[13], — сказал я.
Еще мы договорились, что я в эту ночь посплю на диване. После того что случилось в другом поселке, я не хотел оставлять их одних.
— Надо будет найти чистую постель. И еще придвинем к дивану стул. А то коротковато.
— Я чувствую себя мальчишкой, которому разрешили переночевать.
— Какой восторг, — сказала она. — Не знаю, справимся ли.
— Неужто я слышу мечтательную нотку?
— Не знаю. Разве?
— Неопределенность, ожидание?
— Вряд ли нам стоит сидеть тут и обсуждать это, ты не находишь?
— За стаканчиком местного вина. Мы застреваем, точно на минном поле. При Оуэне, конечно, легче. Согласен.
— Почему мы такие неспокойные?
— В браке мы были практичными людьми. Теперь мы полны неуклюжих устремлений. Ничто больше не имеет результата. Мы оба как-то внутренне облагородились. Не желаем поступать целесообразно.
— Может, мы не так плохи, как нам кажется. Ничего себе идейка. Революционная.
— Как повели бы себя в такой ситуации твои минойцы?
— Наверное, развелись бы в два счета.
— Народ, искушенный в житейских передрягах.
— Судя по фрескам, ты прав. Шикарные дамы. Стройные, грациозные. Абсолютно европейский тип. И цвета такие живые. Совсем не похоже на Египет и весь этот мрачный гранит и песчаник. Сплошное эго.
— Они не мыслили тяжеловесными категориями.
— Они разукрашивали предметы быта. Получали от этого эстетическое удовольствие. От простых вещей. Там были отнюдь не только игры, одежда да сплетни.
— Думаю, я поладил бы с минойцами.
— Отличная канализация.
— Они никогда не испытывали всепоглощающего благоговения. Не принимали вещи настолько всерьез.
— Не увлекайся, — сказала она. — Был Минотавр с его лабиринтом. Еще кое-что за всеми этими лилиями, антилопами и голубыми обезьянками — темная, оборотная сторона.
— Я ее совсем не замечаю.
— А что ты видел?
— Только фрески в Афинах. Плюс репродукции в книгах. Природа была для них источником радости, а не зловещей или божественной силы.
— На раскопках в центре Крита, ближе к северу, обнаружили следы человеческих жертвоприношений. Впрочем, довольно скудные. Кажется, сейчас проводят химический анализ костей.
— Минойское поселение?
— По всем признакам, да.
— Как убили жертву?
— Там нашли бронзовый нож. С лезвием в шестнадцать дюймов. В Греции человеческие жертвоприношения не новость.
— Но не у минойцев.
— Не у минойцев. Теперь пойдут споры, хватит не на один год.
— Неужели так легко установить факты? Через три с половиной тысячи лет?
— Через три семьсот, — сказала она.
Мы сидели лицом к холму, нависшему над поселком. Мне не понадобилось и минуты, чтобы понять, каким незначительным было мое сопротивление этому известию. Всегда рад поверить в худшее. Еще когда она говорила, я уже почувствовал первые маленькие волны, разбивающиеся о берег. Удовлетворение. Боксирующие юноши цвета корицы, белые гордые женщины в юбках, похожих на сборчатые колокола. Внутреннее «я» всегда отыскивает способ достичь своих целей — даже в критской глуши, вне света и времени. Она сказала, что нож нашли рядом со скелетом жертвы, молодого человека в позе эмбриона на плоском возвышении. Нашли и жреца, который его убил. Он был правша и знал, как аккуратно перерезать шейную артерию.
— А от чего умер жрец? — спросил я.
— Там есть следы землетрясения и пожара. С этим и был связан обряд. Еще там нашли колонну с канавкой вокруг нее для стока крови. Крипты с такими опорами находили и в других местах. Тяжелые колонны и на них знак — обоюдоострый топор. Вот она, твоя тяжеловесность, Джеймс. Спрятана под землей.
Мы немного помолчали.
— Что говорит Оуэн?
— Я пыталась обсудить это с Оуэном, но он, похоже, устал от минойцев. Он говорит, что вся гигантская тема, связанная с быками и бычьими рогами, стоит на изменах. Все эти элегантные дамочки бегали в лабиринт трахаться с какими-нибудь матросами-ливийцами.
Я усмехнулся. Она протянула руку над свечами, положила ладонь мне на щеку, нагнулась стоя и медленно поцеловала меня. Поступок, заряженный лишь сиюминутным тоскливым сожалением. Умеренная порция ласки и теплоты. Воспоминание.
Соблюдая правила, я оставался снаружи, покуда она не постелила мне на диване и не легла сама. Утром мы оба постараемся говорить только о будничных вещах.
Тэп приезжал в Афины на два дня со своим другом Радживом и отцом мальчика, как-то связанным с кафедрой истории искусств в Университете штата Мичиган. Я несколько раз беседовал с ним на раскопках — этот грузный человек по имени Ананд Дасс был сдержан и дружелюбен, на фоне битого камня его фигура в теннисных шортах и безупречной хлопчатобумажной сорочке выглядела впечатляюще. Его сын все время вился вокруг него, задавая вопросы, цепляясь то за его локоть, то за кисть руки или даже ремень, и я думал: неужели четырнадцать месяцев в Америке и пять недель в Греции настолько выбили Раджива из привычной колеи, что он может умерить свою тревогу, лишь зачалившись за массивный корпус отца?
Он был симпатичный мальчуган, ходил вприпрыжку, одних лет с Тэпом, но повыше, и в Афины он приехал в брюках клеш. Я встретил их в Пирее — день был пустынный, тихий, выбеленный солнцем. Я сам предложил ребятам совершить обзорную экскурсию по Афинам, но все время сворачивал не туда. Если не считать нескольких ориентиров в центре, все улицы выглядели одинаково. Современные жилые здания, яркие навесы над балконами, акронимы политических партий на стенах и изредка — старый, выкрашенный сепией дом с терракотовой крышей.
Ананд сидел рядом со мной и говорил об островных делах. Два дня совсем не было воды. Сухой южный ветер засыпал все мелким песком. В деревне торговали только теми овощами и фруктами, которые выросли на самом острове. Ананду оставался еще месяц до возвращения в Ист-Лансинг[14]. К зелени. К деревьям и лужайкам.
— Вы могли выбрать для раскопок место поприятнее.
— Это все Оуэн, — сказал Дасс. — У него всегда так. Теперь он собирается в Индию. Я ему говорил, бросьте. Вам не дадут ни денег, ни разрешения, вы там умрете от жары. Этому человеку плевать на погоду.
— Ему нравится устраивать себе испытания.
— Совершенно точно. Нравится.
Мы катили по бесконечным, почти безлюдным улицам. Мимо прошли двое мужчин с персиками — они ели их, вытянув шеи, неуклюже нагибаясь вперед, чтобы не забрызгаться.
— Вы знаете о происшествии, — сказал Ананд. Его тон изменился так, что я сразу понял, о чем речь.
— Я там был.
— И это не первое. С год назад было другое. На другом острове — Донусса.
— Не слыхал про такой.
— Он из Киклад. Маленький. Раз в неделю туда ходит с Наксоса почтовый катер.
Наши сыновья на заднем сиденье говорили по-обски.
— Молотком, — сказал он. — Это была девочка. Из очень бедной семьи. Калека — с чем-то вроде паралича. Я узнал об этом перед самым отъездом. В поселке вблизи раскопок побывал кто-то с Донуссы.
Я свернул на перекрестке и угодил в пробку. Какой-то мужчина стоял рядом со своей машиной, уперев руки в боки, пытаясь разглядеть причину затора. Весь его облик выражал трансцендентное отвращение. Здесь были автобусы, троллейбусы, такси — они сигналили, затем умолкали почти одновременно и снова сигналили, точно придавая устроенному им испытанию форму сдержанной паники. Раджив спросил отца, где мы, и Тэп ответил: «Зобатеряны воб пробостранстве».
Нам понадобилось полчаса, чтобы достичь первой цели — многоквартирного здания, где жили друзья Ананда и где ему с сыном предстояло ночевать. Завтра вечером мы все должны были ехать в аэропорт. Раджив с этими самыми друзьями, молодой парой, улетал в Бомбей. Там его встречала мать, после чего они вместе отправлялись в Кашмир, где у семьи Ананда был летний дом.
Когда мы их высадили, Тэп сказал:
— Можно мы еще немного покатаемся?
— Я накупил еды. По-моему, стоит поехать домой и съесть ее.
— Мне нравится кататься.
— Сегодня я тебе не то показал. Завтра будет лучше.
— А можно просто покататься?
— Ты не хочешь ничего смотреть?
— Что увидим, то и увидим. Мне нравится кататься.
— Это ты катаешься. А я должен рулить. Сам не зная куда. Без Раджива на острове не будет скучно?
— Я остаюсь.
— На днях тебе придется ехать в школу.
— Они еще копают. Когда перестанут, поеду в школу.
— Ты любишь суровую жизнь. Вы у меня оба суровые люди. Скоро она начнет одевать тебя в звериные шкуры.
— Тогда это будут ослиные или кошачьи. Там, наверное, целый миллион кошек.
— Так и вижу, как вы плывете в кругосветное путешествие в лодке из тростника и кошачьей шерсти. Кому нужна школа?
Некоторое время он смотрел в окошко.
— Почему ты сейчас не ходишь на работу?
— Завтра днем я туда загляну. Время нынче спокойное — рамадан. В большинстве стран, где мы ведем дела, это имеет значение.
— Подожди, не подсказывай.
— Это исламский месяц.
— Я же просил подождать. Что, трудно было?
— Ладно, что не разрешается делать в течение рамадана?
— Есть.
— Есть не разрешается до заката. Потом все едят.
— Давай еще.
— Мы вот-вот приедем. Я гляжу, вы теперь с Радживом болтаете по-обски. Твоя мать, кажется, считает, что ты чересчур увлекаешься этим языком?
— Она ничего такого не говорила. Вспомни, я ведь от нее ему научился.
— Если ты от него об-алдеешь, виновата будет она. Ты это хочешь сказать?
Он резко повернулся ко мне с лихорадочным огоньком во взгляде.
— Не говори, как это называется. Я думаю. Помолчи секунду, ладно?
Когда я поставил машину, уже почти смерклось. Перед домом маячил консьерж, грек примерно моих лет с видом привычной сосредоточенности, свойственной людям его профессии, мастерам систематического безделья. Их было четверо или пятеро, стоящих вдоль тротуара и перебирающих янтарные четки. Живые символы неизбежности и судьбы. Они смотрят в никуда. Порой сходятся у парикмахерской, заводят серьезный разговор, переминаясь с ноги на ногу. Они дежурят у парадных дверей, они сидят в мраморных вестибюлях. Мужчина или женщина, идущие по улице, всякий, кто по какой-либо причине интересен консьержам, передается ими от соседа к соседу, как одинокий самолет, ведомый по цепочке радиостанций. Они