о поднёс к глазам.
— Тестамент, — отозвался Данилыч. — Ох, выпал мне крест! Уламываю царицу. Упрямится подписать. Суеверие… И ты намекни ей, Голицыну можно. Альянс с боярством упрочен.
Антон Дивьер — бонвиван, любезник — угощает фрейлин апельсинами. Гишпанские, с красной мякотью, редкого вкуса. Привёз в заснеженный Петербург из Курляндии, гавани там ото льда свободны, заморские товары в изобилии.
— А герцогине подай клюкву. Горстями берёт из кадки, набивает рот. Не поморщится.
— Где Мориц?
Тесно окружили придворные.
— Опять в Митаве. Анна дуется на него. Простит, сердце не камень. Ну, побаловался с камер-фрау, мелочь ведь, согласитесь! Красива? М-мм… По тамошним меркам. Анна прогнала её. Бирон? Постоянно в замке.
У царицыной спальни Дивьера остановили, топтался с полчаса, ввёл светлейший. Докладывал генерал-полицеймейстер, не глядя на шурина, в сердцах спихнул с коленей собачку её величества. Обидно, миссию в Курляндии, весьма важную, выполнил.
Польский сейм постановил присоединить герцогство к Речи Посполитой, мнением соседних держав пренебрёг. Дивьер снёсся с Августом, с Пруссией и, заручившись поддержкой, пригрозил своевольникам-панам. Осадил крикунов. Бароны же никого не хотят, кроме Морица. Саксонец говорит, что весной призовёт войско — друзья-де вербуют солдат в Брабанте, в германских землях.
Подробности политические скоро утомили царицу. Данилыч, подмигнув, спросил:
— Поминают меня?
Дивьер не обернулся.
— Стесняюсь сказать, как поминают в герцогстве его светлость.
Князь засмеялся.
— Догадываюсь, милый зять. Матушка, похвали его! Курляндия хоть не наша, так ничья — и то изрядный профит. Морица мы выкурим.
Милостиво улыбнулась. Сняла с пальца перстень, опустила в бокал с вином — достанет не прежде, чем осушит. Выпили. Целый час потом развлекал Дивьер, рассказывая преуморительно об Анне, перестрелявшей всех ворон в парке, о полоумном камергере Волконском, который у неё вместо шута, — поёт по-бабьи, кудахчет, мычит, ржёт.
Говорун, талант, красавчик Дивьер нарасхват в столице. Что ни день с женой в гостях. Урождённая Меншикова худощавостью, высоким лбом, скулами похожа на брата, сходством удручена, напрасно персидской краской наводит тени, румянится. Губы презрительные, молчалива, а слухи вбирает, как холстина воду. Упредила мужа — Скорняков-Писарев пристанет, начнёт хвастаться.
Встретились у голштинца, в компании. Григорий вышептал, задыхаясь, победную свою реляцию. Сошло ему, знать, пришиблен светлейший.
— Забодал козлёнок волка, — осадил Дивьер.
Болтуна надобно сторониться. Предмет серьёзный. Значит, светлейший меняет курс. Во всех гостиных о том судачат. Сумел будто бы опутать Голицына, дружба у них необычная. Что думает герцог? Его-то поворот событий касается близко.
Говорить с хозяином дома Дивьер предпочёл бы с глазу на глаз. Без Бассевича. Гуляючи, увлёк Карла Фридриха в укромную портретную, в сонм его предков. Настиг Бассевич, втёрся его крючковатый нос. Видимо, не избавиться.
Дивьер обратился к герцогу.
— Я буду краток, ваше высочество. Пока нет посторонних ушей… Меншиков ведёт себя странно, он симпатизант царевича. Вам известно?
Не любит спесивец прямых вопросов. Круглит глаза… Бассевич, косясь на него, кивает.
— Мензикофф? Нам известно.
— В Петербурге фронда, ваше высочество. В пользу царевича… Теперь и Меншиков.
— Зо…: Зо…
Перепил? Нет, кажется, не настолько…
— Ваше высочество! — воскликнул Дивьер с отчаяньем. Схватил бы за галстук и дёрнул. — Если царевич… Вы меня поняли… Это же катастрофа. Для вас, для вашей супруги…
— Ах, зо?
Вперился в потолок голштинец, словно ждёт наития сверху. Министр закивал быстрее.
— Да, да, господин граф, вы абсолютно правы. Нельзя допустить.
— Абсолютно нельзя.
Предки на портретах пучат белёсые глаза, точно как Карл Фридрих.
— Умоляю вас… Вы должны повлиять на царицу. Ваш авторитет…
— Его высочество ценит ваше дружеское участие. Он имел удовольствие с вами…
— Да, очень большое.
Холодные, немигающие глаза… Дивьер чувствовал их взгляд, уносясь в возке. Странный приём… Бассевич суетится слишком, герцог — бесчувственный истукан. Прилив высокомерия, или… Бояться-то ему некого. Прежде всюду совался со своим мнением, до всего ему дело было — в династии, в государстве. Что-то переменилось.
Возок на ухабах заносило, бросало, жена, сидевшая рядом, поправляла широкую шляпу с цветами, и её дребезжащий голос временами прерывался.
— Посуда-то… Кои веки та же… Гляжу, тарелка у меня, слышь, треснутая. Я лакею — ты что, паскудник! Счас, говорит. И не принёс ведь, едри его… А Юсупиха мне — оставь, нету у них. Задолжали высочества, кругом задолжали — булочнику, мяснику, рыбнику… То-то и вина доброго не было… Где уж сервизы справлять!
Задолжали, — повторилось в мозгу Дивьера. Ведь правда, урезан пансион герцогу.
— Постарался твой братец.
— А что?
— Да так… Некстати оно… Канючить будет голштинец. Что нам толку-то от него?
В долгах — значит, зависим. Вот и амбиции свои умерил. Стучаться надо в другие двери. К Толстому, к Бутурлину… Для них Пётр Второй, бабка его — беспощадные мстители.
«При столе был Бассевич».
Не раз и не два в последние месяцы. «Повседневная записка» умалчивает о щедрых подарках, которые министр кладёт в свой карман. Кольцо с изумрудом, табакерка с брильянтами, ожерелье супруге…
Беседа с Дивьером в портретной Карла Фридриха записана по-русски, кратко. Хранится в спальне светлейшего, в одном из ящичков венецианского комода, на коем кистью художника рождены райские растения и птицы.
«Декабря в 30 день в 3 часа пополудни прибыли к Его Светлости Великий князь Пётр и Великая княжна Наталья, танцовали, бавились с детьми Его Светлости. Его Светлость играл с Великим князем в шахматы. Отбыли в 10 часов».
Праздник новогодний устроил Данилыч, понеже завтра — веселье ночное, для взрослых. Новинка в России — ёлка. Зал с Рождества топлен мало, дерево в кадке с подсахаренной водой ещё свежее, нижние ветки гнутся долу. Сладкие гномы висят, звери, фруктовые леденцы из Франции, от кондитера маркизы Монпансье, кулёчки с заморскими орехами, с персидской халвой. Как вступили гости, — ударили пушки у пристани, дрогнули стёкла, разрисованные морозом, свечи на ёлке.
Царевич неловко шаркнул.
— Вале! [169]-произнёс он по-латыни — похвастал учёностью и оцепенел, подняв глаза. Знамёна… Чуть колыхались в токах воздуха, под потолком, простреленные, в пятнах пороха. Ёлку словно и не заметил. Данилыч мял за руку, начал объяснять.
— Наши трофеи… С войны…
— Полтавское есть? Которое?
— Вот это… Баталия во всей гистории, от Александра Македонского, почитай, славнейшая.
— Нешто не знаю, — обиделся инфант.
— Вы меня прервали, — тут Наталья толкнула брата локтем. — Плод сей баталии есть всё, что мы имеем окрест. Сей град, наша держава, сильнейшая в целом мире. Прошу вас, осторожно!
Турецкая сабля заворожила Петрушу, кривая, с диковинным эфесом. Пальцем пробует лезвие.
— Мы в Азове взяли.
Клинки, пистолеты, ружья разных армий по всей стене; оружие в отблесках свечей рубит, колет, палит бесшумно. Как оторваться! За обедом инфант мимо рта пронёс ложку, облился супом. Наталья хмурила круглое, смышлёное личико, мимически извинялась за брата. Сашка и Александра прыснули, Мария вытирала салфеткой коричневый, скромно простроченный серебряной нитью кафтанчик. Петруша благодарил по-латыни, чем пуще смешил княжича.
— Вы-то с кем воевали, сударь? — спросила княгиня Дарья, заметив шрам на Петрушином лбу.
— Катались… С Лизаветой…
Съехали с горки, из окна Зимнего во двор, занесло санки, налетели на фонарный столб.
— До свадьбы, чай, заживёт.
— Отчаянная ваша тётя, — вставила, пытливо щурясь, Варвара.
— Она ничего не боится, — заявил инфант и оглядел сидящих. — Я на ней женюсь.
— Неужто? Тётя идёт за вас?
— Этого нельзя, выше высочество, — вмешался светлейший. — Вас не обвенчают.
— Остерман сказал, можно.
— Он ошибается. Православная церковь не разрешит.
Пухлые Петрушины губы надулись.
— Я когда буду царём, повелю.
Варвара и Дарья сдавленно хихикали, умилялись. Данилыч качал головой досадливо. Перемудрил Остерман. Воображал примирить все придворные партии посредством кровосмешенья. Кто-то наболтал царевичу, смутил отроческий ум.
— Дед ваш в юных годах не о свадьбе думал.
И до конца трапезы увлёк рассказами притихших детей, вспоминая былое — потешный полк Петров под Москвой, тиски солдатской одежды, страх, испытанный в первом бою, под холостой канонадой. А вдруг взаправду убьёт…
Стол отодвинут, уставлен прохладительными напитками, музыканты, игравшие под сурдину марши, грянули полонез. Инфант пригласил сестру; потом князь, хлопнув в ладоши, назначил дамский менуэт, подмигнул Марии. Инфант ей по плечо, но повёл уверенно. Варвара наблюдала с иронией.
— Лизавета, поди, натаскала.
Дарья растрогалась.
— Вырос-то как… Ростом деда догонит. И волосом, кажись, в него, чёрный, может, чуть посветлее.
Машке живости бы придать… Так ведь и с Сапегой — хоть бы кровинка на лице от танца. Юбку придерживает двумя пальцами, по правилам, указательным и большим, бела, спокойна, урок исполняет. А младшая — вон она, носится вокруг ёлки с Сашкой, мотает его, как котёнка, мушку налепила над губами, кокетка. Куклы заброшены. Её бы сватать, да очередь Машкина, Александре ждать. Худо вышло с поляком…
Угомонились, царевичу танцы наскучили. Пора показать покои верхние. Наталья осталась с девочками, Данилыч завладел Петрушей.
— Наше дело мужское. Пошли!
Дверь Ореховой открыл благоговейно. Свечи уже горели, лик государя сиял беспечальной молодостью. Голландия верфь, на руках мозоли… Мозоли? Что это, инфант не ведал, но, увлечённый рассказом, завидовал.