Бабурин не выдержал, захохотал.
– Это Майданов-то? Ну ты даешь!
Немков смотрел грустно, вид у него был потерянный. Я осторожно поставил чашку, стараясь не привлекать его внимания. Немков заметил, повернулся ко мне:
– А вы что молчите, Бравлин?.. Ведь тема остренькая! Наш милый Андрей Палиевич таких тем старается избегать, но вы не из тех, верно? Я читал ваши работы, читал… вы – очень злой человек, Бравлин. И очень далеко заглядывающий. Мне бывает страшно, потому что многие ваши выводы… увы, верные.
Он умолк, все смотрели на меня с ожиданием. Я развел руками:
– Честно, я предпочел бы увильнуть. Просто по привычке. Вы, конечно же, правы. Мы боимся такой темы. Избегаем ее чуть ли не на уровне рефлекса! Но это еще не рефлекс, не рефлекс… Мы все слышали, как шабес-гои часто повторяют придуманный их хозяевами якобы случай из нацистской Германии, мол, старик-интеллигент говорит: когда резали евреев – я молчал и не заступался, когда резали турок – я молчал и не заступался, когда резали армян – я тоже молчал, но когда наконец пришли за мной, то уже некому было за меня заступиться. Мораль – берегите евреев!.. По своей примитивности это похоже на рождественскую сказочку, которые Лев Николаевич Толстой изволил писать для крестьянских детей, то есть тупо, примитивно, рассчитано на понимание даже недоразвитого, от которого русская интеллигенция по уровню интеллекта вообще-то на расстоянии ангстрема.
Лютовой хмыкнул:
– Анекдоты запоминаются лучше мудрых афоризмов! Вон посмотри на Бабурина. Он хранит в своей памяти сотни тысяч анекдотов… Как там, «дней минувших анекдоты от Ромула и до наших дней хранил он в памяти своей»? Так вот Бабурин даст ему сто очков вперед! Верно, Бабурин?
Бабурин приосанился.
– Верно! Прямо ему в очко, га-га-га!.. Сто раз уже слышал. Со всех сторон.
– Эту глупость, – продолжил я, – и я слышал от десятка людей, которые приводили ее к месту и не к месту. Но это анекдот может оказаться не к месту, особенно старый, но кто посмеет не дослушать до конца этот «случай»? Кто посмеет прервать, сослаться на бородатость? Да это же все равно что кагэбисту сказать в лицо «Долой Советскую власть!».
Я остановился, так как Анна Павловна нависла надо мной с громадным пузатым чайником. Горячая струя полилась в чашку, аромат малины стал сильнее.
Немков сказал невесело:
– Посметь не посмеет, но что подумает… Сперва только подумает, потом ощутит раздражение. Затем по ряду признаков догадается, что и его сосед, рассуждающий вслух про вечные ценности, ненавидит нас так же люто, как его отец ненавидел Советскую власть, но пикнуть не решался, пока не выяснил, что уже все эту власть ненавидят всеми фибрами души.
Лютовой прервал:
– И тогда-то грянул холокост – рухнул несокрушимый с виду СССР! Сейчас близки к холокосту США. И хотя я их не люблю, что естественно, но от гибели постарался бы удержать, как это ни странно для милого Андрея Палиевича. Сперва, конечно, доводами. Мол, опомнитесь, ребята, вы откусили кус, которым можете подавиться. Опомнитесь, остановитесь на том, что вас просто не любят. Не остановитесь… что ж, откатимся на несколько десятилетий вспять, начнем на ваших руинах строить новый мир. Если нельзя доводами, ведь самодовольное общество доводы не воспринимает, а только похвалу, то…
– То что? – спросил Майданов сердито. – Атомными бомбами засыпать?
– Зачем? Устрашающие теракты, что сейчас волной катятся по миру, способны разбудить любого самодовольного обывателя. Чтоб задумался: а за что нас не любят?
Бабурин поинтересовался:
– А если не поймут?
– Тогда, – ответил Лютовой с жесткостью истинного арийца, – тогда кровавая баня. Мало не покажется! Нам кровь лить не впервой. Ни свою, ни чужую.
Наступило молчание. Я не сказал бы, что напряженное, скорее – угнетенное, подавленное или подавляющее нас всех, налившее наши тела гравитацией, прижавшее к сиденьям. Даже воздух сгустился вокруг стола, хотя вот там дальше прозрачный и чистый, весенний.
Немков поставил пустую чашечку на блюдце. Лицо его было невеселое, в глазах тревога.
– Вот даже я, еврей, – сказал он негромко, – говорю такое… а мне страшно. Не задавят ли меня за такие крамольные слова?.. Это первая мысль, что приходит в голову. Как же: выступил против могущественных евреев! Впрочем, я уже прожил жизнь, мне в любом случае терять нечего. Мне уже не испортят карьеру, не перекроют дорогу по служебной лестнице, а старых друзей я и так уже пережил всех. Я – еврей, и хочу, чтобы евреи были. Как и США. Но если тогда, в старые времена на Украине допустила ошибку одна-единственная еврейская община, то сейчас мир един, и община уже одна… на весь мир. Ей ошибаться уже нельзя.
Лютовой покачал головой:
– Не совсем. Еврейская община в США держится обособленно. Нет, связи с остальными общинами крепкие, но она чувствует себя вправе навязывать им свою модель поведения. Как же, богаче и могущественнее остальных!.. Как вы сказали верно, погнавшись за тактическими преимуществами, украинская община тоже на некоторое время стала богаче и мощнее всех общин в мире…
Шершень сказал в сторону Немкова преувеличенно бодро:
– Ну что вы такой пессимист?..
Немков коротко улыбнулся.
– Когда евреев гнали и угнетали в разных странах, все культурные люди были на их стороне. На нашей, если хотите! Защищали, помогали!.. Для нас это было очень важно. Но сейчас, когда евреи на вершине мира и у руля… Мне не нравится, когда боятся слово сказать против еврея или еврейства не потому, что это некультурно, а из-за страха перед евреями, перед их всесилием. Мы очень быстро теряем симпатии и поддержку местной интеллигенции в разных странах. И хотя выступлений нет, еще бы – все средства массовой коммуникации в наших руках! – но мне очень не нравится, что вместо прежних чувств симпатии и уважения мы начали внушать чувство страха. А кого боятся – того ненавидят. Кого ненавидят, тому начинают сопротивляться, вредить…
Лютовой смолчал. Шершень бросил:
– Хуже, когда сопротивление загоняется в подполье.
– Да, – согласился Немков, – раньше мы видели, кто враг. Теперь нас слишком боятся, чтобы признаться во вражде. Теперь мы вынуждены подозревать всех.
Майданов нервно ерзал, знаками показывал жене, чтобы побольше варенья, всем в розеточки побольше варенья. Немков сказал совсем грустно:
– Евреи преуспевали во всем мире еще и потому, что лучше других… или просто раньше?.. видели на горизонте бурю. И успевали как-то приготовиться, минимизировать потери. Я просто хочу, чтобы они, оказавшись сейчас на вершине власти, не потеряли этого своего свойства.
Майданов сказал нервно:
– Вы какие-то нехорошие слова говорите. Мне бы не хотелось вас слушать.
– Я хочу, – сказал Немков тихо, – чтобы евреи чаще вспоминали о той исторической роли, что на себя возложили. Погоня за материальными благами… это не просто плохо. Это – опасно. Это нужно было… да, нужно!.. для достижения кратковременных целей… но они давно достигнуты.
Он взглянул на часы, виновато улыбнулся.
– Простите, мне пора принимать лекарство… Да и спать мне теперь приходится по режиму.
Он откланялся и ушел. В тишине слышно было только, как мощно хрустят сухарики на зубах Бабурина. Я смиренно пил чай, довольный, что про меня забыли. Не то что нечего сказать, но предпочитаю все на бумаге, чтобы перечитать, убрать лишнее, добавить нужное, выгранить, отшлифовать. Я тоже хотел бы, чтобы и евреи избежали кровавой купели, и даже чтоб Юса уцелела… И потеря евреев, и потеря Юсы – это большая потеря для человечества, как ни крути. Я не тот юный и горячий зелот, что требовал истребления всех римлян, не яростный и фанатичный первохристианин, что Рим называл не иначе как блудницей вавилонской, требовал сровнять город с землей и засыпать то место солью. Нет, мне хочется спасти США… не юсовцев, а именно США с их гигантскими наработками в технике, в прагматизме, с их огромными достижениями… но спасти можно, только заставив умерить аппетиты. Как и евреев, кстати. Не знаю, получится ли… Очень не хочется нарываться на ругань со стороны неумных евреев и совсем уж тупых юсофилов и шабес-гоев, но что делать – я полноценный член человеческого рода! Значит, должен не страшиться говорить об этом вслух. Кстати, умные евреи меня как раз понимают, как и университетская профессура в США. Евреи должны были добиваться доминирования в Европе – то был вопрос выживания, стоит только вспомнить, сколько раз бывало полное изгнание евреев из Англии, Франции, Германии, Чехии, Испании, Португалии… а то еще изгнание с полным истреблением, как в Польше или на Украине. Сейчас этой угрозы нет. А доминантов у нас никто не любит. Просто на уровне рефлексов. Как любое начальство, как своего босса.
Потому евреям и Юсе сейчас не позавидуешь. Делиться властью не хочется, а сопротивление и недовольство все растут, общечеловеческие ценности трещат по швам. Причем, кто бы подумал – про ограничение власти евреев говорит Немков, он же, как оказывается, Кацман, а про сужение власти Юсы – профессора в Мичиганском универе, в Гарварде, даже в Колумбийском университете, а там всегда были такие патриоты, что боже мой…
Анна Павловна сбегала в квартиру и принесла еще пакет хрустящих сухариков. Бабурин довольно заорал, я с чашкой в руках засмотрелся на мир по ту сторону перил. Заходящее солнце светит непривычно ярко, я даже заморгал, чувствуя, как больно смотреть на этот раскаленный докрасна шар. Тяжелые облака снизу горят почти оранжевым, что переходит в багровость, а гребешки остаются темно-сизыми.
На домах искрятся и блестят серебром тарелки спутниковых антенн.
– Верно-верно, – доносился за спиной голос Лютового, – я вижу, вы мне не верите, милейший Андрей Палиевич, но, как это ни кажется вам чудовищным, мне как раз, повторяю вам еще раз, хотелось бы США… спасти. Спасти от разрушения, как в свое время разрушили, вполне справедливо, Римскую империю. Римляне, чересчур погрязшие в своем превосходстве над всем миром и своих общечеловеческих ценностях плотских утех, так и не поняли, что мир изголодался по утехам более высокого порядка. По утехам, которые могут дать… отказ от утех, аскетизм, посты, добровольные истязания плоти, власть духа над плотью, словом, то немыслимое, что римляне так и не смогли даже понять, а не то что принять!.. И вот сейчас точно так же рухнет США под натиском изголодавшегося по духовным утехам человеческого вида.