь…
Легко, как тонкую ткань, он рванул с груди поверженного кольчугу и нательную рубаху, с тем чтобы лоскутом придавить шею. Под восторженный вздох толпящихся вокруг воинов кольчуга лопнула, как сгнившая сеть. И тут Илья увидел на обнажившейся, вздутой в страшном напряжении борьбы груди противника свой родовой знак – им самим когда-то выжженный крест-аджи.
– Сынок! – закричал он так страшно, что те, кто толпился поодаль и не видел, что творится в центре крута, решили, что он убит, и выхватили мечи.
Но Илья вскочил, нечеловеческим усилием поднял и поставил на ноги вдруг обмякшего противника.
– Сынок! Сынок! – шептал он, целуя и обнимая его. – Подсокольничек! Жаль моя! Отрада моя! Кровиночка моя! Откуда у тебя знак этот?
– Бабка говорила – отец выжег, – чисто по-славянски ответил белокурый мусульманин.
– Я! Я! – обливаясь слезами, кричал, весь дрожа, Илья. – Я твой отец! У меня тебя украли да в рабство продали!
– Я не раб, – тихо ответил Подсокольничек. – Не раб.
– Где мать твоя? – спросил Илья, тряся, как тряпичную куклу, сына. – Где бабушка?
– Она умерла. Давно, – нехотя отвечал сын.
– Ничего не говорила она тебе, откуда ты, чей ты? – спрашивал Илья.
– Я – сын Аллаха! – ответил Подсокольничек.
– Это пройдет! Пройдет… – шептал Илья, оглаживая своего ребенка по золотым волосам, по плечам. – Это пройдет! Голубчик мой! Ай тебе бабка не сказывала, какого ты рода?
– Я от рода черных клобуков! Из земли Каса.
– Верно! Верно, бедный ты мой! А матушка твоя – славянка от племени вятичей. А крещен ты в Муроме…
Весть о том, что Илья сына отыскал, мигом облетела войска. Военачальники византийские, армянские, копты приходили в шатер Ильи с поздравлениями и только головами качали да языками цокали, глядя на Илью и Подсокольничка, сидевших рядом.
Они были очень похожи теперь, когда стянули пропитанные кровью доспехи и стоявшие колом от соли армяки и рубахи. Омылись, расчесали кудри, стали совсем схожи.
Сходства добавляли не только огромные одинаковой синевы глаза, но и то, что прежде чернокудрявый Илья нынче был бел как лунь, как снега на сияющих вдали горных вершинах, на голове Арарата, где, сказывают, причалил свой корабль праотец Ной.
– Видишь, Илья, какой Господь дал тебе подарок за службу и победу, – сказал командир всей византийской армии, когда приехал поздравлять воеводу Илью Муровлянина с присоединением Сирии и Армении к Византийской империи. – Весть о происшедшем я уже отправил в Константинополь. Думаю, что не только подвиги твои, но и обретение сына найдут достойное понимание при императорском дворе. Рассчитывай, что будешь награжден хорошим поместьем где-нибудь на благословенном острове в Эгейском море.
– Да, история удивление порождает. Это напоминает историю Одиссея и Телемаха! – качали коротко стриженными головами византийские офицеры – командиры конных и пеших полков.
– На что нам остров? – говорил, сидя с сыном рядом, Илья. – Мы домой, в Киев, поедем! Домой! Там у нас держава наша. А бог даст, и Карачаров навестим… Есть ведь он! И Муром – есть! А у нас дорога теперь прямая – через горы, мимо Тьмутаракани, а уж там рукой подать – по Днепру вверх, и дома. Там нас князь дожидается…
Византийцы не перебивали расчувствовавшегося Илью, но воеводы русские примечали, что на уме у них другое. Непросто будет русскому корпусу окончить свою службу империи и вырваться из удушающих объятий Византии, чтобы уйти на Русь.
Примечали воеводы и другое: красивый, похожий на отца Подсокольничек, так похожий, будто это молодой Илья сидел рядом со своим отцом, был истым мусульманином. Он не снял шапку за трапезой, а когда послышался среди пленных голос муэдзина, призывавшего на вечерний намаз, словно перестал слышать и видеть, что происходит среди однополчан отца. Повернувшись лицом в сторону Мекки, он прикрыл глаза и чуть покачивался в такт читаемой про себя молитве.
Илья тоже это видел и утешал себя: «Пройдет! Опомнится…»
Когда разошлись воеводы и гости из других войск, когда остались отец и сын вдвоем, Илья не мог налюбоваться на обретенного Подсокольничка.
– Это чудо! Чудо Господь явил.
Он рассказывал о себе. О том, как был в немощи, как исцелили его монахи – калики перехожие, как пошел на службу к Владимиру киевскому и послужил много крещению Руси…
– Мать жива? – только и спросил Подсокольничек.
И вновь Илья долго рассказывал, как жили они в Киеве и как бился он с печенегами, а потом пошел на византийскую службу… О чем при этом думал Подсокольничек, было непонятно: молчал он, глядя куда-то, словно сквозь стены шатра.
– Где сестра? – спросил он, хотя догадаться можно было, что сестры нет на свете.
И долгий горький рассказ Ильи перебил только одним замечанием:
– У нее в ушах серьги были с голубыми бусинками. Она меня на закорках носила, а я их трогал губами, да чуть и не откусил.
– Верно! Верно! – обрадовался Илья. – Тебе четыре годочка было! Уж мы как испугались! Откусил ведь бусинку, да чуть не проглотил. А кто ее знал, как она в животике твоем отзовется, бирюза, – ведь ею хворь всякую лечат, а ты – махонький… Верно!
Он словно цеплялся за соломинку воспоминаний, переброшенную из прошлого в нынешний день. Но сын опять замолчал и замкнулся, уставясь в полотняную стену шатра.
Илья расспрашивал Подсокольничка о его житье-бытье. Но тот отвечал неохотно. Как их взяли, не помнил. Помнил, что долго шли и ехали на ладьях и бабушка держала его на руках. Потом помнил виноград и белые хоромы, где поселили их: женщин – отдельно, детей – отдельно. Помнил, как богатый бездетный мусульманский военачальник взял его в дом и полюбил как сына.
Помнил, как страшно плакала прибежавшая к ним во двор черная старуха, в которой он узнал бабушку, когда рассказали ей, что Подсокольничек обрезан и стал мусульманином.
Добрый хозяин Подсокольничка купил его бабушку и сделал служанкой у внука, правильно рассудив, что вернее и надежнее служанки не будет. А того, что она воспитает его врагом ислама, не боялся! Подсокольничек считал его отцом и любил, а позднее стал ценить за ум, знатность и богатство.
Второй отец Подсокольничка был очень набожным и, когда на него обрушились несчастья, не возроптал против Аллаха, не усомнился в благости его. Сетовал только, что Подсокольничку придется испытать много трудностей, прежде чем он станет славен в мусульманском обществе.
Двенадцати лет отроду сын Муромца стал служить. Поскольку он был грамотен и хорошо считал, его быстро выделили из среды других мальчиков и отправили учиться сначала в Багдад, а затем в Кордову. Семнадцати лет он вступил на воинскую службу. Громадная физическая сила, доставшаяся ему в наследство от отца, здоровье, доставшееся от предков, ясный ум и доброе сердце сыскали ему много друзей…
К этой поре немилость, в которой был его приемный отец, окончилась, и Подсокольничек сразу занял место в арабской армии. К двадцати годам он был уже опытным воином и командиром отдельного отряда самых отважных бойцов.
С русами он сталкивался не единожды, но никогда даже подумать не мог, что их воевода – Илья-гяур – его отец.
Доказательств было достаточно: на груди отца был точно такой же крест-аджи, что и у Подсокольничка, у них были общие воспоминания; из того немногого, что рассказывала ему бабушка Салтыриха, как звали ее по имени хозяина, все совпадало с тем, что говорил Илья! Да и похожи они были так, что видевшие их только головами качали: «Надо же! Ну просто один человек, только на разном возрасте!»
Вновь обретенный отец таскал его повсюду за собой, гордясь и радуясь найденному сыну. Но Подсокольничек, спавший с ним в одном шатре, сидевший с ним за одним столом, ездивший стремя в стремя, понимал, что приобрел очень мало, а потерял – все!
Человек, который плакал от умиления, глядя на него, целовал и с гордостью показывал воинам, был для Подсокольничка прежде всего врагом, гяуром. Той силой, которая не позволяла благородному учению ислама завоевать мир.
Но если к нему он испытывал все же некоторую теплоту, не сравнимую со жгучей любовью к названому отцу – вельможе Салтырю, который там, за горами, в благословенном Багдаде, ждал его среди садов и фонтанов, среди мудрых арабских книг, среди радостей и удовольствий, которыми развлекались благородные арабы, считавшие его, Подсокольничка, братом, то новый народ, к которому, оказывается, он принадлежал, вызывал у Подсокольничка отвращение.
Заросшие нечесаными бородами, вшивые и грязные, провонявшие овечьей шерстью и дымом костров, изрубленные и щербатые, они более всего напоминали взбесившихся рабов, а не войско, которым командовал Подсокольничек.
Да и они не скрывали злых взглядов, которыми провожали его, когда он ехал рядом с Ильей через их полки. Он понимал: как они для него навсегда останутся неверными, гяурами, подобными скоту, так и он для них всегда будет врагом. И даже если он сделает над собою усилие и, как велит отец, поступит на службу в русский корпус, никогда он не обретет таких друзей, как там, в Багдаде.
Были и другие взгляды, которые ловил на себе Подсокольничек.
Громадное число пленных мусульман, содержащихся в самом скотском состоянии в ожидании прихода византийских работорговцев и отправки в тыл, считали его предателем. Они умирали от гниющих ран, от стремительно распространявшихся болезней, но не предавали ислам, не переходили на сторону врага…
Подсокольничек, как мог, пытался облегчить их участь. Он приносил им хлеб, приказывал поить свежей водой, перевязывать. Но они, умиравшие от голода, швыряли ему хлеб в лицо и лили на землю воду, а те, кто, умирая, уже ничего не боялся, плевали ему вслед. А он – гордился ими! Ими – сынами Аллаха, покорившими полвселенной: от границ, где сидели в горах дикие испанцы, до гор Кавказских, где были такие же дикари, поклоняющиеся пророку Нее, распятому на горе Голгофе.