.
Я Королева. Единственная Королева.
Повисло молчание, нарушаемое моим хрипом. Чужие воспоминания были так ярки и реалистичны, что во рту до сих пор ощущался терпкий вкус крови Королевы.
– Так вот почему она…
– Да, – хрустнул пальцами Марк, – эта песня теперь – олицетворение ненависти, бешенства и жажды крови. Она нас сводит с ума с тех самых пор, как Королева убила свою мать.
С улицы послышалось глухое рычание. Кто-то жадно обнюхивал створки входа в погреб. Мы застыли, неотрывно глядя на дверь. В узкой щели появился тощий палец и поскреб засов. Марк вовремя зажал мне рот, болезненно надавив на разрывы слезающей кожи. Я тяжело задышала в его ладонь, широко раскрытыми глазами глядя на коготь, лениво скользящий по осклизлому дереву.
Холли внезапно пришла в себя. Поднявшись на своем лежаке из мешковины, она зло посмотрела на дверь и зашипела:
– Уходи!
Я посмотрела на нее вытаращенными глазами, но, к моему изумлению, палец застыл, а потом медленно пополз обратно, исчезая из поля зрения. Холли нахмурилась, прислушиваясь, и уже по-настоящему рявкнула:
– Вон!
Червь взвизгнул. Послышался хруст гравия, шелест травы – и все стихло. Холли тяжело вздохнула:
– Черви слушаются Королеву. Папа…
Я зажмурилась: сердце кольнуло. Марк медленно выпустил меня из объятий; Холли придвинулась ближе и положила голову на мое плечо. От ее волос, кожи и губ исходил сладковатый запах крови. Желудок жалко сжался, а руки затряслись от слабости.
– Оливия?
– Что?
– Когда все закончится, я хочу снова пойти в школу. Поступлю в университет. Получу образование… и стану врачом. Ты будешь жить в маленьком домике… смотреть телевизор… и все будет совсем как прежде.
Марк с преувеличенным вниманием разглядывал свои грязные пальцы. Я думала. Грейси сказала, что в убежище заявятся Черви во главе с Майло. Есть ли шанс, что они с Алексом выживут? Я вспомнила о нашей связи и, закрыв глаза, легко скользнула в коридоры сознания. Эфемерные руки касались незримых дверей, за которыми звучали чужие мысли. Многие «комнаты» молчали – видимо, хозяева навсегда их покинули. Чем сильней я углублялась, приближаясь к сердцу наших уз, тем громче отдавался в ушах влажный гул. Его сердце еще билось. От облегчения голова пошла кругом.
– И что теперь? Мы будем ждать Алекса здесь? – обратилась я к Марку.
Почесав заросшую щеку, он пожал плечами:
– Наверное. Выбора у нас немного. Через десять минут рассвет, уйти мы не успеем. Когда вернется Алекс, передам вас ему на поруки…
– А ты?
В темноте блеснули его глаза. Когда он заговорил, в хриплом голосе сквозила тоска.
– Я хочу спасти Грейси.
– Даже если она уже мертва?
– Ее сердце еще бьется. Разве ты не чувствуешь то же самое?
Хейзелтон говорил, что Марк был завязан на Грейси, а значит, чувствовал ее, как я – Алекса.
Я промолчала: на меня уже накатывали темные волны сонливости. Они подкрадывались медленно, но верно, спешить было некуда. Отчего-то перед сном мне подумалось, что именно в любви имаго несчастней всех. Сопротивляться, мучительно сдерживать сердцебиение и страдать, однако все равно бежать на помощь каждый раз, когда навязанной «половинке» угрожает опасность. Странный мир перепутанных чувств, насильно сотканных хитросплетений ощущений. Он похож на создание Франкенштейна, уродливое и кривое, но продолжающее существовать вопреки здравому смыслу.
Двери в погреб, зеленый дом у подножия холма. Двери в погреб, зеленый дом у подножия холма.
Упрямо нацелившись в точку существования Алекса, я метала, как позывной, одну и ту же мысль. Марк и Холли ушли на охоту. Голод имаго похож на ад: тело скручивали судороги, лицо искажалось в гримасе, схожей с китайскими оперными масками. Оно страшно зудело: клетки строили новый материал, соединялись и ткали бархатистую кожу, а мне хотелось рвать подбородок и щеки, чтобы избавиться от сумасшедшей чесотки. Руки «обрастали» быстрее – кожа была тонкая и почти прозрачная, но живая.
Двери в погреб…
Я боялась расслабляться: это было чревато вторжением Королевы в разум. Так и приходилось сидеть, сдерживая ручонками заморенного ребенка (так мне виделись усилия в физической форме), доски корявой плотины, за которой ревела громада волн: тревога, чужие мысли, страх, голод…
…зеленый дом у подножия холма.
Желудок прострелило так, что я выгнула спину, глядя широко раскрытыми глазами перед собой. Огонь невидимых осколков прокатился по всему телу, ошпарив брюшную полость и горло.
В дверь тихо постучали. Сердце забилось чаще. Я подкралась ко входу и, затаив дыхание, заглянула в щелочку.
Они!
Дверь распахнулась, Марк и Холли спустились в подвал; от их рук и губ исходил терпкий запах крови. Запах жизни!
– Мы принесли тебе кое-что, – сказал Марк. – Очень жаль, что пришлось так поступить.
Он бережно положил на пол тело девушки в красном пальто. На вывернутой ступне блестел сапожок с острым каблуком, измазанным в грязи; волосы у шеи слиплись и свалялись.
«Ведь у этой незнакомки могли быть друзья и молодой человек», – так думала я, истекая слюной над нежным остывающим телом.
«Она могла идти с работы или учебы, а то и со свидания», – слова бились в мозгу, сталкивались, поднимая возмущенный грохот.
Но вкус крови девушки, ее уникальный аромат, вспарываемая челюстями белая кожа – все это заглушало разум. Зубы сомкнулись на мягком изгибе между шеей и плечом. Рывок. Глоток. Человеческая сущность сопротивлялась, но что-то вновь и вновь толкало меня жрать и поглощать кровь, выкусывать мясо и перегрызать вены. Никто не мог помочь вернуться той, прежней Оливии, а я оказалась слишком слабой, чтобы затормозить скольжение по опасному тонкому льду. Там, внизу – пустота, вечное молчание, а трещин все больше…
В дверь погреба снова постучали. Я вскинула голову вместе с остальными. Марк тихо окликнул меня, пока мои ноги сами несли тело к выходу, а руки взлетали к засову, отодвигая его. Створки распахнулись, впуская ароматы ночи. На фоне неба, покрытого первыми каплями звезд, высился силуэт. Чудовище хрипло дышало, сверкая глазами; пробитое брюхо сочилось кровью. Я протянула руку навстречу, и на мою ладонь легла мощная когтистая лапа, все еще такая горячая, что от бурой шкуры кружевами поднимался пар.
– Наконец-то ты пришел, – прошептала я.
Глава 25
Холли слабо застонала, увидев на пороге Алекса. Он кашлянул и мелко затрясся, хватая ртом воздух. Из перекошенной пасти веревками сочилась алая слюна.
– Дункан… – прохрипел он, – ушел…
– А Грейси? – с надеждой спросил Марк. – Грейси… жива?
Алекс помолчал, двигая челюстями. Когда он вновь заговорил, между острых клыков затанцевал искусанный багровый язык:
– Не знаю.
– Как это?
– Ее забрали. – По изувеченному лицу Алекса пробежала странная рябь. – Майло схватил ее. Я сражался изо всех сил, но…
Марк не ответил, глядя себе под ноги. Когда он вновь поднял взгляд, его глаза светились двумя жуткими звездами; слава богу, таких не было на небосклоне. Он сдержанно улыбнулся одними губами – все тот же мягкий, интеллигентный имаго, – и медленно пошел к выходу из погреба. Я схватила его за рукав:
– Марк, не смей!
– Ты же идешь на верную смерть! – поддержал Алекс.
Марк обернулся у дверей. В его взгляде было столько смирения и убийственного спокойствия, что я невольно вздрогнула.
– Я должен спасти ее.
– Но ведь тебя на куски порвут!
– Значит, я отдам жизнь не зря. – Марк посмотрел на Холли. – Берегите девочку. Она наша единственная надежда.
Он отодвинул засов и вышел. Перед тем как двери вновь захлопнулись, в землистую темноту просочилось тихое:
– Прощайте.
Оставшись втроем, мы молча уставились на истерзанный труп на полу. Холли вытирала лицо рукавом куртки – Марк оставил ее как крошечное напоминание о себе.
– Тут найдется маленький кусочек для меня? – прошептал Алекс.
Я криво улыбнулась:
– Приятного аппетита.
Холли отвернулась. Я обошла опустившегося на корточки Алекса и присела рядом с ней. Цепочка позвоночника болезненно выделялась под бледной кожей, проступала сквозь рваную кофту Грейси. «У нее нет ничего своего, – подумала я, – даже тела…»
– Холли.
Ее кожа регенерировала намного быстрей, чем у имаго, и на месте ранений напоминала хрупкую паутину, открывающую влажный мышечный покров и сеть сосудов. Я нежно погладила Холли по голове.
– Лучше бы я вообще не рождалась, – глухо сказала она, глядя в одну точку. – Все, кто живут со мной, умирают. Моя мама восемь лет растила меня, зная, что когда-нибудь я стану монстром. Я чудовище. Моя мама чудовище. Лучше бы я…
Она тихо заплакала. В горле поднялся горький ком, и, чтобы сдержать его, я сжала дрожащие пальцы в кулаки. Алекс закончил с трупом и теперь сидел напротив, глядя на нас. Воздух входил в его легкие со скрежетом, словно где-то хлопала на ветру ржавая калитка.
– Тебя здорово потрепало.
– Так, царапины. Рана на животе почти зажила. – Алекс облизнул морду. – Ее мне Дункан оставил. Грейси сражалась как безумная. Я уговаривал ее бежать, отпихивал к выходу. А она как даст мне в рожу… и как закричит: «Идиот! Я же люблю тебя!»
Я хмыкнула и неуютно заерзала. «Дура» – вот каким было последнее слово Грейс в мою сторону. «Идиот» – так она попрощалась с Алексом. Но, несмотря на свою грубость, она до последнего билась бок о бок с тем, на ком была завязана… и защитила соперницу, пожертвовав собой.
– Мне жаль, что я не смог ничего дать ей, – продолжал Алекс. – Ты стоила всех моих ран. Но больше… никто.
– Что теперь делать? – прошептала я, разглядывая свою драную обувь.
– Майло бежал. Как только придем в норму, сразу же последуем за ним.