Я посмотрел на нее с удивлением. Не думал, что эта все видавшая куколка умеет смущаться.
– Хоть что?
– Хоть и со странностями, – закончила она с улыбкой. – Говорят, вы сменили восемь работ и пять профессий, везде успели блеснуть, вам прочили взлеты… а вы бросали и уходили?.. Что это было, Бравлин? Неужели женщины? О, это так романтично!
Я не успел ответить, в приемную вошел Лампадин. Можно сказать, коллега, только из соседнего отдела социального прогнозирования. Прекрасный костюм от Вовы Гробстера, прическа от Ляли Захерман, улыбка от Дейла Карнеги, весь лучистый, сияющий, как игрок в покер с хреновыми картами. Приятно заулыбался, увидев нас, кивнул Верочке, а ко мне обратился барственно-покровительственно:
– Должен признать, Бравлин, что в прошлом споре вы все-таки прижали меня к стене!.. Коллеги потом на разборе все разложили по косточкам, по суставчикам. Я был не прав, обвиняя вас тогда… да-да, не прав.
Я холодно посмотрел на него и повернулся к Верочке:
– Шеф что-то оставлял для меня?
Она вытащила из стола пакет, перевязанный лентой и оклеенный коричневыми какашками сургуча. Кто-то еще обожает эту архаику. Или уже стар настолько, что не может перестроиться.
– Просил просмотреть до вечера. Если успеете, то сбросьте ему краткое резюме… Конечно, закриптограмьте по высшему классу. А с полным только лично, он Интернету не доверяет…
Лампадин посмотрел на меня несколько растерянно, сказал снова:
– Бравлин, я приношу свои извинения!
Сказал и умолк, ожидая. Ожидая результата. Сейчас мир должен рухнуть к его ногам, потрясенный таким поступком. Я даже не повел в его сторону взглядом, принял пакет, осмотрел. Даже не «прошу принять извинения», а «приношу», заранее уверенный, что я вот прям щас ахну и начну уверять, что ничо-ничо, это я сам был малость не прав, погорячился, перегнул и что как приятно иметь дело с таким вот собеседником…
Он сказал уже нетерпеливее:
– Я сказал, что приношу…
– Я слышал, – прервал я. – Что, обязательно нужен ответ? Пожалуйста! Не принимаю.
Он опешил.
– Что?
– У вас пробки в ушах? – поинтересовался я. – Я ответил четко: не принимаю. Извинения ваши не принимаю.
Я говорил холодно, равнодушно, без эмоций. Он опешил еще больше, смотрел, вытаращив глаза. Торгаш, подумал я с омерзением, юсовский торгаш. Он мне свои извинения, я же должен в ответ поступиться чем-то своим. Нормальная сделка с совестью, чисто по-юсовски. Как они в своих фильмах и сериалах показывают без малейшего стеснения, когда адвокаты, судьи и прокуроры договариваются еще до заседания, сколько можно скостить, если признаться в том-то и том-то, а это и вот это переложить на других. Торг поганенький, о торжестве справедливости нет и речи, но юсовцы даже не понимают всей подлости таких сделок… И вот сейчас он готов признать себя частично виновным, да и то косвенно, принося извинения, а я в ответ должен…
– Не принимаю, – повторил я.
Повернулся спиной, в глазах Верочки я тоже прочел недоумение, но не адвокатом, а мною, моим поступком. Извинения и признания вины в нашем малодушном мире стали настолько редким поступком, что если кто решится извиниться, то ему за такое готовы… да что там готовы, по единодушному общественному мнению, просто обязаны простить все, будь это растление малолетних, массовые убийства или казнокрадство в особо крупных.
– Передайте шефу, – сказал я Верочке, – что вечером резюме будет у него на столе. Если, конечно, он еще не забыл, как включать комп и принтер.
– Я ему все включаю, – ответила Верочка многозначительно, – и все настраиваю по высшему классу. Не вручную же такому человеку… набрасывать?
Я кивнул, усмехнулся понимающе, ушел, провожаемый ненавидящим взглядом Лампадина. Сволочь, ну что за сволочь, что умело устраивается возле любой акулы! Сволочь из этих, «живущих главной идеей», которые строили коммунизм и часто говорили о нем, а когда была объявлена перестройка, то в один день стали ярыми антикоммунистами и стали с жаром вещать про общечеловеческие ценности. Нет, о коммунизме говорил не этот он, что в этом теле, а тот, что жил в теле его отца. Как он же в теле своего деда или прадеда говорил о незыблемости устоев Российской империи, о верности царю-батюшке.
Я не раз заставал его в конторе, когда он громогласно и вызывающе разглагольствовал про общечеловеческие ценности, как раньше говорил про ценности коммунизма: приятно сознавать, что никто не осмелится возразить. Приятно чувствовать свою мощь, и как раньше можно было возвысить голос и грозно сказать: «Ах, так вы антисоветчик?», так сейчас точно так можно сказать со значением: «Ах, так вы антисемит?», или: «Да вы фашист, батенька!», и сразу же уничтоженный оппонент начинает испуганно мямлить, что он совсем не имел в виду устои коммунизма… то бишь, устои общества полных свобод, полнейших, самых полных… впрочем, где нельзя говорить то и это, а также еще с тысячу самых разных вещей.
Под нож, мелькнула злая мысль. Всех этих сволочей под нож!.. Правда, они могут оказаться в числе первых, кто объявит себя рассветниками моего учения, мать их…
Глава 6
Дома, едва я включил комп и начал вскрывать пакет, прозвенел телефонный звонок. Милый женский голос, задушевный и одновременно очень деловой, попросил к телефону Бравлина Печатника.
– Слушаю, – ответил я. – Вы с ним говорите.
– Ой, как хорошо, – обрадовался голос. – Это вас беспокоят из Карнеги-центра. Из российского отделения… С вами жаждет поговорить сам шеф. Вы можете говорить сейчас?
Я оглянулся на включенный комп, пожал плечами:
– Почему нет? Давайте.
Слышно было, как переключаются телефоны, потом уверенный сильный голос:
– Алло, мистер Печатник?
– Да, – ответил я, – слушаю вас.
– Мистер Печатник, – продолжил голос, – я Гарри Глостер, директор российского отделения Карнеги-центра. Нам бы встретиться по одному интересному делу…
– На фига? – спросил я. – На такие случаи придумали телефон. А ваше интересное может показаться мне совсем плевым. У нас с американцами разное чувство интересности.
Голос вежливо засмеялся.
– Это может показаться интересным и вам. В любом случае обещаю, что займу вашего времени не больше четверти часа. Даже десяти минут. Вы сможете к нам подъехать?
– И не подумаю, – ответил я уверенно. – Я давно уже перестал ловиться на «вы только что выиграли!», наперсточников и рекламу бесплатного сыра.
– Гм… тогда, может быть, можно будет подъехать к вам?
Я поморщился.
– Знаете, я человек очень занятой…
– Тогда давайте условимся о каком-то месте встречи, – сказал голос все так же мягко и проникновенно.
– Щас, погодите, Чапаев думает, – сказал я. Прошел на кухню, проверил хлебницу, холодильник, сказал в трубку: – Мне все равно придется выходить за хлебом и сахаром. Вы за сколько доедете по моему адресу?.. Да, щас продиктую… Хорошо, там рядом с супермаркетом маленькое кафе. Я там всегда беру мороженое. Ровно через час, так? Договорились.
Я положил трубку. Пальцы вздрагивали, сердце колотится. Я отгавкивался лихо, небрежно, но чувствовал себя совсем не так круто, чтобы выпячивать грудь и все близлежащие органы. У нас о Карнеги впервые услышали в шестидесятые годы, когда по рукам пошла слепая копия отпечатанной на машинке рукописи «Как приобрести друзей и влиять на общество» неизвестного нам тогда автора Дейла Карнеги. Помню, ко мне она попала в конце семидесятых, я был еще совсем ребенком, но я был одаренным ребенком, уже чувствовал свое высокое предназначение, хоть и не знал, в чем оно выразится, эти машинописные листы прочел запоем и, как ни странно, врубился, почти все понял. Впервые был сформулирован, хоть и неявно, тезис, что хорошо поданная неправда проходит и внедряется в умы лучше, чем правда, которая «сама дойдет»!
Но книга потрясла, потрясла. Это сейчас понимаю, что правда могла доходить «сама» тысячу или пятьсот лет назад, когда книг не было, а выходной день был для размышлений, не для бездумного веселья. Сейчас же, когда обрушивается лавина информации со всех сторон, человек уже не размышляет, а выбирает для себя готовые формулировки, наиболее близкие ему по его принципам. Мол, и я точно так же сказал бы! И здесь Карнеги-центр под видом изучения общественного мнения умело внедряет свои взгляды. В нем полтора миллиона сотрудников, а бюджет равен бюджету средней европейской страны. Формулировки должны быть разработаны для этого человека разные, чтобы у него была видимость выбора, но все должны быть в одном диапазоне.
Я распахнул дверь на балкон, подставил разгоряченное лицо свежему воздуху. Не зря меня трясет. Директор Карнеги-центра по мощи и влиянию сопоставим опять же с главой европейской державы. Причем далеко не самой крохотной. Их внимание льстит, но и пугает – я держусь серой мышкой, мои работы касаются разных тем, но только не влияния на общество. Этого я избегаю панически, ибо разбрасывать золотые зерна в статьях уж давно перестал, леплю их одно к одному, выстраивая целое здание, которое… с которого еще не готов сорвать покрывало.
Минуты тянулись настолько медленно, что я бегал из комнаты на кухню, там тоже везде часы: на таймерах, проверял, не остановились ли. Какой черт работа, мысли роятся, как пчелы, налипают вязким шевелящимся слоем, жужжат, машут крылышками и скребут лапками…
Вышел, у подъезда на лавочке одна молодежь жмет другую, по проезжей части лихо чешут мальцы на роликах. В кафе на открытом воздухе посетителей почти нет, еще рано для завсегдатаев. Правда, один мужчина сидит за столом, перед ним стакан с розовым коктейлем, карточка меню. Возле ноги объемистый плоский портфель, в таких носят ноутбуки со всеми причиндалами вроде сканеров, принтеров и цифровых кино– и фотокамер.
Я прошел в супермаркет, хорошо посещать именно в такое время, когда прибывший со службы голодный народ еще не ломанулся к кассам, набрал большой пакет, а когда вышел, тот мужчина все там же, смотрит в сторону подъезда моего дома.