– Так вот, он уже с летних каникул следует по пятам за твоей сестрой. Словно тень!
Набрызг и Ильза! Просто смешно. Таких моя сестра вообще не замечает. Ей все равно, ползет ли по дорожке муравей или катит на велосипеде Набрызг.
– У Ильзы точно ничего не было с этим Набрызгом, – сказала я.
– Ну конечно, не было! – брат Герберта снисходительно улыбнулся. – Но... вот как раз потому, что она даже и глядеть в его сторону не хотела...
– Что «как раз потому»?
Я никак не могла понять, куда он клонит.
– Он шнырял за нею повсюду, можно сказать, шпионил. Он мечтал о ней, но орешек был ему не по зубам. И вот именно потому, как эрзац...
Наконец-то до меня дошло.
– Вместо того чтобы быть с ней, он, значит, бегал за ней?
– Ну да, совершенно точно, Sweety1. Он всегда знал, когда у нее урок музыки и когда у нее насморк, возле каких витрин она останавливается и вообще все! И если она с кем-то встречалась или к кому-то ходила, он тоже наверняка это знает. Точно! С гарантией.
1Здесь: дорогуша, лапочка (англ.).
– Он что же, говорил вам, что она с кем-то встречается?
– Ну уж нет. – Брат мотнул головой. – Он ведь не дурак рассказывать нам, что его дама сердца крутит роман с другим. Этого никто не станет делать. Но все-таки он-то уж знает, если у нее с кем-то что-то было!
– Ну так что же мне делать?
– Как что! Пойти и спросить его. Только, конечно, осторожно, с психологией.
– Нет, к нему я боюсь идти, – пробормотала я.
Брат был просто возмущен. Он заявил, что я шляпа, что я слишком легко сдаюсь и вообще у меня нет спортивного духа.
– Не хочу я никакого спортивного духа, – сказала я. – Я хочу найти мою сестру.
Брат заявил, что хотя ему совершенно непонятно, как это человек может стремиться вновь обрести брата или сестру, но что сам он настолько добр и любопытен, что проводит меня к Набрызгу. Если, конечно, я хочу.
– И еще захватим с собой Али-бабу. Али-баба может оказать на Набрызга необходимое давление.
Али-бабу я знала. Али-баба тоже учился в их классе и был, наверно, самым толстым и самым сильным парнем во всей нашей школе. Мы договорились встретиться на другой день в 15.00 возле парка. Прежде чем мы расстались, я спросила, как его зовут. Брата звали Николаус.
Потом я пошла к бабушке.
Бабушке я ничего не рассказала про мое посещение Герберта Планка и про Набрызга. Я боялась, что все это покажется ей бессмысленным.
Бабушка уже затопила печку. У них настоящая старая печка, которую топят углем. Я люблю эту печку. Сзади у нее такая черная труба, она идет прямо до потолка и уходит в него, а когда долго держишь поддувало открытым, труба раскаляется докрасна. Один раз – я была тогда еще совсем маленькой – я обожглась об эту печку. И так ревела, что сбежались жильцы со всего дома. А потом они все притащили какие-то мази и бальзамы.
Когда Татьяна кричит, будто ее режут, никто из нашего подъезда к нам не приходит. В лучшем случае соседи напишут жалобу управляющему, а он позвонит маме по телефону и скажет, чтобы она запретила Татьяне так орать.
Я хотела остаться ночевать у бабушки.
Мы пошли на второй этаж к Приходам. У них есть телефон. Я позвонила домой. Подошел Курт.
– Ну, конечно, оставайся, если ты хочешь, – ответил он, но потом вдруг запнулся и сказал, что он все-таки лучше спросит маму.
Тогда к телефону подошла мама. Она спросила, почему я хочу остаться ночевать у бабушки. Я не могла ей этого объяснить, потому что мне и самой это было не так уж ясно. Мама начала причитать – как все это сложно и неудобно. Придется перед школой зайти домой за книгами, нужно переменить белье, а у меня с собой его нет. И вообще как-то, собственно говоря... Ну, собственно говоря, она против.
– Так как же, можно мне остаться или нет? – спросила я.
– Только если это абсолютно необходимо, – сказала мама.
– Да нет, это не абсолютно необходимо.
– Ну тогда возвращайся домой. Только скорей, уже очень поздно, – сказала мама. И еще добавила: – А как ты вообще там очутилась? Я думала, ты идешь к Анни!
Я положила трубку. Ведь телефонные разговоры часто прерываются.
– Не огорчайся, – сказала бабушка, – может быть, она разрешит тебе в другой раз.
– Да, конечно, – сказала я. Но я в это не верила.
Я пошла домой и всю дорогу придумывала, что бы такое соврать маме.
Но когда я пришла, мама уже опять лежала в постели с головной болью. Советница, правда, осведомилась, где я пропадала, но я ей ничего не ответила.
Посещение Набрызга я, наверное, никогда не забуду – даже если стану долгожителем.
Ровно в три я подошла к парку. Со спортивной сумкой. Потому что на самом-то деле я должна была идти на тренировку. Николаус и Али-баба стояли у входа в парк, прислонившись спиной к решетке.
– А вы уверены, что он сейчас дома? – спросила я.
Мне не хотелось совсем уж зря пропускать гимнастику.
– О нас доложено, – усмехнулся Али-баба.
– А вы ему сказали, что я насчет моей сестры...
Николаус покачал головой.
– Конечно, нет! Я на уроке латыни послал ему записку. Там стояло: «Будь в 15.10 дома, а не то пеняй на себя – шапка сгорит».
– Какая еще шапка сгорит? – спросила я. Они рассмеялись. Наверное, так говорят, когда должно случиться что-то ужасное.
Николаус сообщил мне, что он уже продумал первоклассный, тактически грандиозный план наступления. А Али-баба подтвердил, что план этот как пить дать принесет победу. Точно. С гарантией. И вообще они вели себя так, словно речь шла не о моей, а об их сестре, а я тут только так, случайно, рядом с ними чапаю. На углу квартала, где живет Набрызг, они поставили меня в известность, что отныне мне надо идти возле самой стены. Этот Набрызг, как опасался Али-баба, небось из любопытства стоит у окна и ждет. Если он завидит меня, он тут же поймет, в чем дело, и точно рассчитанная тактика нападения врасплох полетит ко всем чертям. Я шла, прижимаясь к стенам домов, и вытирала их рукавом пальто.
В подъезде стоял велосипед с чудным седлом и лисьим хвостом. Али-баба вывернул ниппель из переднего колеса.
– Выложит все, получит назад, – буркнул он.
Я нашла, что это подло, но ни Али-баба, ни Николаус не обратили никакого внимания на мой протест.
Фамилия у Набрызга важная – Зексбюргер. И уже дверь в его квартиру обладала определенным весом. Я до тех пор видала такие двери только в фильмах про старые времена. Темно-коричневая, с двумя створками, такая высокая, что в нее мог бы, не сгибаясь, войти великан, а на раме какие-то гирлянды, вырезанные из дерева. Над дверью большой деревянный треугольник с колоннами, цветами и листьями. На медной табличке выгравирована фамилия «Зексбюргер», а под этой табличкой – бумажная. На ней написано:
К Зексбюргеру – 1 звонок
К Хуберу – 2 звонка
К Шилеку – 3 звонка!
– Это квартиранты, комнаты у них снимают, – сказал Али-баба.
Николаус позвонил один раз. Мы услыхали шаги за дверью. Шаги приближались. Потом все стихло. Дверь не открылась.
– Позвони еще раз, – шепнул Али-баба.
– Тогда ведь Хубер подумает, что это к нему, – шепотом ответил Николаус.
На одной створке двери был глазок в медной оправе. Сперва в глазке мелькнуло что-то тоже медного цвета. Потом показалось что-то коричневое. Я дернула Николауса за рукав и показала ему на глазок. Николаус усмехнулся, прикрыл рукой глазок и сказал торжественно и громко:
– Вольфганг-Иоахим Зексбюргер, вынь свой глаз из глазка и открывай, не то живо шапка сгорит!
Дверь приотворилась, но мы не смогли ее распахнуть, потому что она была закрыта изнутри на цепочку. Набрызга не было видно. Но зато его было слышно.
– Что вам, собственно, надо?
– Серьезную аудиенцию, – ответил Али-баба еще более раскатистым голосом, чем Николаус.
– Насчет чего?
– Жизненно важное дело.
– Сколько вас?
– Трое.
Теперь цепочка была наконец снята, и мы вступили на территорию квартиры.
Такой передней я до тех пор ни разу не видела даже в фильмах. Второй такой наверняка не сыщешь. Тут царил полумрак, а стен вообще не было видно, потому что везде стояли громадные шкафы. Все они были темно-коричневые и с резьбой по дереву, но ни один не походил на другой. На шкафах стояли чемоданы, а на чемоданах до самого потолка громоздились коробки и картонки. И между шкафами тоже было навалено всякого барахла.
По дороге к комнате Зексбюргера я несколько раз споткнулась и набила себе синяки. Тут было много препятствий: бугор на полу, огромный счетчик, торчавший из стены, жестяная стойка для зонтов с бочку величиной, прислоненная к стенке метла, на которую я умудрилась наступить, и палка огрела меня по голове, а последним препятствием – как это ни странно звучит – была ванна. Огромная жестяная ванна с картошкой и луком.
По сравнению с передней комната Набрызга показалась нам вполне нормальной. По сравнению с комнатой любого другого мальчишки она была очень и очень странной. Тут стояло пианино с кружевной накидкой и качалка с узором из цветочков, а на подоконниках – дикое количество всяких растений. И торшер с ажурным абажуром, и письменный стол с гнутыми резными ножками, а на стенах – картины, написанные масляными красками. Можно было подумать, что в этой комнате живет какая-то древняя старушка.
– Садитесь, – сказал Зексбюргер. Куда нам садиться, было не совсем ясно, потому что сам Зексбюргер занял качалку с цветочками, а больше никаких стульев в комнате не было. И даже кровати.
– Пардон, – сказал Зексбюргер, встал, подошел к полосатой занавеске в глубине комнаты, отдернул ее, и мы увидели раскладную кровать.
Мы сели на кровать, а он снова подошел к качалке с цветочками и уселся в нее.
– Так в чем дело? – спросил он, беря с письменного стола коробку с сигаретами. Он выдвинул ящик, достал зажигалку, закурил.