Они были его братьями, и неважно, какая мать родила его. Гаремы мусульман полнятся женщинами из самых разных краев и концов света, но все они рождают мусульман! У него самого было семь жен, одна из которых была китаянка, а две – откуда-то из Европы. И от всего этого он должен был отказаться, чтобы следовать за явившимся откуда-то гяуром в дикие края, где необрезанные жрут жирную свинину и пьют вино вопреки заветам Мохаммеда и становятся подобны накурившимся гашиша или безумным, блюющим, как издыхающие собаки. Да и эти скоты никогда не признают меня своим.
Он всматривался в черты лица спящего Ильи и думал о том, догадывается ли этот в общем, наверное, неплохой человек и храбрый воин, что происходит в душе его найденного сына? Понимает ли он, что сделал его самым одиноким человеком в мире, лишив его не только своего народа, страны, положения, но даже Бога, предлагая взамен свою отцовскую любовь, о которой Подсокольничек не просил и которая была ему не нужна…
Он тосковал по вельможе Салтырю. Мучась бессонными ночами, он вспоминал их долгие беседы, путешествия, пленительные охоты в пустыне… И ему хотелось закричать через эти страшные чужие горы: «Отец! Скажи, что мне делать?»
Особенно тоскливо становилось Подсокольничку, когда пять раз в день он слышал призыв муэдзина к молитве.
Он привык в такие минуты становиться на старый, истертый коленями зеленый коврик и в едином дыхании со всем мусульманским народом припадать к милосердным стопам Аллаха, от которых теперь отторгнут, потому что гяуры молились по-другому, и под пристальным взглядом Ильи он не мог преклонить колена, как следует правоверному мусульманину. Старик, как называл про себя Илью Подсокольничек, был набожен. Он постоянно молился, крестил на ночь Подсокольничка, точно он был ребенок, забывая при этом, что мусульманин после этого считает себя оскверненным, и, только снисходя к той любви, которой искрился Старик, Подсокольничек терпел святотатство.
Но Старик начинал раздражать его. Он устал от опеки, он устал от бесконечной вереницы людей, которым вновь и вновь показывали его – известного, заслуженного воина, как новорожденного младенца.
– Я истреблял их тысячами! – шептал он по-арабски, на том сладком языке, который способен выразить самые нежные и самые грозные чувства, пренебрегая языком славян, которому по настоянию Салтыря выучила его родная бабушка.
Иногда ему становилось жаль Старика, который превратился из грозного и могучего воителя в курицу-наседку, которая хлопочет над своим цыпленком. Подсокольничек, воспитанный в духе ислама, считал неверных, в том числе и Муромца, в лучшем случае несчастными детьми, которых нужно, все равно каким способом, приводить к вере в истинного бога. Как-то они не то чтобы поспорили с Ильей, а почувствовали, что взгляды их противоположны.
– Приневоливать никого нельзя, – сказал Илья. – Дитя не может знать, что ему во благо. – Вы же крестите младенцев.
– Мы крестим детей, чтобы очистить их от грехов родителей, а путь свой пред Господом выбирает каждый сам. И отвечать будет за дела собственные…
Подсокольничек не стал возражать. Об этом сто раз говорили и спорили они в Багдаде и в Дамаске, там, где он учился.
Он выбрал учение сынов ислама, в котором говорилось, что смерть во имя Пророка сразу избавляет от Страшного суда и от всех грехов. Поэтому, собрав вокруг себя таких же убежденных мусульман, он и возглавил отряд, не знавший поражений.
Но этот Старик победил их. Причем победил не силой, а прекрасно разработанным тактическим маневром. И это была не просто победа в битве, это была победа в войне… Значит, все дело в нем.
Подсокольничек не мог спать ночами. От него ничего не скрывалось, и он знал все донесения разведчиков. Арабы ушли из Армении, армянские войска сдались византийцам. Огромный кусок Кавказа вошел в состав Византийской империи. И все это – заслуга Старика, который безмятежно спит, помолившись и помахав перед собою рукой, чертя крест… Странный и нелепый жест.
«Аллах испытывает меня! – думал Подсокольничек, слушая дыхание Ильи. – Не я ли учил, что ради славы Аллаха, ради воли его следует жертвовать всем?.. Этот человек называет себя моим отцом, но он гяур, он лишил меня всего: родины, славы, друзей, он хочет увести меня в свою землю… Раб дорожит жизнью и готов жертвовать ради нее чем угодно, терпеть любые унижения, лишь бы жить! Человек благородной крови не дорожит жизнью ни своей, ни чужой, пусть это будет жизнь человека, который когда-то породил его на свет…»
Он думал так не единожды, и, когда услышал, что завтра поутру византийская армия и русский корпус выходят из лагеря, чтобы следовать через Кавказский хребет в Крым, то есть навсегда увести его, лишить даже надежды на возвращение, он решился.
Он долго лежал с открытыми глазами, думая о том, что совершил страшный грех перед Аллахом – проиграл сражение, погубил лучших воинов и потерял часть арабских завоеваний. Он должен искупить вину. Он должен убить этого Старика, чьей волей и воинским талантом были разбиты мусульмане.
Неслышно поднявшись, он взял длинный стилет, которым византийцы добивали врагов, протыкая им щели доспехов. Перехватил поудобнее и подошел к спящему Илье.
Старик лежал, широко раскинув руки и улыбаясь во сне. Подсокольничек вглядывался в его лицо, и оно казалось ему своим собственным, только состарившимся. Тот же нос, те же дуги бровей… Мысленно он выбрал место на шее, куда вонзить нож, чтобы умирающий не закричал.
Илья лежал под иконой какого-то святого. Там висела лампада и чуть теплился огонек. Он мерцал, и святой на иконе, казалось, смотрел широко открытыми глазами на все, что происходило в шатре.
– Прости, отец! – прошептал Подсокольничек и взмахнул ножом.
Но в этот момент резкий порыв ветра распахнул полог у входа. Из качнувшейся лампады прямо на лицо Ильи брызнуло масло. Он вздрогнул и открыл глаза…
Подсокольничек, зажмурившись, ударил в горло.
– Сынок! – страшно вскрикнул Старик. – Сынок.
Подсокольничек открыл глаза и увидел, что Старик успел закрыть горло рукой и теперь стилет торчит в кисти. Он выдернул нож и взмахнул им второй раз, но вбежавший стражник ударил его копьем в спину, и тут же несколько копий вбежавших дружинников ударили его сзади под ребра. Он выронил кинжал и, взмахнув руками, упал в объятия отца…
Похоронив сына, Илья перестал говорить совсем. И так-то был не речист, а теперь и вовсе замкнул уста.
Молча ехал он перед дружиною, пересекая Кавказские горы, поднимаясь все выше и выше, а затем спускаясь узкими ущельями в долины. Он молчал на остановках и только по воскресным дням молча выстаивал походную службу и причащался. Священник, молодой болгарин, даже не решался исповедовать его. Он только читал покаянную молитву, а Илья кивал при упоминании всех грехов.
Ему не докучали беседою ни воеводы, ни гридни, ни бояре…
Словно все приняли вместе с ним обет молчания, который Илья нарушил дважды. Первый раз, когда приказал отпустить всех пленных без выкупа.
И второй – когда, пройдя Тьмутаракань, на вопрос византийцев, почему русская дружина не грузится на суда, чтобы плыть в Херсонес, коротко ответил: – Мы идем в Киев.
Выезжат стары казак на поле на чистое,
Он на то жа на раздольице на широкое;
Он завидел молодца во чистом поли.
Заревел-то стары казак по-звериному,
Засвистел-то стары казак по-соловьиному,
А зашипел-то стары казак по-змеиному.
Кабы едет молодец-от, не оглянется.
А говорыт молодец-от таковы слова:
«А уж вы ой еси, мои вы два серы волка,
Два серы мои волка да серы выжлоки!
Побегите вы-ко тепере во темны леса,
А тепере мне-ка не до вас стало:
Как наехал на меня супостат велик,
Супостат-де велик дак добрый молодец.
А уж ты ой еси, мой да млад ясен сокол!
Уж ты ой еси, мой да млад бел кречет!
Полетите-ко теперь во темны леса,
А теперь мне-ка не до вас стало».
А как не две горы вместе сотолкалося,
Не две тучи вместе сокаталося,—
А как съезжаются стары казак с Подсокольником.
А они билися палочками буёвыми:
А рукояточки у палочек отвернулися;
Они тем боем друг дружку не ранили.
А они съезжаются, ребятушки, во второй након,
Они секлися сабельками вострыми:
И у них востры ти сабельки исщербалися;
А они тем боем друг дружку не ранили.
А съезжаются ребятушки по третий раз,
А кололися копьями-де вострыми
(Долгомерные ратовища по семь сажон):
По насадочкам копьица свернулися;
Они тем боем друг дружку не ранили.
А соскочили ребятушки со добрых коней,
А схватилися плотным боем, рукопашкою.
А кабы борются удалы да добрые молодцы:
А Подсокольничек кричит, да мать-земля дрожит;
А старый казак скричит, да лесы ломятся.
А как по счастьицу было да Подсокольника,
По злочастьицу было Ильи Муромца:
А как-де правая рука да приокомбала,
А как-де левая нога его приокользела,
А как падал стары казак на сыру землю.
Еще сплыл-то Подсокольничек на белы груди;
Он не спрашивал ни роду и ни племени,
Он не спрашивал отечество-молодечество;
Он расстегивал латы его кольчужные,
Он вымал из нагалища чинжалый нож;
Он хочет пороть его белы груди,
Он и хочет смотреть дак ретиво сердцо.
И еще тут-то стары казак возмолится:
«Уж ты, Спас, Спас многомилостив,
Пресвята ты Мати Божия, Богородица!
Как стоял я за веру христианскую,