Я осторожно отступил, кое-как дотянулся до вилки, которой ел, рюмки, тщательно вытер, постоял, осматриваясь, снова тщательно вытер все, к чему притрагивался. В голове пусто, как и в сердце, я делал холодно и отстраненно все то, что полагалось делать, как будто для меня убивать – привычное дело.
И лишь на выходе из квартиры я сунул пистолет на прежнее место, вытащил из нагрудного кармана фломастер, хотел было написать на стене две большие буквы «СК»… но вернулся, взял со стола ручку Черкашенко, написал, тщательно стер все отпечатки, а ручку бросил в сторону кухни.
Небо за это время затянуло тучами, дул холодный злой ветер. В тучах тяжело грохотало, а на горизонте от туч к земле протянулась серая туманная полоса дождя. Мимо меня снова прокатил троллейбус, притормозил, но я махнул рукой и потащился дальше уже дворами.
Лютовой дернулся, завидя меня, лицо его просияло, словно сквозь тучи неожиданно прорвалось солнце.
– Господи! – выдохнул он. – Как… Я узнал об аресте слишком поздно. Уже страшился, что и вас схватят вместе с ним…
Я протянул ему пистолет.
– Возвращаю.
Он отшатнулся, я протягивал стволом вперед, а палец уже привычно для себя – человек ко всему привыкает! – держу на спусковой скобе.
– Господи, вы с ним тащились обратно через весь город?
– А что надо было?
– Да просто выбросить, – зашептал он яростно. – Этих пистолетов теперь, как грязи! Если нужно, тут же достанем. Но ходить с ними опасно. Патрули останавливают чуть ли не каждого третьего. Как жаль, что захватили Игоря!.. Отличный был боевик… и как жаль, что не удалось отвести подозрение от Варфоломеевых.
Он все еще не брал пистолет, я подумал и сунул его себе в карман.
– Кто знает…
Он насторожился.
– А что случилось?
Я сказал ровным, как Окружная дорога, голосом:
– В обойме недостает трех патронов.
Его глаза стали острыми.
– Вы стреляли?
– В новостях будет, – добавил я, – что погиб известный профессор, доктор исторических наук Черкашенко. С ним убиты его жена и дочь. Это подлый человек, Алексей Викторович. Коллаборационист худшей масти.
Он смотрел на меня остановившимися глазами.
– Но… жена и дочь?
– Вы можете считать, что уничтожены свидетели, – ответил я так же ровно, словно вел каток по свежеуложенному асфальту. – На самом же деле – виноватые. Грехи отцов… Разве не пользовались его деньгами, властью, влиянием? Разве его дочь за деньги отца не оттеснила более бедного ребенка при поступлении в элитную школу? Она жила в роскоши на краденые деньги… Нет, я не осуждаю стремление родителей пропихнуть своих детей вне очереди… как и понимаю стремление самих детей обойти сверстников даже таким нечестным способом…
– Не осуждаете?
– Понимаю, – поправился я. – Однако пусть знают, что тех, кто распихивает других локтями, иногда бьют.
– Да уж, – сказал Лютовой суховато. – По-русски. Чтоб мозги на стену.
– Да, – подтвердил я спокойно и снова удивился своему спокойствию и равнодушию к все-таки человеческим жизням, – чтоб мозги на стену. Пусть знают, что даже жить на ворованные другим человеком деньги – чревато. Весьма, весьма.
В голове было пусто, как и в груди. Я кивнул ему и потащился обратно в комнату.
Стояла мягкая сентябрьская погода. Если на Украине еще настоящее лето, то здесь уже бабье лето, вечера наступают рано. Наш стол украсился большим букетом лесных цветов, Анна Павловна принесла с прогулки. Появился самовар, все-таки купили, душистый чай в фарфоровых чашках, варенье со своей дачи. Все те же неспешные беседы, призванные доказать, что мир не меняется.
Когда я вышел на веранду, за столом уже распивали чаи Майданов, Лютовой, Бабурин. Лютовой быстро вскинул на меня взгляд и тут же уронил. Мне почудилось, что он чего-то опасается. Вообще, с того дня смотрит на меня со странным выражением. Конечно, мне повезло, что никто не заметил и не запомнил, когда я входил в дом Черкашенко, повезло, что не остановил патруль. Но Лютового, похоже, тряхнуло то, что я чувствовал только усталость от долгой прогулки пешком, но никакие душевные муки меня не терзали по ночам, я не вскрикивал и не метался по комнатам, вспоминая убитых. Я сам после того три дня нарочито вспоминал все до мельчайших деталей, но никакого ужаса так и не ощутил. Нет, если бы голыми руками душил или резал, а жертва чтобы извивалась и кричала, это, наверное, страшно и жутко. Наверное, не знаю. Ведь я всего лишь нажал на спусковую скобу, пистолет дернулся в руках, а в голове Черкашенко появилась дырка. То же самое с Юджиной и Мэри. Я не чувствовал, что я убиваю. Я просто устранял их из жизни. Из человеческого общества. А это… совсем другое.
Разговор шел о курсе евро, потом перешел, ессно, на теракты, сперва на израильско-арабской границе, потом перекинулся на свои, московские. Причем, хотя в Москве жертв всегда больше, но как-то интереснее те, что под пальмами, с летающими попугаями, где верблюды и зебры, смуглокожие женщины, экзотика, мать ее…
– А боевики орудуют по-прежнему, – вздохнул Майданов. – К большому сожалению, власти снова арестовали не тех…
– Но не выпустили, – заметил Лютовой.
– Это дело времени, – возразил Майданов. – Улик нет, выпустят! А я бы их сажал пожизненно.
Лютовой удивился:
– За что?
– Все равно их взяли не случайно, – заявил Майданов. – Пусть не совершали теракты, но состояли же в организации?
– Состоять можно по-разному, – протянул Лютовой. – Кого-то влечет романтика, кого-то неверно понятые лозунги…
Майданов покачал головой:
– Не знаю, не знаю. В наше неспокойное время нужны строгие меры. Справедливые, но – строгие! А вы что скажете, Бравлин?
Я вздрогнул, возвращаясь из заоблачных высей на грешную землю. Оглядел их лица, смущенно развел руками:
– Боюсь, мое мнение будет… неожиданным.
Лютовой смотрел, только глаза блеснули остро, а Майданов даже ладони потер в предвкушении.
– Давайте! Все знаем ваши парадоксальные построения, что, увы, чаще всего сбываются…
– Преступники… – повторил я, – а что, давайте все-таки скажем правду о них, так называемых преступниках? Сперва сформулируем ее для себя, а потом… может быть!.. впервые в истории человечества обнародуем ее и для… всех. Итак, преступники – намного более ценная часть общества, чем законопослушные граждане. Законопослушные – всего лишь стадо, планктон, трава. А преступники – это те, у кого хватает ума, отваги и таланта переступать обыденное, выходить за привычные рамки, установленные обществом или природой. Это преступники создают как банды по рэкету, так и новые государства, новые теории права, атомарные теории или непривычные миру гелиоцентрические системы.
Майданов мягко упрекнул:
– Вы слишком широко толкуете… э-э… преступность.
– Но круто, – сказал Бабурин жадно. – Рулез!
– Потому, – продолжал я, – когда смельчак убивает овцу общества, то верхняя часть общества, состоящая из таких же преступников… или преступивших обычные рамки, не расценивает это как убийство равного, иначе последовала бы как минимум немедленная казнь, а всего лишь на время изолирует от общества, как порицание, что перегнул, что надо находить более мягкие способы решения таких проблем с этими тупыми овцами… Ведь если этих овец убивать безнаказанно, то воцарится хаос, а кто будет кормить, содержать и вообще выполнять волю верхних преступников?
Лютовой слушал заинтересованно, глаза мерцали.
– Преступники, – подытожил я, – это лучшая часть общества! Это ее двигатель, мотор, сердце прогресса. Законопослушный гражданин не решится ни на убийство гадкого соседа, что ходит к его жене, ни на заявление, что Земля вертится.
– Ого, – вырвалось у Майданова.
– Преступников нельзя уничтожать, – заявил я. – Где их уничтожают, там прогресс останавливается. Во всем: политике, науке, искусстве, массмедиа, технике. А сам прогресс общества становится возможен только за счет заимствования инноваций из других стран! Из тех, где преступникам открыта дорога к власти, к рычагам политики, науки, философии, военных доктрин, искусству.
Бабурин слушал обалдело, потом стукнул кулаком по столу:
– Ну ты гад… Ну ты ж все гришь верно!.. Но разве такое может быть верно, если оно должно быть неверно?
– Сейчас преступников, – продолжил я, – на время изолируют на территориях, где они повышают свою квалификацию, играют в волейбол или футбол, получают трехразовое питание, несравнимое со скудной баландой голодающих шахтеров или законопослушных овец Приморья. Там они неспешно могут подготовить новые операции, а выйдя на свободу, выкопать награбленные миллионы и провернуть дельце уже с учетом прошлой неудачи. На пользу себе, а значит, по современному мировоззрению, и обществу.
Лютовой коротко и зло расхохотался. Майданов растерянно ерзал, а Бабурин спросил непонимающе:
– Так, может, их и не сажать?
– Это истина, – закончил я, – но тщательно скрываемая истина. Даже сейчас не уверен, что при всей нашей декларируемой открытости такую истину стоит сообщать обществу. Ведь общество – на девяносто девять послушные овцы, а мы – волки. Каково законопослушным гражданам, которым мы постоянно твердим про их права, про всякие презумпции и свободы… каково им будет узнать, что они всего лишь мясо для наших бифштексов? Со всеми их бумажными правами? Не будет ли шок слишком сильным?
– У овец? – скептически хмыкнул Лютовой. – По двум-трем каналам пустим одновременно мыльные оперы или подгадаем к чемпионату мира по футболу.
– А при чем тут футбол? – спросил Бабурин. – Хотя футбол – это сила!
– К тому же, – добавил Лютовой насмешливо, – большинство сочтет, что это относится не к ним. Они ведь тоже… преступники! Один жену коллеги трахнул, другой от жены червонец заначил, третий соврал начальнику, что заболел, а сам с его секретаршей… Стадо, понимаш, устойчиво!
Майданов спросил непонимающе:
– А каким боком это относится к боевикам?
– Боевики делают то, – сказал я, – о чем многие только мечтают. Остальные не убивают юсовцев не потому, что считают юсовцев хорошими парнями… будь их воля, вообще бы в горящую смолу бросили живыми!.. Боевики, повзрослев, могут кардинально сменить взгляды. И повести общество в другую с