Репин не любил споров, а предпочитал, улыбаясь своей чуть лукавой усмешкой, слушать, как другие спорят, и лишь в перерыве вставлять какое-либо замечание, чаще всего на профессиональные темы. В беседах же с художественной молодежью он оставлял всякое «лукавство» и раскрывался весь без остатка.
В эти годы Репин переживал зенит своей славы, своей значительности, своего авторитета и какого-то личного счастья от сознания своей исключительной востребованности.
Бенуа высоко ценил те часы, которые он проводил за спиной у Репина, наблюдая, как он рисует: «Когда из-под его кисти на полотне загорелись жизнью глаза, заиграла улыбка на влажных губах, когда засветилась матовая белизна кожи, оттененная черной бархоткой, эти часы остались в моей памяти как самые сладостные. Я, обыкновенно чересчур подвижной и шумливый, сидел, затаив дыхание, и только испытывал беспредельное блаженство от того, что вижу самую магию процесса живописного творчества, не знавшую у Репина ни колебания, ни «раскаяния», ни робости. При этом в манере работы Репина не было ничего хлесткого, никакого щегольства. Писал он необычайно просто, почти методично, без показной «бравуры» и как-то «сосредоточенно-уютно», весь поглощенный вниманием к натуре и не вступая в разговоры со своей моделью…»
Невероятное богатство впечатлений вносил Илья Ефимович в юные души своих учеников уже одним своим присутствием, чрезвычайной наблюдательностью, большим умом, переплетенным с лисьей, очаровательной хитростью и меткостью. Он был всегда интересен и вкрадчиво уютен.
Скульптор И. Я. Гинцбург, знавший Репина с детства, так писал о нем: «Меня всегда поражала замечательная черта в Репине – его работоспособность. Я ничего подобного не видел ни у кого за всю жизнь. Все художники, как правило, любят искусство и служат ему верой и правдой, но Репин был какой-то особенный. Карандаш и альбом были с ним буквально всегда. Сидит ли он на концерте, на каком-нибудь парадном обеде, на собрании – везде вынимает свой альбом и скромно, чтобы никто не видел, садится в уголок и рисует. Для него изучение зримого мира, и в первую очередь человека, было величайшим наслаждением».
Репин необычайно дорожил временем, своим и чужим, и не любил пустых разговоров. Причем в его беседе всегда чувствовалось, что это был разговор художника: беседуя, он неустанно изучал человека, с которым разговаривал. Нередко он неожиданно спрашивал: «Может быть, вы зайдете ко мне на минуту, я маленький набросок сделаю?»
Гинцбург вспоминает, что во время работы Репина над образом Льва Толстого художник сделал в Ясной Поляне более пятидесяти набросков. Толстой позволял Репину зарисовывать себя даже тогда, когда он работал или отдыхал в лесу. Художник был просто влюблен в Толстого, он даже стал вегетарианцем на это время, принимал толстовские идеи и слушался его во всем, даже в мелочах.
Например, когда после купания в реке Репин стал было вытираться полотенцем, Толстой его остановил: «Что вы делаете? Тело должно само на солнце высохнуть. Учитесь у природы. Животные обсыхают естественно, когда выходят из воды». Репин немедленно подчинился авторитету Толстого и бросил полотенце. После этого он всем говорил, ссылаясь на Толстого: «Очень советую вам никогда не вытираться полотенцем после купания».
Илья Ефимович и Лев Николаевич познакомились в Москве. Уже с первых встреч между этими двумя великими людьми возникла взаимная симпатия, перешедшая вскоре в большую дружбу, продолжавшуюся в течение трех десятилетий, вплоть до смерти писателя.
Почти ежедневные свидания в Москве, когда оба они жили там, переписка и встречи с Толстым в Москве и в Ясной Поляне, куда чуть ли не ежегодно приезжал художник, были плодотворны и для Репина, и для Толстого. Илья Ефимович создал целую галерею портретов Льва Николаевича – и маслом, и акварелью, и пером, и карандашом.
Репин писал: «Боже мой, какая всеобъемлющая душа у этого Толстого! Все, что только родилось, живет, дышит, и вся природа – все это верно отразилось в нем, без малейшей фальши и, прочтенное раз, так и остается перед глазами на всю жизнь с живыми движениями, страстями, словами… все это родные, близкие люди, с которыми, кажется, жил с самого детства».
Посетив в первый раз мастерскую Репина, Толстой высказал свое мнение по поводу некоторых репинских картин. Илья Ефимович поначалу беспрекословно принял эти замечания, согласился с ними. Так, он пишет Стасову: «Меня он очень хвалил и одобрял… А более всего ему понравились малороссийские «досвитки» – помните, которую Вы и смотреть не стали, а он ее удостоил названием картины, прочие – этюды только. В «Запорожцах» он мне подсказал много хороших и очень пластических деталей первой важности, живых и характерных подробностей… И хотя он ни одного намека не сказал, но я понял, что он представлял себе совершенно иначе «Запорожцев» и, конечно, неизмеримо выше моих каракулей. Эта мысль до того выворачивала меня, что я решился бросить эту сцену – глупой она мне показалась; я буду искать другую у запорожцев; надо взять полнее, шире (пока я отложил ее в сторону и занялся малороссийским казачком «На досвитках»). «Крестный ход» ему очень понравился как картина, но он сказал, что удивляется, как мог я взять такой избитый, истрепанный сюжет, в котором он не видит ровно ничего; и знаете ли, ведь он прав! Конечно, я картину эту окончу после, уж слишком много работаю над ней, много собрано материала, жаль бросать. Да, много я передумал после него, и мне кажется, что даже кругозор мой несколько расширился и просветлел».
Но вскоре Репин понял, что Толстой был неправ в своей оценке. Спустя несколько дней он с любовью возобновил работу над «Запорожцами».
Толстой писал Н. Н. Страхову: «Репина… я так же высоко ценю, как и вы, и сердечно люблю… Я знаю, что он меня любит, как и я его».
Портрет Толстого был выполнен Репиным в двух вариантах. В первом варианте Лев Николаевич сидит в кресле за большим письменным столом. Фоном служит большой книжный шкаф. На столе – книги, бумага, корреспонденция, чернильница. В руке Толстого – брошюра. Этот вариант не понравился Репину, и он сделал второй портрет. Здесь художник отбросил все бытовые аксессуары: нет книжного шкафа, убрано все со стола. Все внимание сосредоточено на Толстом. Книга в руке писателя раскрыта, но он не читает ее. Поток мысли заставил его отложить чтение. Толстой весь сосредоточен, он раздумывает над прочитанным. Зритель видит, чувствует эту работу ума великого мыслителя.
«Это – крупный исторический памятник, – писал о портрете В. В. Стасов П. М. Третьякову, – но вместе – один из изумительнейших жанров всей русской школы. А как наш Репин идет вперед – просто гигантскими шагами!»
Великолепна и картина Репина «Лев Толстой на пашне». Илья Ефимович сам в своих воспоминаниях рассказал, как создавались подготовительные материалы к картине и какой жизненный факт он отобразил. Репин пишет: «В один жаркий августовский день, в самую припеку… Лев Николаевич собирался вспахать поле вдовы… Шесть часов, без отдыха, он бороздил сохой черную землю, то поднимаясь в гору, то спускаясь по отлогой местности к оврагу. У меня в руках был альбомчик, и я, не теряя времени… ловлю чертами момент прохождения мимо меня всего кортежа… А великий оратаюшка все так же неизменно методически двигался взад и вперед, прибавляя борозды. Менялись только тени от солнца да посконная рубаха его становилась все темнее и темнее, особенно на груди, на лопатках и плечах от пота и черноземной садившейся туда пыли».
Этой картиной художник очень дорожил и горячо защищал ее идею в спорах. Так, когда П. М. Третьяков высказал мнение, что неудобно изображать Толстого за плугом, это, мол, будет похоже на рекламу, и что-де с прежних писателей подобных картин не писали, Репин ответил, что он никогда в жизни с этим не согласится: «А что не писали этюдов с натуры с прежних гениев – это очень жаль. Я дорого бы дал теперь за картинку из жизни Пушкина, Гоголя, Лермонтова и др. Тут есть какое-то брюзгливое ворчанье современников к новым явлениям – черта мне антипатичная и ничем, кроме ссылки на прежде, не оправданная».
После посещения Ясной Поляны, в августе 1887 года Репин писал В. Г. Черткову – близкому другу Толстого, редактору и издателю его произведений: «Много и часто думаю я теперь о Льве Николаевиче, вспоминаю наши разговоры. Влияние сильной, гениальной личности таково, что решительно не находишь возражений. Все кажется неотразимо, как сама истина. Однако здесь, передумывая о всем, у меня всплывает много возражений, и я с ними постоянно колеблюсь: то мне кажется, что я прав, то кажется опять, что его положения несравненно глубже и вечнее. Главное, я никак не могу помириться с его отрицанием культуры… Со своей веревочной сбруей и палочной сохой Лев Николаевич мне жалок. А при виде яснополянских обитателей в черных, грязных избах, с тараканами, без всякого света, прозябающих по вечерам у керосинового, издающего один смрад и черную копоть фитиля, мне делалось больно, и я не верю в возможность светлого, радостного настроения в этом Дантовом аду. Нет! Какая же любовь к этим существам может смириться с такой юдолью. Нет!! кто может, пусть следует благородному Прометею! Пусть он несет божественный огонь этим утлым, омертвелым существам. Их надо осветить, пробудить от прозябания… Спуститься на минуту в эту тьму и сказать: я с вами – лицемерие. Погрязнуть с ними навсегда – жертва. Подымать! Подымать до себя, давать жизнь – вот подвиг». Это письмо подводит итог коренным противоречиям во взглядах Толстого и Репина. Непротивление злу, помощь нуждающимся в виде пахоты, тачания сапог у Толстого и решительное, твердое убеждение Репина, что помощь заключается не в этом, а в том, чтобы подымать их до себя, иначе говоря, надо заниматься большим, нужным и единственно правильным делом – пробуждать людей, просвещать их, чтобы они поняли, что так дальше жить нельзя.
Репинская иконография Льва Николаевича Толстого насчитывает 12 портретов, 25 рисунков, 8 зарисовок членов семьи Толстого и 17 иллюстраций к толстовским произведениям. Кроме того, Репин вылепил три бюста Льва Николаевича. Огромная и великолепная картинная галерея!