— Что увидят? Прощупай!
Имеются и другие странности в речах Федоса. Угрожал её величеству, есть свидетели. «Трусит она и ещё будет трусить, малость только подождать…» Донёс Феофан Прокопович, свидетель надёжный.
Как понять?
Ополоснутый водой из ушата, Федос выдавил — нагрянут-де к нам австрийцы, прорва денег у них, то цесарское жалованье для партии царевича. Откуда ему, Федосу, сие известно? Стало быть, сам в той партии состоит. Кто же сообщники? Что против её величества умышляли? Жечь его, кнутом лупить, терзать до полусмерти, покуда не скажет.
И ещё вопрос… Колет язык светлейшему, будто самого пытают. Может, умирающий царь нечто Федосу изрёк — на исповеди либо в иной момент, наедине… Другое решение насчёт передачи престола. Чем он, Федос, и пугать намеревался царицу, шантажировать, дабы церковь святую подмять.
Вопрос обоюдоострый, страшный… Стены толстые, глушат и вопли, но слишком много ушей. Генерал тут, палач, подручный его, истопник. Да что бы ни ответил арестант, раз ты спросил, значит, имеешь сомнения. Нельзя, нельзя…
Можно выгнать всех. Отвязать Федоса, освежить. Нет, это бес нашёптывает. Толку-то что? Грех любопытства. Ну, судил фатер так и этак, обронил ненароком… Нет, незачем ворошить. Вдруг ослушались его — как жить тогда? Обманываем… Федос палачом обернётся, взглядом сразит.
Нет, нет…
А сам молчит. И ладно, пускай молчит об этом… Сболтнёт — не записывать. Слаб он, рассудок мутится, несёт нелепицу…
Прямо из застенка, смыв копоть с лица и рук, светлейший поехал к царице. Застал её в хлопотах — шерстила царский гардероб, Растрелли восковую фигуру сделал, надо одеть.
— Матушка! — воскликнул Данилыч. — Вспомни дорогой твой день! В чём он был тогда?
Князь ещё гарью застенка дышал, вонью его и запахом крови. Ещё дым жаровни, в которой раскалялась пытошная снасть, ел глаза. И томило неспрошенное…
— Федос признался. Пригрели мы, матушка, змею. Враждебен аспид, яд брызжет из него. Да кабы один, а то компания…
Всеконечно, смерть заслужил. Угодно ли матушке утвердить? Узрел страх на лице самодержицы. Это и нужно.
— Круто, Александр.
— Так мы не здесь. По-тихому…
Кивнула, перевела дух, рука вяло бродила по груди, ловила бусы — янтарь в золоте.
— Большие бороды, матушка. Федос атаманом у них. На государя-то, на благодетеля как взъелся, ирод.
Заговора в сущности нет. Под следствием духовные, виноватые тем, что дружили с митрополитом, знали кое-какие его проступки и не донесли. Их бы не тронули или, на худой конец, сместили — при обычной оказии. Но сия — не обычная. Всё ли вырвано пыткой у Федоса? Он-то теперь безвреден, катит под конвоем в ссылку. Приятелям, может, запало что от него…
Корельский монастырь далеко от столицы, за Архангельском, у Белого моря. Туда Федоса в темницу, на хлеб и воду, разговаривать с ним не сметь. Между тем секретарь его Герасим Семёнов допрошен с пристрастием и казнён. Под арестом вице-президент Синода Иван Болтин, архиерей Варлаам Овсянников. Расспросные речи, пытошные речи… Если по ним судить, ничего нового, сильно отягчающего вину Федоса не открылось, но… Сломя голову помчался на север граф Мусин-Пушкин с инструкцией из высочайших уст. Проживание бывшего архипастыря, государственного преступника, даже на хлебе и воде, в зловонном подвале сочтено излишним. Исполнено по-тихому, без ведома и участия монастырской братии.
Потомки будут гадать — что за секрет унесли обвинённые и покаравшие. И был ли секрет? Тело Федоса велено зачем-то везти в Петербург, с дороги вернули наскоро похоронили.
По-тихому же…
Восковая фигура помещена в Зелёном кабинете, где царь часто отдыхал, разглядывая раритеты — раковины из полуденных стран, засохших либо окаменелых монстров.
Иногда её величество прерывает аудиенцию и, испустив печальный вздох, говорит:
— Зовёт меня.
Восковая фигура покоится перед письменным столом в кресле с прямой спинкой, изготовленном специально. Императрица садится напротив, как просительница. Если долго созерцать, глаза супруга теплеют. Щека начинает вздрагивать, будто сгоняет муху.
Много налетает мух. Хочется встать, согнать самой. Но какое-то оцепенение лишает сил, приковывает к стулу. Это наваждение, оно дурманит так же, как кружка венгерского. Оно исчезнет, если нажать рычаг и фигура заскрипит слегка, поднимаясь.
Нет сил.
Фигура рукотворна — дерево, стекло, железо стержней, но где-то внутри вдруг начинает звучать его голос. Внимать ему, не шевелясь, не противясь. Он доволен ею. Он простил её грех с Монсом. Он не жалеет, что даровал ей венец самодержицы. Видел, как удавили Федоса, и одобряет.
Мудрый, всевидящий…
Поразила Александра, сказав, что торговля табаком должна быть свободная — царь настаивает. Пригласили Голицына. Президент Коммерц-коллегии почёл меру своевременной.
В Зелёном кабинете царица подписывает указы, собирает консилии — восковая фигура присутствует. Изображает Петра Великого столь наглядно, что грубить друг другу, лаяться, громко спорить сановным неповадно. Замечено — даже светлейший ведёт себя поскромнее.
— Государь император имел желание…
Так Екатерина начинает обычно, и головы в париках невольно никнут. Седые парики, чёрные, каштановые. Спрятаны лица, спрятаны помыслы. Ещё не все дружки Федоса названы, схвачены, закованы.
Большие бороды соблазняют и безбородых. Александр докладывает — арестован торговый человек Иван Посошков [101], в доме своём на Городовом острове. Родом из Новгорода, и там дом у него. Винные заводы в разных городах, угодья, деревни. Простолюдин, однако владеет крестьянами, за это одно подсуден.
— Покровителя имел, матушка. Вестимо, кого… Треклятое имя, тьфу!
Улик пока нет. Капрал Преображенского полка и четыре солдата вспотели, роясь в пожитках. Вороха книг и бумаги, чистой и исписанной, таскали в телегу. Сочинитель он — Посошков.
— Полистать, так, верно, сыщется зацепка. Глаголы-то его окаянный печатал, вишь… столковались они давно. На чём — докопаемся.
— Что сочинил?
— Изволь. Принесу тебе.
Воспитанница пастора всегда питала уважение к книгам и к тем, кто их пишет. Такие люди дороги, если, конечно, талант их добродетелен. Она должна войти в историю как правительница просвещённая. Огорчительное совпадение — эти аресты и прибытие в том же августе профессоров из-за границы, первых членов Академии наук. Посошков, поди, им не ровня, но ведь и синодские богословы находятся в заточении. Прознают учёные да спросят… Наказ Александру — пусть в строжайшем секрете содержит розыск. Нелишне повторить царское прошлогоднее распоряжение — во дворце разговаривать шёпотом, будь русский или голштинец.
Увы, не дожил Пётр! Гости не увидят великого монарха, прославленного в Европе.
— Звать сюда… Показать, какое есть у нас искусство.
Тронула ногой рычаг. Фигура вздрогнула — раздражённо, как показалось Данилычу. Отозвался хмуро.
— Воск, матушка… Видали они… У себя видали подобные куншты [102].
Надломила брови, смолчала. Груб бывает Александр. Ему многое простить можно — открыл ведь гнездо злочинцев, давит их, обороняет трон.
Исчез и неизвестно где обретается доверенный царевны Имеретинской. Федос у неё бывал. Подозрительно… Данилыч, убедив царицу в существовании заговора, поверил и сам. А строптивости поубавилось у Катрин, хоть и заносится. При восковой фигуре особенно.
Ох, суеверие! Кукле поклоняется!
Бог с ней, послушна всё же!.. С чем ни придёшь — с приговором федосовцу или со счетами академическими, — не прекословит. Да и как ей иначе? Кто напомнит суждения и прожекты государя, собранные камратом, свято хранимые в губернаторской конторе. Память-то бабья, да ещё затуманена венгерским вином, которому владычица всякий день воздаёт почёт.
Что есть Академия?
«Собрание учёных искусных людей, которые не токмо науки знают, но через новые инвенты оные совершить и умножить тщатся».
Секретарь прочёл разок светлейшему, и довольно. Данилыч передал царице слово в слово. Обязана знать и говорить на аудиенциях.
Что надобно сему синклиту?
«Здравый воздух и добрая вода и положение того места было бы удобно, чтобы от всех стран можно было надёжно приходить, так же и съестное было бы в довольстве».
Петербург, парадиз любезный, — иного места фатер не мыслил. Науки указал физические, математические, историю, языки, политику. Отчего нет богословия? Спросят ведь профессора! Ответствуй — у нас оно по духовному ведомству. А юриспруденция почему упущена?.. Она в нашем отечестве не созрела, понеже старые законы обветшали, а новые ещё не утвердились. Отличие от Европы в том ещё, что там Академия — учреждение добровольное, у нас же она на коште государственном. Почему? Поди-ка поищи жертвователей!
— Помещики, что ли, раскошелятся? Большие бороды, что ли? У нас и богатые господа в дикости, яко в дерьме.
— Пфуй, Александр!
— Прости, владычица моя! Внуши иноземцам — казённый кошт есть гарантия, нужды ни в чём не испытают! Соболей, куниц накупят.
Ещё чего спросят профессора?
Им ведь подай слушателей. Царь прослыл в Европе ревнителем просвещения. Рады бы похвастаться, однако…
— Гимназиум, — вздохнула Екатерина. — Глюк был святой человек. Нет Глюк.
Погрустнела, повторяя «гимназиум, гимназиум», взяла с подлокотного столика у кресла кружку, помянула пастора. Да, похвалиться нечем. Убого выглядим перед Европой. Цифирные школы, заведённые в столице для мастеровых, — и те рассыпались. При епархиях в Москве, в Киеве числятся ученики, сотни их, а много ли выучилось? По пальцам перечесть можно. Духовное ещё зубрят кое-как, светские науки в загоне.
— Не до того было, матушка. Офицеров обучаем. Вон Морская академия. Флот пестуем, как зеницу ока. Государь завещал нам… Рано или поздно, матушка, придётся ведь драться с морскими державами. Дай только окрепнуть… Ну, этого-то не говори! Скажи — воевали, тяжело воевали, двадцать один год. С университетом повременить надо. Профессор привезёт с собой одного-двух штудентов к нам на прокорм. И ладно пока…