«Слишком сдержанный для Червя, слишком голодный для имаго», – подумала я, подставляя флягу к вспоротой от уха до уха шее одной из жертв. Кожа у него в нужный момент не отходила, но глаза горели. Зубы были острые, но коготь только один – на безымянном пальце. Наша встреча облегчила ему охоту – ведь теперь я была загонщиком, а ему оставалось только ждать за моей спиной, как стервятнику.
– Нам пора, – бесцветным голосом сказал Гудроу, подхватывая обезображенное тело. – Бери, сколько можешь, и пойдем.
Я завинтила крышку фляги. Желудок успокоился, погрузившись в деловитое переваривание самой тяжелой на свете пищи – человеческой плоти.
Когда мы вернулись, Алекс уже пришел в себя. Смертельно бледный и осунувшийся, он постарался улыбнуться и даже приподнялся на локтях. – Хей!
– Хей. – Я поставила флягу на прикроватный столик. – Где Холли?
– Отошла вздремнуть. – Алекс схватил флягу, дрожащими пальцами отвинтил крышку и жадно приложился к горлышку.
На простыню струился песок, в который превратились плоть и кровь. Алекс наконец открыл глаза и вытер тыльной стороной ладони губы. – Иди сюда.
Просить дважды не пришлось. Я медленно заползла в постель, чувствуя, как ломит все тело после удачной охоты, а от сытости налились свинцом конечности. Теплое плечо пахло уксусом; я уткнулась в него носом и притихла, боясь пошевелиться.
– Алекс?
– М-м?
– Что ты думаешь о Гудроу?
Даже не поднимая головы, я почувствовала, как Алекс нахмурился. Его руки сцепились на животе, пряча незаживающее увечье.
– Не знаю, – признался он, немного помолчав. – Старик ест плоть. Имаго ее едят, но редко. Черви также питаются плотью, но они пожирают вообще все, что могут. Гудроу не спит днем, не превращается, коготь только один… Я не знаю, кто он.
Тихо посапывала в соседней комнате Холли, Гудроу шелестел газетой, перелистывая страницы. Монотонно тикали часы в кухне. И тот звук. Кап-кап. Кровь стекала с разделочного стола, где хозяин квартиры освежевал оба тела. Вспомнив, как он спокойно вытаскивал гирлянды кишок, я почувствовала легкую тошноту. «Правильно ли мы сделали, придя сюда? – билась в голове тревожная мысль. – С другой стороны, Гудроу не кажется врагом. Да, он выглядит опасным – но не для нас».
– Лив, – прошептал Алекс, – а если бы мы были людьми… ты бы влюбилась в меня? Без всей этой химии в виде уз… просто так, по-человечески?
– Думаю, да, – призналась я.
– Но почему? Я видел парня, с которым ты целовалась в супермаркете.
– Мы не…
– Лив.
– Он сам поцеловал меня. – Кровь бросилась мне в лицо. – Я испытывала к нему… некоторые чувства. Но это не то. Мне двадцать восемь лет. Я не хочу видеть рядом намазанного маслом парня в тесных плавках. Только обычного мужчину, который бы понимал меня с полуслова, берег и поддерживал. С которым я бы не стеснялась есть спагетти с соусом и глупо хихикать, доставать пижаму с зайцами и заказывать огромную пиццу вместо диетического салата. Мне нужен кто-то, кто сдерживал бы мою глупость, но при этом не гнобил. Мне нужен ты, – внезапно произнесла я.
Алекс смотрел на меня со странным выражением: будто подыскивал слова, наиболее подходящие для нас двоих, понятные, но короткие, не забирающие много воздуха, не загромождающие измученные головы мыслями о грядущем. О неизбежном.
– Если бы у нас было больше времени… – начала я, но Алекс, поморщившись от боли, поднял руку и закрыл мне рот ладонью.
– Оливия, – прошептал он, – чего ты хочешь?
У меня перехватило дыхание. В мыслях склизкой юлой вертелась туда-сюда, кружила по невидимой орбите Королева, вернувшаяся, чтобы ослабить меня, свести с ума.
Сожри его! Порви на куски!
Я зажмурилась. По щекам побежали слезы, смывая высохшие кровавые подтеки.
– Я хочу жить, – прошептала я, – не хочу убивать людей. Не хочу пить кровь…
Алекс прикрыл глаза и поджал губы. Его лицо стало напряженным.
– Холли проснулась.
Ровное дыхание спящего сбилось и понеслось галопом. Раздался шорох одеяла, стискиваемого в пальцах, тихий хриплый голос:
– Лив?
Я нехотя встала с кровати и обернулась. Алекс больше не улыбался. Казалось, в воздухе витали ответы, но мне никак не удавалось поймать их и прочувствовать.
– Только в самом конце мы поймем, для чего существуем, – сказал Алекс. – Каждое твое решение будет разворачивать тебя к осознанию этого. Ты не можешь ошибиться.
Я вымученно улыбнулась.
– Я подумаю над этим.
Холли сидела на кровати, тревожно прижав руки к груди. Я хотела добродушно потрепать ее по голове, но вспомнила о жутких когтях и просто присела рядом.
– Мне приснился кошмар… – прошептала она. – Пожалуйста, побудь со мной.
Я погладила ее накрытые одеялом ноги. Длиннее, чем я помнила. Сколько бы ни прошло, это было неприятно: я привыкла к своей маленькой девочке, а теперь постоянно видела вместо нее незнакомку, прячущуюся за любимыми чертами.
– Она была на сцене, – тихо сказала Холли, – моя мама. Она и я…
Волосы упали ей на лицо. Я знала, какой кошмар она увидела. Сцена. Схватка. Сон, прокручивающийся в тысячах и тысячах голов имаго.
– Мы разговаривали. Долго и спокойно. Но почему-то мне было страшно, хотя ничего не происходило. Я просто знала, что вот-вот что-то случится. Плохое. О, Холли. Плохая вся наша жизнь. Мы – это случайность, ошибка, сбой. И рано или поздно нас сотрут – так же стремительно, как и создали.
– Зачем это все? – горько усмехнулась Холли, глядя на меня. – В чем смысл убивать… сражаться…
– На каждого сильного найдется тот, кто еще сильней, Холли. И, даже обладая безграничной силой, нужно быть готовым к тому, что рано или поздно кто-то попробует тебя на вкус.
– Я устала жить в таком мире, – покачала головой она.
Я посидела с Холли еще некоторое время, пока она опять не задремала. После, стоя под горячим душем, я пыталась вспомнить, какой она была. Простой, милой. Обычным ребенком, у которого впереди только лучшее и каждый день в радость. Я закрыла глаза. Стук капель, воспоминания, тихая песня, воспоминания, воспоминания…
– Эй, догоняй!
Это была весна. На заднем дворе из земли полезли первые крокусы, и мама выгнала нас с Джейкобом из дома, чтобы прибраться. Джейкоб вырос похожим на нее, особенно улыбкой и скулами, а вот во мне сочетались черты всех членов семьи Йеллоувуд. Я смотрела на мамины руки, огрубевшие от быта, а потом на свои, нежные, маленькие…
И видела на них кровь. Кровь и когти. Кровь и внутренности!
– Постой, Джейк!
– Смотри, что покажу!
Я неслась за ним, ощущая кожей апрельский ветер. Счастье – жидкое солнце – заменяло нам кровь, бежало по жилам, толкало вперед, заставляя смеяться без причины и давить босыми ногами землю. На опушке я огляделась. Заблудилась. Точно, я помню тот день. Я потерялась в лесу…
Но на заднем дворе нашего дома не было леса.
– Оливия!
Веселый детский смех брызнул из пустоты. Он звучал из каждого дупла в дереве, из-под корней, с высоких крон, шумевших, как море.
– Ты идешь не туда.
Под дубом стоял маленький Джейкоб, такой грязный, будто только что выполз из-под земли.
– Обернись и посмотри еще раз, – прижал он палец к губам. – Посмотри!
Я обернулась. Лес вокруг медленно начал гнить и рассыпаться пеплом. Перед глазами появился наш дом. В окна светило солнце, хоть снаружи и была гнилостная тьма.
– Мамочка, – прошептала я, прижав ладонь к стеклу. Оно не было холодным, теплым, твердым. Оно просто существовало само по себе, никакое.
Мама падала у плиты, словно ей подрезали ниточки. Падала и смотрела на меня. Смотрела на меня. Смотрела и смотрела, только на меня, будто обвиняла.
Гроб. Запах. Странный удушливый запах напоминал трупный, но это был всего лишь аромат букета хризантем, лежащего на могиле.
Джейкоб качался на качелях, задирая тощие ноги. От его ступней, обутых в сандалии, разлетались песчинки.
– Время, когда бабочки, – Джейкоб остановил качели, оставив борозды на земле, – устилают землю.
Теперь вокруг простиралось гигантское поле, заросшее темными цветами. Стоило мне потревожить хрупкие травяные колоски, как бутоны вдруг взмахнули крыльями и лениво сползли ниже. Бабочки. Тысячи, тысячи бабочек.
– Ты пришла.
Этот голос парализовал меня. Утопая по пояс в высокой траве, передо мной стояла Оливия Йеллоувуд собственной персоной. Я двинулась ей навстречу, она в ответ шагнула вперед, грустно улыбаясь. Черное платье, капроновые чулки. Так я была одета в ту ночь, когда умерла в первый раз. Недоверчивый взгляд скользнул по тщательно уложенным локонам, напомаженным губам, длинным подкрученным ресницам. Аккуратный маникюр с черным лаком, серебряный браслет на запястье. Моя копия, застывшая в роковой ночи.
– Ты – это я? – прошептала я, близоруко прищурившись.
– Ты – это ты. – Оливия провела рукой по траве, заставив взвиться в воздух тучу бабочек. – А я – это тоже ты.
– Что это значит?
– Знаешь, куда уходят души имаго, Оливия? – Я увидела ее мокрые от росы бедра; к черному капрону прилипли крошечные семена трав. – Они впитываются в тех, кто дорог нам. Их сознание становится нашим раем. Мы, имаго, не пожираем людей. Мы пожираем друг друга, поглощаем любимые черты, чтобы оставить их навеки в себе.
Она остановилась так близко, что стало возможно разглядеть в светло-карих глазах мелкие темные крапинки. Красивая, свободная, гордая, живая.
– Что мне делать? – по-детски наивно прошептала я, обессиленно опускаясь на колени перед духом. Мягкие руки скользнули по моим волосам, заправили прядь за ухо.
– Сдайся.
Я вскинулась, чувствуя, как сердце пропустило удар. Другая Оливия смотрела строго, как смотрят на детей, которые не слушаются родителей.
– Бороться бесполезно. – Она покачала головой, взяв меня за руку и помогая подняться. – Иногда плыть по течению лучше, чем бросаться грудью на волны.