торону. К той же Юсе в объятия, или же в сторону, завидев третий путь… Могут вообще стать учеными, деятелями искусства, пророками… Ведь не только Достоевский был приговорен к повешению как боевик-бомбист, не только Мольер и Бруно были супершпионами, а Шатобриан – наемным убийцей!.. Многие, очень многие из тех, кого мы видим на портретах в облике мудрых почтенных старцев, творцов научных теорий, в молодости преступали не законы науки, а совсем-совсем другие законы…
Лютовой со стуком опустил чашку на стол, минуя блюдце.
– Нет, – сказал он бесцветным голосом. – Здесь вы, Бравлин, перегнули. Преступность как понятие реабилитировать нельзя. Эта истина пусть остается открытой только верхнему слою самих преступников. А стаду овец никогда не сообщают, куда его ведут. Никогда.
Майданов зябко передернул плечами.
– Никогда, – сказал он бесцветным голосом, потом повторил громче: – Никогда, милостивые государи…
Глава 15
Я шестой день ездил по этой улице, останавливался у магазинов, вечером взял мороженое, а ночью купил в газетном киоске сигарет и баночку пива. За это время изучил все ходы-выходы, потом два дня не появлялся, но вот сегодня припарковал машину в заранее намеченном месте, тихонько вышел, стараясь не привлекать внимания, прошел проходными дворами и затаился в густой тени.
Дважды мимо прошли загулявшие пары, наконец показалась огромная темная фигура. Сейчас он выглядел еще выше и толще. Я нащупал пистолет, вытащил, снял с предохранителя.
Мужик шел медленно, уверенно, в правой руке болтается что-то вроде сумки. Я выждал, когда он пересечет полосу света и окажется в тени. Это на тот случай, если кто не спит и в этот момент выйдет на балкон.
– Стой, – сказал я негромко.
Он вздрогнул от неожиданности, остановился, потом грязно выругался и сделал шаг вперед.
– Это снова ты, сопля?
Щелчок затвора, он застыл. Мои глаза к темноте уже привыкли, я видел, как он моргает, стараясь разглядеть меня в этой черноте.
– Что надо? – сказал он торопливо. – Это от кого, от Бастика?.. Так я все вернул, век воли не видать!
Я поднял пистолет обеими руками, ствол смотрит прямо в лоб этой мускулистой дряни. Сейчас бы сказать ему, кто я такой, посмотреть на его рожу, послушать, как будет молить о пощаде, понаслаждаться его унижением… но на этом обычно и горят любители, потому я молча нажал на спусковую скобу.
Выстрел в ночной тиши прогремел оглушающе. Тело вздрогнуло от пят до макушки, начало опускаться, будто подломились колени. Я моментально вытер рукоять заранее заготовленным платком, выронил оружие тут же и, держась в тени, побежал обратно.
Автомобиль неприметно затаился, умница, среди ему подобных, одинаковые такие серые холмики покатых спин. Я тихонько открыл дверцу, сердце колотится бешено, но со двора выкатил тихонько, без спешки, да и по улицам понесся с той осторожностью, с какой ездят только без водительских прав.
На этот раз меня дважды остановили, но я держался настолько раскованно и уверенно, избавившись от пистолета, что даже в багажник не заглянули, зыркнули для порядка в водительские права и махнули: езжай.
Через сорок минут я уже загнал «Форд» на второй этаж гаража, двери супермаркета приглашающе распахнуты, я купил хлеба и мяса, а в квартире еще с порога сказал громко:
– Свет!.. Комп!
Кто-то сказал что-то вроде: пустое сердце бьется ровно, в руке не дрогнул пистолет… но мое сердце стучит в самом деле громко и ровно, а пистолет действительно не дрогнул, хотя я, ах-ах, убил человека. Да и хрен с ним, с таким человеком. Их таких из шести миллиардов не меньше миллиардика наберется. Всех бы вот так, сразу бы чище на свете стало.
Когда строчки на экране поплыли перед глазами, я поднялся, захрустел суставами. Нет этого ни у Гегеля, ни у Лао Цзы, ни у великого Мао. Ни у кого нет даже зацепки, даже краешка, за что можно бы ухватиться, на что опереться, на кого сослаться! Никто никогда не сталкивался ни с чем подобным, что разрушает человечество сейчас. Все с нуля, с чистой страницы. Абсолютно новое, ни на что не похожее… даже не знаю, как это назвать: учение, вера, религия? Или все вместе взятое?
Да, пожалуй, это как раз – все вместе взятое. Учение, которого еще нет, вера, что не сформулирована, и религия, которая нужна бы… Все это начинает обретать контуры в неком странном здании, непривычном, непонятном и даже неприятном. Таким показался бы трем мушкетерам современный турбовинтовой лайнер на двести пассажирских мест. Или непонятная и неприятная Эйфелева башня, против строительства которой усиленно протестовали Эмиль Золя, Бальзак и еще какие-то видные деятели, вроде бы понимающие толк в искусстве…
– Перерыв, – сказал я себе вслух. Прислушался, даже голос не дрогнул, вот такой я человек, а еще мыслитель. – Перерыв, понял?
С большой веранды видно, что город совсем затих. От стола что-то загорлал Бабурин, сделал приглашающий жест Майданов. Я рассеянно кивнул, постоял, держась обеими руками за перила. Впереди в тусклой черноте от земли поднялась скибка луны, но озарила странно теплым нежным светом крыши домов, высветила марсианские чаши параболических антенн, странные сооружения на крыше.
В спину ощутимо несет нечистым теплом прогретого комфортного дома, зато в лицо веет дикой неуютной свежестью. Ночной город как на ладони, но за спиной мягкий электрический свет от трех больших матовых плафонов, мягко падает на белый концертный стол, на Майданова и Бабурина, что гоняют чаи. К ним, судя по полной чашке чая и нетронутому варенью, только что присоединился Лютовой…
Я еще некоторое время постоял у перил, рассматривал панораму города. За спиной привычный спор, это как гимнастика мозгов, извилинам тоже нужны тренажеры, иначе застынут. Но если раньше споры шли, в основном, о сравнительной ценности литературных произведений, фильмов, картин, вообще о воздействии искусства на человека, то сейчас о политике, политике…
Я прислушался краем уха. Да, интересное явление… Когда человек, брызжа слюнями ненависти, поливает свою страну и свой народ грязью, объявляя правителей – идиотами, а народ – косоруким пьяницей, он может вполне искренне называть себя патриотом, но вот если задеть хотя бы пальцем США и юсовцев, то тут же его объявляют ненавистником США, фашистом, гадом и отрицателем общечеловеческих ценностей!
Здорово поработала пропаганда США над нашими идиотами. То есть в США могут нас долбать как хотят, даже в фильмах, играх и песнях, не говоря о СМИ, это вовсе не ненависть к России, у них это всегда бескорыстная и прямо от сердца помощь «хорошим» русским против «плохих»! Ну, как СССР помогал танками хорошим чехам или хорошим афганцам против плохих местных.
Если брать по большому счету… а уже пора, пора!.. мы живем в стремительно объединяющемся мире. И потому мы такие же американцы, как и какой-нибудь фермер из Джорджии или Оклахомы или слесарь из Детройта. Если не больше, ибо мы нередко знаем про Америку больше, чем они, родившиеся там и имеющие право быть избранными в президенты.
Юсовцы по простоте своей раньше уловили общность мира, а мы слишком интеллигентничали и деликатничали. И вот уже юсовский слесарь указывает нашему профессору консерватории, как жить и что играть, а мы конфузливо улыбаемся, сопим в тряпочку. Полноте, мир един! И человечество едино. Мы имеем такое же точно право указывать юсовцам, как жить, как вот и они или немцы, французы, папуасы – нам. Это не значит, что мы обязаны тут же выполнить эти указания, но семья народов есть семья, надо выслушивать и в чем-то немалом координировать свои действия с остальными членами семьи. И прислушиваться к советам: жениться или нет на такой-то, вон такой-то говорит, что она храпит во сне, а такой-то, что она и вовсе стягивает одеяло!
– Бравлин, – окликнул Майданов, – ну что вы там увидели?.. Это же город, а не благословенная Богом природа!.. Вот приглашу вас на свою дачу, увидите, как там все по-человечески… то есть, человека совсем не видно и не слышно, как хорошо!.. Выйдешь в лес, все как миллионы лет, те же птицы, те же деревья чирикают, никакого вонючего асфальта, никаких смердящих бензином машин…
– Назад, в пещеры, – сказал Лютовой.
– Вперед, в пещеры! – возразил Майданов бодро, но улыбался и всячески выказывал мимикой, что шутит, чтобы мы не поняли его как-то иначе. – Может быть, мы где-то пропустили возможность биологической цивилизации?.. И тогда жили бы, не нарушая ни единого закона?
Лютовой сказал холодновато:
– Есть тысяча способов быть очень дурным человеком, не нарушая ни одного закона. Так и живут любимые вами юсовцы! Главное, чтобы адвокат признал их действия правомерными. Или неподсудными.
– Ну что вы все о юсов… тьфу, американцах! – воскликнул Майданов плачущим голосом. – Не хочу я сегодня о них вообще слышать! Давайте сегодня обойдемся вообще без политики!
– Давайте, – согласился Лютовой. – Но только чтобы и она обошлась без нас…
– Да обойдется, обойдется! Уже давно без нас обходится…
Он спохватился, уловив зловещий смысл, который вовсе не хотел вкладывать в свои мягкие речи, развел руками с виноватой улыбкой:
– Вижу, легче локтем почесать ухо, чем обойтись без политики. Что за никому не нужная идейность везде и во всем?.. Бравлин, вы чего молчите?
Я повернулся, выбрал стул, чтобы видеть ночное небо из-за барьера.
– Мда… А ведь раньше слово «безыдейный» означало ругательство! Кто-нибудь помнит? Так можно было назвать только ничтожнейшего человека, который ни за красных, ни за белых, ни за зеленых, ни даже за голубых – только ест, пьет, служит, оттягивается, балдеет, расслабляется… То есть сейчас такие практически все. Ничтожества, если говорить прямо… Я уверен, что наш милейший Андрей Палиевич совсем не то имел в виду, когда говорил о ненужной идейности… Ведь верно же, Андрей Палиевич?
Они слушали с отвисшими челюстями, ибо я влупил жестко, без привычной раскачки за мирным чаепитием, но в конце дал возможность сделать вид, что я размазал по бетонной стене здания совсем других, неких плохих и безыдейных.