– Смотри, что Грейси мне дала! – Холли покрутилась, чтобы раздуть шелковое синее платье с плиссированным подолом до колен. Я невольно залюбовалась.
– Красиво! – одобрила я, метнув взгляд на Грейси. Она улыбнулась Холли, но, посмотрев на меня, скисла.
– Тебе очень идет. Подчеркивает цвет глаз.
– Спасибо! – Холли просияла, погладив платье. – Оно прекрасное!
– Оставь себе. – Грейси тронула ее плечо. – Мне больше некуда его надеть.
Холли умчалась показывать платье Алексу, оставив нас наедине. Повисло неловкое молчание. Грейси сверлила меня взглядом, а я рассматривала свои ногти.
– Спасибо, что позаботилась о Холли, пока меня не было, – брякнула я, – и что заботишься сейчас. Ей очень важно чувствовать себя обычной девушкой…
– Она Королева, и чувствовать себя обычной ей ни к чему, – отрезала Грейси. – Но девочка многое вынесла, пока ты гуляла где-то.
Нет, рождественского чуда не произойдет. Грейси возненавидела меня.
– Послушай…
– Это ты меня послушай, Оливия Йеллоувуд. – Грейси больно ткнула меня пальцем в грудь. – Я, конечно, понимаю, у вас с Алексом узы, любовь и все такое, но не могла бы ты хотя бы на шею к нему не вешаться? Выглядит отвратительно, уж поверь.
Наверное, на моем лице появилось такое глупое выражение, что Грейси презрительно фыркнула и отошла на пару шагов.
– Не такая уж ты и замечательная, чтобы он любил тебя просто так, – бросила она, – так что не обольщайся. Это все узы, не более.
– А ты? – разъярилась я. – Считаешь, что испытываешь к нему настоящую любовь, а не долбаные узы?
Грейси, не ответив, зашагала по направлению к гамаку. Я с раздражением наблюдала за тем, как подпрыгивали ее рыжие локоны на плечах. Дрянь. В бешенстве я подошла к холодильнику и вынула пакет. Опустошив его, без раздумий принялась за второй.
Вечеринка мертвецов набирала обороты. В воздухе висел запах разложения; имаго танцевали, подпевали колонкам, кружились в объятиях и смеялись, позабыв обо всем. Лежа на спине, я таращилась в потолок, под которым поблескивала разноцветная мишура. Голова покоилась на коленях Алекса, его руки ласково прочесывали мои волосы. Холли безмятежно дремала в одном из гамаков, хмурясь от мишуры, щекочущей ей нос.
– Алекс?
– М-м-м?
– Говори что-нибудь, – прошептала я, глядя на его перевернутое лицо.
– Что бы ты хотела услышать? – улыбнулся он.
– Не знаю… Расскажи о своем детстве. О хобби. Что угодно. Мы ведь так и не знаем друг о друге все.
– Хм. – Алекс задумался на мгновение и рассмеялся. – Что ж, я вспомнил вдруг о Рождестве, когда мне было лет шесть. Младшему брату, Томми, папа подарил какое-то игрушечное ружье, похожее на настоящее. Он так гордился и скакал, размахивая им вокруг, что я громко заплакал – и ревел до самого вечера, никого не желая слышать. Тогда папа отвел меня в гараж и дал подержать настоящее оружие, которое хранил в сейфе. Правда, когда мама узнала об этом, папе здорово досталось…
Я завороженно слушала, толком не вникая в суть. Голос Алекса стал ниже и казался идеальной водной гладью, по которой так и тянуло провести рукой. Мягко вибрируя, он задевал какие-то глубинные струны, дарил мне истинную эйфорию, какую не мог дать ни один наркотик.
«Любой из нас – это механизм, – подумала я, ощупывая каждое слово, сказанное им, – шкатулка с мелодией, которую никак не завести. Но однажды находится ключик, который идеально подходит, который может запустить механизм и заставить шестеренки петь слаженно, рождая музыку…»
– Пойдем, – Алекс подхватил меня на руки.
Я уткнулась носом в его крепкое плечо и бегло осмотрелась. Алекс что-то коротко сказал Хейзелтону, и тот кивнул, как-то особенно остро глянув на нас. Грейси проводила меня полным отчаяния и злости взглядом. В руке она сжимала взорванную хлопушку.
Поднявшись в комнату, Алекс опустил меня. Не на жесткий гамак, не на пол – под спиной заскрипела кровать.
– Агнес…
– Придет утром. – Алекс склонился для поцелуя и стянул с меня джинсы, а затем и кофту.
Я протянула руки. Он торопливо скинул толстовку и прижался ко мне, запустив пальцы в волосы. Алекс не целовал меня – только вдыхал мой запах, мягко касался губами лба, щек, шеи, подбородка.
– Алекс…
– Я так счастлив, что ты жива. – Я ощутила на шее его горячие слезы. – Я искал тебя в своей голове день и ночь… думал…
Я села, отстранив его. В свете уличного фонаря щеки Алекса были мокрыми, а губы дрожали.
– Это… просто ужасно. – Он крепко обхватил мое лицо ладонями, заставив губы сложиться дудочкой, и криво улыбнулся. – Когда ты исчезла, меня как пополам разрубили. Так страшно… и больно. Я представлял эти глаза, – он провел пальцами по моим векам, – волосы, скулы. Твои дебильные привычки: как ты губы обгрызаешь, задаешь вопросы, хмуришься, смеешься…
Я оборвала его поцелуем, страшась снова услышать: «Я думал, ты умерла». Ведь я умерла на самом деле, хотя и отрицала это с тех пор, как выбралась из кокона. Глаза Алекса искрились, словно шампанское, и сходство дополнял терпкий вкус, застывший на губах. Слезы все струились и струились по щекам, теперь и по моим тоже. Наконец-то я не была одинока. Что-то внутри щелкнуло, встало на место. Мы были вместе, а остальное неважно.
Алекс посерьезнел. Склонившись надо мной и глядя в мои глаза, он нахмурился.
– Я знаю, что скоро мы умрем, – прошептал он, – и первым уйду я, потому что так и должно быть. Но я верю, что даже души имаго обретают приют после смерти. Я найду тебя, Оливия-Узелок-Йеллоувуд.
Я светло улыбнулась ему. Слова были не нужны, и Алекс снова поцеловал меня. Снова и снова, снова и снова он ласкал меня, шептал что-то, и я купалась в этой нежности, счастливо улыбаясь и одновременно плача.
Впервые в жизни я плакала не потому, что было больно от любви, а потому, что мне до боли хотелось любить этого человека даже после нашей смерти.
Глава 23
Прошло Рождество, минул Новый год. Влажный декабрь сменился сухим и суровым январем, швыряющим за шиворот снежную крупу. Как и погода, Хейзелтон стал невыносим: он то и дело отправлял меня по поручениям, которые становились страшней и страшней, – только бы я не была рядом с Алексом. Коробка – так я с ненавистью думала об убежище. Сначала ты приходишь сюда, надеясь на приют и понимание, живешь и радуешься, видя столько родственных душ. Но Хейзелтон запирает клетку – и вот ты уже в опасности, сильнее, чем снаружи. Это понимали все – я видела это по их глазам, – но никто не сопротивлялся, а те, кто сбегали, жестоко за это платили. Хейзелтону доставляло огромное удовольствие отправлять меня на встречу с приговоренными – с рождественской ночи он разговаривал со мной отрывочно, зло, хотя и не скрывал тоски.
Вдобавок ко всему плоть начала трескаться. Впервые я заметила это утром, когда пыталась разглядеть свое отражение в мутном зеркале, единственном в убежище. Смахнув волосы, я удивилась, почему одна тоненькая прядь никак не отлипает от шеи. Я тронула ее, помассировала пальцем – кусочек кожи с тихим сухим шорохом отпал, заструился песком. Трещина образовалась прямо под скругленным изгибом челюсти, на самом виду, чтобы напоминать мне, кто я и где нахожусь. Мое тело стало увядать.
– У тебя все в порядке? – поинтересовался Алекс.
Я вздрогнула и смущенно тряхнула волосами, пытаясь скрыть шею.
– Так… думаю, – соврала я, глядя в зеркало на его отражение.
– И о чем же?
– О Холли, – обернулась я. – Я беспокоюсь… кто позаботится о ней после нас?
– Не волнуйся. – Алекс бросил взгляд на Холли, увлеченно читающую Книгу. – Королева привыкла быть одна, и ее дочь тоже привыкнет.
Я пожала плечами и поняла, что сделала это в точности как мой брат: одно плечо, затем другое. Меня вновь захлестнула тоска. Холли вскинулась, потягивая воздух носом, словно почувствовав запах горя. От людей, пустивших в тебя корни, ничего не скроешь.
– Холли! – Я улыбнулась ей, стараясь спрятать смятение. – О чем читаешь?
Она взглянула своими ясными глазами, и мне стало не по себе. Нежные губы, покрытые цепочкой язвочек – была у Холли привычка обкусывать их, – дрожали.
– Мне сегодня приснился сон, – тихо сказала она, оглянувшись на Хейзелтона, но тот был занят своими мыслями. – Как будто я вхожу в концертный зал. Повсюду такие подсвечники на стенах, какие показывают в старых фильмах, ковер… Не знаю, как я туда попала, потому что грязная, босая, платье порвано…
Холли замолчала, покусывая губы, а я вгляделась в иллюстрацию на странице Книги, лежавшей на ее коленях. Две одинаковые девушки, соприкасающиеся ладонями, но смотрящие в разные стороны. Удивительной красоты рисунок.
– Я помню песню, только тихую, как сквозь воду. – Холли нахмурилась. – Я вошла в зал, а на сцене… я.
– В каком смысле?
– Я… только в белом платье.
– Ты стояла у подножия сцены… и на сцене?
– Это очень странный сон. – Она захлопнула Книгу так, что во все стороны полетела бумажная пыль. – Я не думаю, что это будущее… Такое ощущение, будто это когда-то уже было.
Я вспомнила видение, пришедшее ко мне в день, когда я узнала об имаго. Королева и маленькая девочка, говорящая по-немецки; песня, доносящаяся из концертного зала… Холли тогда и в помине не было. Кто же стоял на сцене?
Двое мужчин распахнули дверь молельни и, увидев что-то, отпрянули. Они долго смотрели перед собой, едва слышно переговариваясь, после чего один из них ушел… и вернулся с листом серого брезента.
– Кто-то умер? – спросила Кристи Кольчик, близоруко щурясь. В ее руках замерли спицы со спускающимся язычком красного вязания.
– Мими, – просто ответил какой-то имаго.
Все внутри меня сжалось. Брезент опустили на пол перед молельней, и один из имаго со скорбным выражением лица принялся заметать прах. Выглядело это так, будто пришли уборщики, вынужденные вытаскивать из ловушки мышь с перебитым позвоночником: неприятно и печально, но необходимо. Когда все закончилось, подошла бледная девушка с осунувшимся лицом, бережно ссыпала в жестяную баночку горсть праха и прижала к сердцу. Сложно было понять, что выражали ее глаза. Девушка спрятала баночку под платье, вернулась к своему гамаку и легла на него, глядя в потол