– Как же так? – тупо спросила я. – Бросить Холли… бросить всех?
– Только в самом конце мы поймем, для чего существуем, – улыбнулась мне Оливия. – Ты не можешь ошибиться не потому, что это запрещено, а потому, что все козыри у тебя.
– Козыри? – переспросила я.
По полю пронесся ветер, взметнув в воздух мириады бабочек, аромат крови и французских духов – сиреневый флакончик я выбросила вместе со всей косметикой, покидая квартиру.
– Она приближается, – испуганно прошептала Оливия, глядя на тучи бабочек, мечущихся над нами. – Не дай ей уничтожить себя. Только ты властна над своими мыслями и телом.
– Стой! – Я попыталась перехватить ее руку, но тщетно: плоть рассыпалась, поднялась над землей и развеялась.
Я растерянно обернулась, взметнув слипшиеся от пота и крови волосы. Ветер утих, и раздался тихий шорох, похожий на дождь, – бабочки, прежде беспорядочно метавшиеся вокруг, врезавшиеся в мое лицо, замерли и посыпались на землю. На горизонте появилась фигура в длинном платье, развевающемся в застывшем воздухе. Ее голубые глаза светились, в такт приближающимся шагам раздавался далекий барабанный стук.
Я попятилась, и меня осенило: барабаном выступало мое собственное сердце. Нога провалилась в пустоту, а трава и мертвые бабочки поплыли вверх, как этаж проносящегося мимо лифта. В горло вдруг хлынула вода.
Кто-то наотмашь ударил меня по щеке. Я постаралась открыть глаза. Передо мной маячили смазанные силуэты, в ушах гудело от попавшей внутрь влаги. Было очень трудно дышать. Я закашлялась, и меня вырвало: сплошная вода. Кто-то старательно обтирал меня полотенцем. Спину холодил жесткий кафель, вокруг было жутко сыро. – Оливия, ты меня слышишь?
Холли. Я подняла руку, чтобы дотронуться до ее нежной теплой щеки.
– Ты ударилась? – прошептала она, ощупывая мой затылок. – Больно? – Не-ет… – Подожди, сейчас…
Гудроу осторожно поднял меня на руки – несложно было догадаться, что это именно он, по запаху старости и пыли. Он уложил меня на мягкий матрас, и я блаженно закатила глаза от соприкосновения тела с сухим теплым одеялом. Оно реально. Одеяло, кровать, руки Гудроу, щека Холли, матрас, электронные часы на столике – все это имело качества и свойства, не то что стекло в моих воспоминаниях. Хотя та трава была мокрой, а бабочки бились о щеки…
Они что-то говорили. Гудроу, Холли. Слова выползали из их ртов, шмякались об пол, расползались по комнате, как насекомые, но я никак не могла уловить их смысл, все еще находясь в полуобмороке.
– Сколько времени?
– Почти рассвет, – отозвалась Холли, и ее голос растаял как дым. – Почти…
Рассвет…
Глаза слипались. Внезапно я ощутила себя такой уставшей.
Прямо до смерти уставшей.
Когда спит человек, его организм работает как бы в режиме энергосбережения: замедляются сердечные ритмы и кровообращение, понижается температура тела, дыхание становится глубоким и размеренным.
Мозг принимается разбирать информацию, накопленную за время бодрствования. Сон – такая же неотъемлемая часть нашей жизни, как и естественные испражнения, питание, секс.
Когда спят имаго, их мозг просто «потухает», как выключенная лампочка. Остается бодрствовать лишь крохотная искра, какой-то непостижимый участок, который будит нас, когда заходит солнце. Кровообращение замедляется настолько, что тело становится холодным, а губы и веки темнеют. Кожа выделяет секрет, не имеющий ни запаха, ни вкуса, ни цвета, – он похож на тонкую маслянистую пленку. Он обволакивает нас – это необходимо для маскировки собственного запаха от других имаго. Очищаются ядовитые пазухи в деснах, сердце почти останавливается. Имаго не видят снов, и этот долгий период бездействия от рассвета до заката кажется нам пятью минутами.
Страшная сказка о том, как вещество, содержащееся в зубах неизвестного существа, может изменить обычного человека. Жаль только, что главным героем в этой сказке оказалась я.
Когда я открыла глаза, солнце уже клонилось к горизонту. Щедро разбрасывая алые лучи, оно трепетало и купалось в облаке смога, накрывшего Лас-Вегас. Дома никого не было. Всюду царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов и покашливанием за стенкой у соседей. Я заглянула в кухню, чувствуя нарастающую тревогу. На холодильнике белел линованный листок, испещренный буквами:
УШЛА С ГУДРОУ НА РАЗВЕДКУ. НЕ ТЕРЯЙ. Х.
Скомканная записка отправилась в мусорное ведро. Что ж, минус двое. Но где Алекс? Я вошла в его спальню и обнаружила вторую записку. Она содержала лишь одно слово, выведенное дрожащей рукой, но завершенное жирной точкой в конце.
КРЫША.
Я накинула сырую, зато чистую одежду и вышла из квартиры, затворив дверь. Ноги сами понесли меня к лифту, а затем подняли по ступенькам чугунной лестницы. Порыв ветра, будто в знак приветствия, поиграл моими волосами и улегся отдыхать на плоской поверхности крыши. Сгорбившись, Алекс сидел на краю и глядел вдаль. Здесь, под бесконечным небом, он казался меньше, чем был на самом деле.
– Привет. – Я присела рядом.
Алекс посмотрел на меня так внимательно, что внутри что-то екнуло.
– Закат сегодня красивый, да? – слабо улыбнулся он, щурясь на оранжевое зарево. – Похож на пожар.
– Согласна.
Мы замолчали, любуясь заходящим солнцем и горя в его ярком свете. Вокруг царило такое умиротворение, что телом овладевала сладкая истома…
– У тебя глаза похожи на этот закат, – заметил Алекс, болтая ногой в воздушной пустоте и разглядывая машины, снующие внизу, словно муравьи. – Жидкий огонь.
– А у тебя – на молочный шоколад… были похожи раньше, – выдавила я. – Не такая романтичная метафора, да?
Алекс встал – медленно, будто каждая его клеточка болела. Я поднялась следом, отодвигаясь подальше от края – с некоторых пор мне очень не нравилась высота.
– Я тут вспоминал о том, кем был когда-то. – Алекс поднял голову к небу, рассматривая белый след от пролетающего самолета. – И знаешь что?
– Что?
– Я не помню, – скривил он губы, – ни секунды своей прошлой жизни.
Я промолчала. Сказать ему, что я видела саму себя, или лучше не надо?
– Алекс!
– М-м?..
– Я теперь знаю, куда имаго попадают после смерти. – Я покраснела, понимая, каким же бредом становятся красивые слова, стоит им прозвучать.
– Это очень кстати, – усмехнулся Алекс.
Он поднял правую руку, и я увидела струю песка, падающую с его ладони. Истончались пальцы, растворялись линии на коже… Алекс посмотрел на меня: в его бесцветных глазах больше не было ничего. На меня глядел мертвец.
– Видимо, это все. – Алекс опустился на колени и крепко сжал мои пальцы уцелевшей рукой. – Но я рад, что умираю от ран, а не в постели, как какой-нибудь старик.
– Ты не…
– Ш-ш-ш.
Правая половина его лица потеряла четкие очертания, и, пока не стало слишком поздно, я отчаянно приникла к его губам, жадно впитывая их вкус и текстуру, но ощущая лишь приторность праха. Последний поцелуй. От этой мысли меня пробрал холод. Мы прощаемся, и этот поцелуй – последний.
– Прости, что я не… не встретил тебя раньше. – Алекс задохнулся, выпустил мои пальцы и схватился за ворот футболки, будто мог облегчить этим собственную боль. – И что сделал такой. Но я… так счастлив, что мне довелось увидеть тебя…
Он потянулся ко мне, и я потянулась в ответ, но вместо тех самых шершавых длинных пальцев коснулась чего-то зыбкого и невесомого, бесплотного. Мертвого. Мы снова не смогли дотронуться друг до друга, преодолеть ничтожно малое расстояние.
– Оливия… – прошептал Алекс.
Ветер вновь пронесся над крышей и обрушился на нас. Секунда – и фигура Алекса растаяла, превратившись в тучу белой пыли, развеявшейся над Лас-Вегасом. С шорохом, похожим на вздох, осела более не нужная одежда.
И все, что у меня осталось от Алекса, – лишь горстка праха в ладони.
Глава 29
Слез не было. Не было звуков, движения. Алекс умер – и мир умирал вслед за ним, сбрасывая краски, обнажая гнилые клыки. Боль была слишком большой, чтобы можно было выпустить ее. Я открыла рот, стараясь сказать что-нибудь, – но не смогла.
Я опустела. У меня ничего не осталось.
Небо сгущало чернильные краски, покрывалось звездами – далекими, холодными, немыми. Тишина простиралась вплоть до них и дальше. Я оказалась в эпицентре смерти.
Стоило мне услышать яростный рев машин внизу, приглушенную музыку откуда-то из сердца Лас-Вегаса и веселые крики, как оцепенение спало. Время вновь начало свой бег. Над головой пролетали самолеты. Мир жил, и я тоже. Именно это осознание сломало меня окончательно. Подавшись вперед, словно я еще могла вцепиться в плащ уходящей Смерти, я прошептала севшим, безжизненным голосом:
– Алекс?
Слезы наконец брызнули из глаз. Плач выворачивал меня наизнанку, ужас раздирал горло. Я осела на колени и била кулаками по крыше, надеясь, что это лишь дурной сон, кошмар, иллюзия. Но реальность была непреклонна.
Воспоминания накатывали обжигающими волнами; казалось, с меня кто-то заживо сдирал кожу: карие глаза, кривая улыбка, длинные пальцы, черные волосы. Живот скручивало, будто организм пытался отторгнуть ужас и горе. Наверное, какой-нибудь прохожий на улице внизу в этот миг нервно поднял глаза к небу, услышав мой звериный вопль.
Что было после, я помнила плохо.
…Я чувствовала мягкую постель под спиной; ободранные руки тикали болью. В гостиной покашливал Гудроу, а Холли заперлась в ванной. Несмотря на включенную воду, я слышала, как она давилась рыданиями. Темнота обволакивала комнату, превращая ее в кокон – тот самый, из которого я сбежала пару месяцев назад, только огромный, раздувшийся и пустой. Я тупо сжала пальцы, слушая, как поскрипывают суставы.
Мне вспомнилось, как хоронили маму. Джейк не хотел надевать костюм и идти «прощаться» – он сидел в углу своей комнаты, таращась опухшими глазами перед собой. Я все еще помнила, какие у него пальцы на ощупь.