– Я не уродую, – ответил Афанасий. – Я проснулся с этими ранами. Поверь, я совсем этому не рад.
Лицо Миляги приняло скептическое выражение, и Афанасий принялся убеждать его с удвоенной энергией.
– Я никогда этого не хотел, – сказал он. – Ни стигматов, ни снов.
– Так почему ж ты тогда уставился на это дерево?
– Я голоден, – ответил Афанасий. – Просто я прикидывал, хватит ли у меня сил на него забраться.
Миляга проследил за взглядом Афанасия и на верхних ветках увидел целые грозди фруктов, созревших под жаркими лучами Кометы. Внешне они напоминали мандарины, но были полосатыми.
– Боюсь, что ничем не смогу тебе помочь, – сказал Миляга. – Во мне слишком мало материи, чтобы я мог за них ухватиться. А стрясти ты их не можешь?
– Да я пробовал. Ну ладно. У нас есть дела и поважнее моего голода...
– Для начала забинтовать твои раны, – сказал Миляга. – Я не хочу, чтобы ты истек кровью до начала Примирения.
– Ты имеешь в виду эти? – спросил Афанасий, опуская взгляд на свои руки. – Да нет, кровь течет и останавливается сама, когда захочет. Я уже к этому привык.
– Ладно, тогда нам надо найти тебе что-нибудь поесть. Ты не заглядывал в дома?
– Я не вор.
– Не думаю, чтобы кто-нибудь вернулся сюда, Афанасий. Давай найдем тебе какое-нибудь пропитание, пока ты не околел с голоду.
Они подошли к ближайшему дому, и после нескольких ободряющих наставлений Миляги, который был немало удивлен такой щепетильностью, Афанасий вышиб дверь ударом ноги. Дом либо стал жертвой мародеров, либо был покинут хозяевами в большой спешке, но кухня была не тронута, и там нашлось немало съестного. Афанасий приготовил себе сэндвич, запачкав кровью хлеб.
– Меня одолел такой голод, – сказал он. – Я полагаю, ты постился, не так ли?
– Нет. А что, надо было?
– Каждый решает по-своему, – ответил Афанасий. – У каждого – своя дорога на Небеса. Я, к примеру, знал человека, который мог молиться, только примотав к чреслам целое гнездо зарзи.
Миляга поморщился.
– Это не религия, это какой-то мазохизм.
– А мазохизм, по-твоему, не религия? – спросил Афанасий. – Ты меня удивляешь.
Миляга был поражен, убедившись, что Афанасий обладает определенными способностями к остроумию, и обнаружил, что стал относиться к нему куда теплее, чем до этого разговора. Возможно, в конце концов они и сумеют поладить, но любое примирение будет иметь поверхностный характер, если не состоится разговора о Просвете и о том, что там произошло.
– Я должен попросить у тебя прощения, – оказал Миляга.
– Вот как?
– За то, что произошло в лагере. Ты потерял множество своих людей, и все это из-за меня.
– Сомневаюсь, что события могли развиваться как-то иначе, – сказал Афанасий. – Никто из нас не знал природы тех сил, с которыми мы столкнулись.
– Не уверен, что знаю ее сейчас.
Лицо Афанасия помрачнело.
– Мистиф причинил много несчастий, послав к тебе свое привидение.
– Это было не привидение.
– Так или иначе, это потребовало от него колоссального усилия воли. Я уверен, что Пай-о-па знал о том, чем это грозит ему самому и моим людям.
– Он никогда никому не хотел зла.
– Так какая же цель толкнула его на этот поступок?
– Он хотел увериться в том, что я понял свое предназначение.
– Это недостаточная причина, – сказал Афанасий.
– Это единственная причина, которую я знаю, – ответил Миляга, умолчав о другой части послания Пая, которая была связана с Сартори. У Афанасия все равно нет ключа к этой разгадке, так зачем же его понапрасну беспокоить?
– У меня такое впечатление, что происходит что-то, чего мы не понимаем, – сказал Афанасий. – Ты видел воду?
– Да.
– И тебя это не беспокоит? Миляга, здесь трудятся какие-то другие силы, помимо нас. Может быть, мы должны найти их, спросить у них совета?
– Какие силы ты имеешь в виду? Других Маэстро?
– Нет. Я имею в виду Мадонну. Мне кажется, что она может быть здесь, в Изорддеррексе.
– Но ты не уверен.
– Но что-то же двигает эти воды?
– Если б она была здесь, неужели ты не знал бы об этом? Ведь ты был одним из ее верховных священнослужителей.
– Никогда я им не был. Мы молились у Просвета, потому что там было совершено преступление. С этого места в Первый Доминион была похищена женщина.
Флоккус Дадо рассказал Миляге эту историю, когда они ехали по пустыне, но потом произошло столько волнующих и тревожных событий, что он забыл о ней, а ведь это, без сомнения, была история его матери.
– Ее звали Целестина, не так ли?
– Откуда тебе это известно?
– Я встречался с ней. Она все еще жива и сейчас находится в Пятом Доминионе.
Афанасий прищурился, словно для того, чтобы навострить свой взгляд и пригвоздить эту ложь к позорному столбу. Но через несколько секунд улыбка тронула его губы.
– Стало быть, ты поддерживаешь отношения со святыми женщинами, – сказал он. – Значит, для тебя еще есть надежда.
– Ты сможешь сам встретиться с ней, когда все завершится.
– Я очень хотел бы.
– Но сейчас мы должны строго придерживаться нашего курса. Никаких отклонений быть не должно. Ты понимаешь? Мы сможем отправиться на поиски Мадонны, когда Примирение закончится, но не раньше.
– Я чувствую себя таким уязвимым, – сказал Афанасий.
– Мы все себя так чувствуем. Это неизбежно. Но существует кое-что еще более неизбежное.
– Что же?
– Целостность, – сказал Миляга. – Мир будет исцелен, и это куда более неизбежно, чем грех, смерть или темнота.
– Хорошо сказано, – ответил Афанасий. – Кто тебя этому научил?
– Ты еще спрашиваешь – ты ведь обвенчал меня с ним.
– А-а-а, – он улыбнулся. – Тогда позволь тебе напомнить, для чего мужчина женится. Чтобы обрести целостность в своем союзе с женщиной.
– Может быть, кто-то другой, но не я, – сказал Миляга.
– Разве мистиф для тебя не был женщиной?
– Иногда...
– А в другое время?
– Ни мужчиной, ни женщиной. Блаженством.
Афанасий, похоже, был крайне обескуражен.
– Это кажется мне нечестивым, – сказал он.
Миляга никогда не рассматривал свою связь с мистифом с точки зрения религиозной морали, да и сейчас не собирался взваливать на себя ношу подобных сомнений. Пай был его учителем, его другом и его возлюбленным, а кроме того был беззаветно предан Примирению с самого начала. Миляга не мог поверить, что его Отец допустил бы подобный союз, не будь он святым и благословенным.
– По-моему, лучше нам оставить эту тему, – сказал он Афанасию. – А иначе мы опять вцепимся друг другу в глотки, чего лично мне крайне не хотелось бы.
– Мне тоже, – ответил Афанасий. – Больше не будем это обсуждать. Скажи, куда ты отправишься дальше?
– К Просвету.
– А кто из членов Синода будет там?
– Чика Джекин.
– Ага, так ты выбрал его?
– Ты его знаешь?
– Не очень хорошо. Мне было известно, что он пришел к Просвету гораздо раньше меня. Собственно говоря, вряд ли вообще кто-нибудь знает, сколько лет он там провел. Странный он человек.
– Если бы это было основанием для вывода о профнепригодности, – заметил Миляга, – тогда мы бы оба остались без работы.
– Согласен, что ж.
После этого Миляга высказал Афанасию все свои наилучшие пожелания, и они расстались – с учтивостью, если не с симпатией. Миляга подумал о пустыне за пределами Изорддеррекса, и Эвретемекская кухня скрылась из виду, через несколько секунд уступив место огромной стене Просвета, возвышавшейся из тумана, в котором он надеялся отыскать последнего члена Синода.
По дороге потоки продолжали сливаться друг с другом, и вскоре женщины шли уже по берегу настоящей реки, которая была слишком широкой, чтобы перепрыгнуть через нее, и слишком бурной, чтобы перейти ее вброд. Никакие берега, кроме сточных канав, не сдерживали эти воды, но та же сила, что влекла их к вершине холма, не давала им растечься в разные стороны. Река взбиралась вверх, словно животное, чья шкура постоянно росла, чтобы дать приют силе, которая вливалась в нее с каждым новым притоком. К настоящему моменту цель ее не вызывала никаких сомнений. На вершине холма было расположено только одно здание – дворец Автарха, и если только бездна не собиралась разверзнуться посреди улицы и поглотить эти воды, они неизбежно должны были привести их к воротам крепости.
У Юдит были разные воспоминания о дворце. Некоторые, подобно видению Башни Оси и расположенной под нею комнаты, в которую стекали подслушанные молитвы, внушали тревогу и страх. Другие же были исполнены нежной эротики: она дремала в постели Кезуар под пение Конкуписцентии, а любовник, который показался ей слишком совершенным, чтобы быть реальным, покрывал поцелуями ее тело. Конечно, его уже нет там, но она вернется в построенный им лабиринт, ныне обращенный на службу совсем другим силам, неся с собой не только его запах (от тебя воняет соитием, – сказала Целестина), но и плод их любви. Ее надежды на откровения Целестины, без сомнения, были разбиты именно из-за этого. Даже после отповеди Тэя и увещеваний Клема эта женщина все равно продолжала обращаться с ней, как с парией. А если она, лишь раз соприкоснувшаяся с божеством, учуяла Сартори в запахе ее кожи, то Тишалулле наверняка не только почувствует тот же запах, но и догадается о ребенке. В ответ на возможные вопросы и обвинения Юдит решила говорить только правду. У нее были свои причины для каждого ее поступка, и она не собирается подыскивать для них фальшивые оправдания. К алтарю Богинь она приблизится не только со смирением, но и с чувством собственного достоинства.
Вдали показались ворота. Белый, ревущий поток устремлялся в их направлении. То ли его натиск, то ли недавнее революционное насилие снесли обе створки с петель, и вода исступленно рвалась в проем.
– Как мы попадем внутрь? – закричала Хои-Поллои, голос которой был едва слышен за ревом потока.
– Здесь не так глубоко, – крикнула в ответ Юдит. – Мы сможем перейти вброд, если пойдем вместе. Давай, берись за мою руку.