Приобмер моряжески морень
Верен верови верязя.
В последнее время В. Хлебников строит фразу, исходя из музыкальной окраски одного слова данной фразы, принятого произвольно за центральное.
Привожу несколько строк из стихотворения «Горные чары»:
Я вижу широкую вежу
И нежу собою и нижу.
Падун улетает по дань
И вы точно ветка весны,
Летя по утиной реке паутиной,
Ночная усадьба судьбы.
Почему за словом «усадьба» следует слово «судьба»? Почему за выражением «по утиной реке» следует слово «паутиной»? Все эти сочетания слов возникли как простые музыкальные ассоциации.
Центрифуга пестрая. Центрифуга аморфная. Центрифуга не имеет своего лица. Центрифуга сидит между двух стульев: это обнаруживается при первом беглом взгляде. Так в творчестве С. Боброва и Б. Пастернака больше философской отвлеченности, чем у символистов.
Другие центрифугисты, подобно кубофутуристам и символистам раннего периода, занимаются звукописью: К. Большаков, Н. Асеев.
Вглядываясь пристальнее, можно заметить в творчестве некоторых центрифугистов, напр. у П. Аксенова, странную смесь стилей: Тредьяковский рядом с Маллармэ.
Поэзия не есть что-то застывшее, недвижное, что-то от века данное. Создание новых ценностей в поэзии определяет ее поступательное движение.
И стилизаторство акмеистов нельзя принять как подлинное творчество.
Объектом творчества акмеистов являются культуры уже умершие. По своему мироощущению акмеисты александрийцы.
Они ложноклассики ложноклассиков.
Манифесты акмеизма и адамизма обнародованы Н. Гумилевым и С. Городецким.
Но ни тот ни другой не изменились в своем творчестве после обнародования манифестов. Наиболее типичными акмеистами являются О. Мандельштам и В. Маккавейский.
Неужели я настоящий,
И действительно смерть придет?
Спрашивает О. Мандельштам. Но к мертвым смерть не приходит.
О. Мандельштам хочет протащить сквозь песню все вещи старой умершей Европейской культуры.
Стихи 0. Мандельштама о прошлом и далеком. Вы чувствуете: вот какой-то бедный аптекарь говорит вам о старинном театре, о музыке Баха, о героях Диккенса, о дружинниках Шотландии, о Сусанне и старцах. О чем угодно и о ком угодно.
Но эти размеренные строки, эти правильные ритмы пусты и мертвы. Пыльно, и тление.
Метод поэзии не мешает иногда поверить методом другого вида искусства, напр., методом живописи.
Подобный опыт показывает, что С. Городецкий ничем не отличается от передвижника.
27.
Муза народническая, выросшая на почве искусству чуждой, на почве определенного умонастроения части русской интеллигенции, растерялась и повидимому замолкла окончательно, как только, вследствие изменения общественных условий, почва ускользнула из под ее ног.
Один из крупных представителей народнической поэзии, II. Клюев, в последнее время переделывает свои стихи в пролетарские. И кнутом сечет бывших богов своих.
В книге его «Медный Кит» читаем:
Всепетая Матерь сбежала с иконы…
Усатым мадьярам себя продавать.
Или:
Микола и светлый Егорий
С поличным попались: отмычка и нож.
О пролетарских поэтах серьезно говорить не приходится. Они или передают в рифмованных строчках содержание популярных брошюр по общественным вопросам или подражают другим.
При чем подражание идет на два фронта: одни подражают Уитмэну и Маяковскому, другие имажинистам.
Впрочем, в пролетарской поэзии встречаются иногда перепевы и старых поэтов: чаще других Блока и Тютчева.
Вещи чуждые друг другу, вещи, находящиеся в различных планах бытия, поэт соединяет, одновременно приписывая им одно действие, одно движение. Рождается многоликая химера.
Отвлеченное понятие облекает в плоть и кровь: выявляется образ нового существа, которое предстает, как видение, как галлюцинация осязания. Преследует вас, как «безумья пес».
Поэт и жизнедатель и убийца: он сам выбирает или тот или другой ПУТЬ.
Мечтой художника химеры взнесены на высоту Notre-Dame. И в тишине и в холоде безлюдья они окаменели.
Мы, имажинисты, сбросили с высоты каменных химер, и вот они в дневном свете корчатся на городской площади, удивляя и шокируя зевающую толпу.
Сила творческого инстинкта уводит поэта в мир теней, где вещи, не имеющие при свете солнечного сознания повидимому ничего общего, связаны необычайною близостью.
Ночью все кошки серы.
Поэт во сне. Поэт сомнамбула.
И чудо искусства заключается в том, что другие, воспринимая произведение искусства, видят ту связь между вещами, которую открыл поэт.
Для С. Есенина звезды стали ручными птицами:
Малиновкой журчащею
Слетит в кусты звезда.
Нимбом мерцает радуга над головой поэта, когда он говорит:
Я радугу, дугу тугую,
Концами жилисто сведу.
А. Кусиков.
У И. Грузинова сомнамбулический пейзаж:
Течет дремучая теплынь.
И зноем зыблемая синь
Звенит как сеть стеклянных ос,
Шатает соты деревень.
Короче взмахи жадных кос.
На травы клонит солнцелень.
И по лучистому овсу
Неспешно, к ветхому селу
Косцы под мышками несут
Охапки златоглазых лун.
Или:
И льют и льют багрец
На площади и долы
Мои штыком пронятые ладони
A. Мариенгоф так характеризует поэта Города:
Город, мира каменная корона,
От зубца к зубцу, с окраины и до окраины
Себя радугой над тобой гну.
В уши собираю, как в урны,
В Вавилоне чаемый,
Гуд.
B. Шершеневич, как Арлекин на городской площади, выкрикивает;
О, чьи глаза окном киоска
Здесь продают холодный квас?
Вещи мира мы принимаем только как материал для творчества. Вещи мира поэт пронизывает творческой волей своей, преображает их или создает новые миры, которые текут по указанным им орбитам.
Поистине имажинизм есть совлечение покровов с слова и тайны.
И то, что обычно мыслится как призрачное, мистическое, потустороннее – в имажинистической поэзии освещено светом единого мира, напоено «животной неизреченностью».
С особой силой выражено это в некоторых произведениях С. Есенина и А. Кусикова.
Так у С. Есенина об умершем:
Под Маврикийским дубом
Сидит мой рыжий дед.
И светит его шуба
Горохом частых звезд.
И та кошачья шапка,
Что в праздник он носил
Глядит как месяц зябко
На снег родных могил.
Все чувства наши обострены до крайних пределов и смешаны. Одно чувство переходит в другое: возникают какие-то новые возможности восприятия, иная сфера переживаний.
Так у С. Есенина ощущение солнечного света переходит в осязание:
Ныне Солнце, как кошка,
С небесной вербы
Лапкою золотою
Трогает мои волоса.
У А. Кусикова изощренное восприятие уходящего дня:
На цыпочках день уходит,
Шепелявит листва в зарю.
Или восприятие ветра:
Дрогнет и стучится мне в окно котенок –
Предосенний ветер – с перебитой лапкою.
А. Мариенгоф на слух воспринимает городскую темь:
Медленно с окраин ночь –
Дребезжащий черный фиакр.
У В. Шершеневича восприятие ландшафта на вкус:
Как сбежавший от няни детеныш – мой глаз
Жрет простор и зеленую карамель почек.
У И. Грузинова касание света и звука, как двух родственных стихии, проникновение одной стихии в другую:
Росы шафранной пелена.
И замирает потный день.
Дебелой жницею луна
Глядит сквозь щели шалаша.
Покорны бытию ночному
Померкли окна деревень.
Лишь писк промокших лягушат
Шевелит лунную солому.
Имажинизм – поэзия космическая. Ощущение космического нудит и повелительно требует установить отношение к самой отдаленнейшей из звезд, установить отношение к самому отдаленнейшему болиду, блуждающему в небесных полях.
Космическое в некоторых произведениях С. Есенина выявляется с особой торжественностью, с торжественностью народного праздника:
О, пусть они, те, кто во мгле
Нас пьют лампадой в небе,
Увидят со своих полей,
Что мы к ним в гости едем.
Осознаю себя, как звено, соединяющее прошедшее с будущим, как зерно, прорастающее из земной почвы настоящего в небо будущего.
Мною эстетически изжит Город хамов и мещан.
Я не могу эстетически оправдать тот Город, перед которым преклоняются Верхарн, Уитмэн или Маринетти.
Я, современный поэт, одержим соблазном ока, тем соблазном ока, о котором говорил Учитель и, на исходе второго тысячелетия, Уольтер Патер.
Для моего изощренного зрения невыносима дикая смесь красок и линий современного Города.