Лютовой присел на край кровати. Я остался стоять, в груди едкая горечь, ибо здесь снова беда, а Марьяна – самое незащищенное существо на свете…
– Мы чем-то можем помочь? – спросил он. – Марьяна, мы любим тебя. Скажи, что случилось?
Она повела очами, я содрогнулся. Это была другая Марьяна. И взгляд у нее стал жестоким.
– Я должна была так сделать, – прошептала она, голос ее звучал измученно, но в нем не было надрыва или слабости. – Я дождалась, пока смогу вставать… взяла его и пошла в ванную. Заперлась. И тогда я это сделала…
– Что? – спросил Лютовой и осекся.
Я задержал дыхание. Мне почудилось, что сейчас и я с перекошенной рожей выбегу из этой комнаты.
– Я хотела утопить… – сказала Марьяна тихо, – но боялась, что… не успею. Я задушила платком, а потом положила в ванну и открыла воду. Дверь выломали, когда я не отвечала… очень долго.
По темным кругам под глазами было видно, почему не отвечала. Явно нашли не только без сознания, но и тоже на той же опасной грани, переступив которую, уже не возвращаются. Лютовой кивнул мне, чтобы посидел, исчез, вернулся с пузырьком, от которого сразу запахло сердечными каплями.
Я метнулся на кухню, Майданов все еще стонал и обливался слезами, Шершень привел туда рыдающую навзрыд Анну Павловну, из его глаз таким же непрерывным потоком бежали слезы. Я схватил стакан, наполнил до половины, Майданов не замечал меня. Лютовой держал возле уха мобильник, я услышал конец фразы:
– …По улице Линкольна, потом по Ленинградскому проспекту… словом, тем же маршрутом, как ездил всегда… Да теперь можно!.. Нет-нет, не ослышался. Даже нужно.
Он отключил мобильник, я протянул ему стакан. Лицо Лютового стало бесстрастным, глаза смотрят с той же холодной решительностью, никаких криков, воплей, но я уже хорошо знал, что сейчас по ту сторону холодности. Он откупорил пузырек, я тупо смотрел, как по одной в воду шлепаются мутноватые капельки.
Марьяна хотела отвернуться, но Лютовой другой рукой развернул ее к себе, я придержал ей голову. Он поднес стакан к ее губам.
– Выпей!.. Просто выпей!
– Я хочу умереть, – прошептала она.
– Это потом, – сказал он настойчиво, – а пока выпей. Да пей же!
Зубы стучали о край стакана. Лютовой и я вдвоем поддерживали ей голову, следили, чтобы не разливалось, наконец, она уронила голову на подушку. Взгляд ее затуманился. Я чувствовал желание схватить этот пузырек и выпить без всякой воды, настолько стало тоскливо и страшно.
Где-то через час, не в состоянии сесть за работу, пусть даже от нее зависит спасение всего человечества, я выволокся на веранду. Там уже сидели Шершень и Лютовой. Оба встретили меня вопросом в два голоса:
– Ну что там?
– Не знаю, – ответил я честно. – Я мимо их двери прокрался на цыпочках… Вроде затихло.
– Не нравится мне эта тишина, – сказал Лютовой рассерженно.
– А мне нравится? – буркнул Шершень. – Но, может быть, уже откричались?.. Охрипли?
– Марьянка спит, – сообщил Лютовой. – Я ей вкатил двойную дозу снотворного.
– А я Анне Павловне, – сказал Шершень. – Тоже наверняка отключилась… А Майданов пусть бдит. Он мужчина, ему не положено реветь.
Лютовой поморщился, но ничего не сказал насчет гнилой интеллигенции. Вообще ничего не сказал. Мы некоторое время сидели в тупом молчании, Шершень вытащил пачку сигарет, предложил нам. Мы помотали головами. Он вздохнул и сунул обратно в карман.
– Ладно, тогда и я не буду… Иммортизм? Ладно, я еще не иммортист, но курить бросаю.
– Так и пачку выброси, – сказал Лютовой хмуро.
– Э-э, – возразил Шершень, – я ж не знаю, насколько меня хватит?.. Я стремлюсь к высокому, отвергая низкое, уже это благо… но сколько во мне героя, а сколько дерьма – поглядим.
Я сказал тихо:
– Как-то все странно… и жестоко.
– Жестоко? – откликнулся Лютовой. – А ты как хотел?.. Сам же… Нет мира с оккупантами! Нет союза жертвы и насильника… Надежды Майданова рухнули. Да и вообще – Юса должна умереть!
Шершень сказал иронично:
– Из-за одного вонючего негра?
– Вся Юса этот вонючий негр, – возразил Лютовой, – который трахает всю Европу!.. Потому Юса должна умереть. За удовольствия такого рода надо платить. Жестоко. Кроваво. Жизнью!
Шершень посмотрел в мою сторону острыми глазами, пробормотал:
– А каковы непосредственно приметы иммортиста? Крестик на шее, пять раз в день молиться, пейсы, желтый халат, тайные масонские знаки?.. Ведь иммортисты должны узнавать друг друга на улицах, как люди будущего, что волей судеб заброшены в варварский мир Средневековья!
Лютовой буркнул:
– Не знаю, у меня перед глазами пока только лицо Марьянки… Может быть, какой-нибудь значок, вроде изображения атомного ядра? Или перевернутая восьмерка – символ бесконечности? Как символ бесконечного развития, вечности, бессмертия? Нескончаемости рода человеческого?.. Кстати, а что Бабурина не видать? У нас что, сегодня футбол?
Шершень спохватился, посмотрел на часы.
– Ого!.. Уже семь… А он же просил меня открыть дверь в шесть…
Лютовой и я смотрели на него вопросительно. Лютовой спросил настороженно:
– Какую дверь?
Шершень поднялся, выудил из карман брелок с двумя ключами. Лицо его было смущенное.
– Как-то забегался, даже забыл. Наш болельщик после того, что с Марьянкой… сунул мне вот эти ключи. Мол, если вдруг не успеет вернуться к шести, чтобы я обязательно заглянул к нему к квартиру. Что случилось? Он забыл телевизор выключить?.. Знаете что, пойдемте заглянем вместе. А то как-то неловко.
Лютовой спросил настойчиво:
– Он ничего больше не сказал? На Бабурина не похоже.
– Не сказал, – ответил Шершень несчастливо. – Ни разу не схохмил даже. Но я был так занят своими мыслями… вот наш Бравлин разбередил мне душу своим иммортизмом… имортизмом, что я как-то не обратил внимания… хотя теперь вспоминаю много странного…
Мы двинулись гуськом во главе с Шершнем на лестничную площадку. На дверях квартиры Бабурина – огромная надпись «Спартак» – чемпион!», эмблема футбольного клуба «Спартак», даже дверная ручка сделана по индивидуальному заказу: набалдашник в виде золотого футбольного мяча, можно рассмотреть написанные мелкой вязью фамилии самых великих футболистов, игравших от первых дней клуба и до сегодняшнего дня.
Сама дверь выглядит так, словно ведет в музей. И замки в двери проворачивались мощные, слышно было, как между толстыми стальными листами ползет толстый, как удав, засов усиленного и модернизированного замка. Шершень сделал пять оборотов, а потом еще четыре – с другим замком.
Дверь распахнулась, мы оказались в прихожей, что побольше моей гостиной. Стены в плакатах, везде «Спартак» – герой, футболисты – просто супермены, ноги – как у динозавров, на полочках кубки, призы, награды…
Лютовой, оттеснив Шершня, сразу метнулся в большую комнату. Центральное место занимает, конечно, телевизор. Огромный, роскошный, плазменный, с подключением к Инету, навороченный… Липкой лентой прямо посреди экрана приклеен листок бумаги.
Лютовой остановился, молчал. Шершень прочел громко:
«Да пошли вы все… Я – человек, а не переносчик! Что там по «ящику»?»
Я отыскал пульт, нажал первую кнопку. Вспыхнуло изображение, весь экран заволокло дымом. Изображение настолько чистое, яркое, что я ощутил на губах привкус гари. Столбы огня рвутся за пределы экрана. Огня так много, словно Гастелло протаранил колонну бензовозов. Зазвучал взволнованный женский голос:
– …И пожарные пытаются пробиться на второй этаж левого крыла, что уцелел от взрыва… там все объято пламенем! Пока никто не может сказать о количестве жертв…
Камера дергалась, двигалась, скакала, словно оператора постоянно толкали под руки, или же он вслепую переступал через обломки. Лютовой присвистнул:
– Это же осиное гнездо!
Я узнал по соседним домам, что горит наполовину разрушенное посольство Юсы. Сердце стучало все чаще, рот пересох, а в груди нарастала боль. Бабурин, кто бы мог подумать… Это же что должно в тебе перевернуться, чтобы вот так…
Шершень перевел взгляд на бумагу, что держал в руке.
– Я – человек, а не переносчик…
– Да, – сказал тихо Лютовой, – теперь он точно… человек. Но какая муха его укусила?
Шершень кивнул в мою сторону.
– Вот та муха.
– Да, – ответил Лютовой, – эта муха бьет наповал. Я этого ждал, но когда случилось… глазам своим не верю.
– И я, – обронил Шершень.
Камера суетливо двигалась из стороны в сторону. Страшный красный дым поднимается к небу, словно горит нефтяной резервуар. Время от времени грохотали глухие взрывы. Из дыма и пламени с шипением и треском вылетали огненные стрелы, похожие на шутихи, выстреливались праздничные ракеты. Прибывшая милиция тут же начала спешно оттеснять народ от пожара. В городе все знают, что посольство кроме всего еще и мощнейший диверсионный центр, где оружия и боеприпасов собрано на целый полк коммандос. Уникальность центра в том, что он на территории противника, куда тот по каким-то смехотворным договорам не имеет права входить, хотя именно здесь подготавливают отряды диверсантов, что взрывают мосты, нефтепроводы, всячески ослабляя и без того нищую Россию. Здесь принимают наиболее видных колабов, награждают, вручают крупные денежные премии к медалям и званиям, инструктируют, как рушить Россию дальше… Отсюда дают указания, какой слух пустить в обращение, кого дискредитировать, о ком смолчать, кого начинать делать героем, «совестью нации», «лицом русской интеллигенции»…
Здесь бывал, и не раз, Бабурин как глава самой могущественной партии болельщиков, а с такими юсовцы считаются больше, чем с президентами. Хоть чужими, хоть своими. У него был свой пропуск, его знали в лицо, как насквозь в доску своего парня, и охрана, и служащие. Его любили, как «своего», понятного такого и простого, как они сами. А теперь вдруг он за одну ночь прошел линьку. Уже крылатым имаго посмотрел на сморщенную шкуру гусеницы, в которой жил, ползая по одному и тому же листку, и жрал, жрал, жрал…