Очевидной сутью сей демонической книги являлось пророчество о пришествии некоего, сотворенного самими глупыми людьми, существа ещё глупее их самих.
«И придет на свет божий маленький тать, как мохнатый червь без добра и души, — читал А Ли нараспев вслух, — в шкуре и образе неоседланного пророком червя, и станет тогда ложь вожделенной едой и хлебом ненасытных рабов недобожьих, и сплотятся они в стадо, и будут они называть черное белым, и будут они насмехаться над миром праведным, и захотят лицемеры притворством править миром, низводя всякую истину до утробы и непотребности своей, говоря, что ложь и есть истина истин. И когда заговорит тот червь, призывая на хребет свой сына гнусавой мелкой тьмы, предтечи краха человека, сотрясутся небо и земля, и восстанет из тьмы сама картавая тьма, чтобы погрузить мир через кровь в настоящую тьму преисподнюю! И тогда придёт другой, белый херувим из света и поединок меж ними решит судьбу мира сего многострадального, а имя ему Номг вкрадчивый, страшный и великий!»
Чтение книги прервал стук в дверь. А Ли отложил фолиант и отворил дверь — перед ним стоял сам Чио Чаво Саня, улизнувший с Секретного Совещания как раз в момент появления спецназовцев и Командарма. А Ли и товарися Чаво Саня крепко обнялись, как старые друзья, которые давно не виделись.
Когда-то давно — лет сколько-то тому назад, когда Чаво Саня еще не был товарися, а был простым наемным кули — А Ли и Чаво Саня, среди тысяч других голодных оборванцев, подались в комбатанты в добровольческую скорее-скитайскую интернациональную стрелковую бригаду генерала Ху Ли Мяо сражаться против сяпонских интровертов. Однажды, когда бригада стояла на отдыхе под Гаоляном, Чаво Саня и А Ли украли на каком-то поле неспелый арбуз и тут же съели его. От арбуза у обоих друзей очень сильно вспучило животы да так, что А Ли и Чаво Саня опрометью кинулись в туалет, где и провели в муках и страданиях следующие два часа. За это время А Ли прознал про самую большую тайну Сани, но как чрезвычайно боязливо-воспитанный и стеснённый в своих фантазиях бестолковый молодой человек, сделал вид, что ничего не заметил.
Когда А Ли и Чаво Саня, наконец-то, вышли на свежий воздух и огляделись вокруг, им пришлось прийти в ужас — их бригада была разгромлена, а вокруг валялись тысячи трупов их недавних сослуживцев. Как оказалось, А Ли и Чаво Саня, благодаря вынужденному сидению в туалете, были единственными из всей бригады, которые остались живыми — на бригаду смертоносным клином обрушилась тяжелая, панцирная самурайская конница сяпонского принца И-Стакано-сан. Закованные в тяжелую и непробиваемую даже из танка броню, самураи налетели на бригаду генерала Ху Ли Мяо подобно огромной стае оголодавшей саранчи: в течении десяти минут со стрелковой бригадой было покончено — от разящих самурайских катан не ушел никто, кроме двух засранцев, о чем самураи даже не догадывались. А Ли и Чаво Саня, оставшись одни, разошлись в разные стороны и больше не виделись, пока товарися Чаво Саня не заметил в биноклю со своего наблюдательного пункта, расположенного на пихте, выходящего из штабного вагона-ресторана А Ли. Целую неделю Чаво Саня и Пен Се по очереди пристально наблюдали за А Ли и всеми, кто входил и выходил из бронепоезда. В конце концов, ностальгия по прошлым временам молодости защемила сердце товарися Чао Саня, и он решил навестить своего старого боевого друга, а за одно разжиться какой-либо новой информацией. Что? Где? Когда? А он умел смотреть, запоминать и делать выводы.
…А Ли и товарися Чаво Саня уже пятый час сидели в штабном вагоне-ресторане. Вокруг их столика валялось уже немало пустых бутылок из-под змеёвки — скитайской водки, в бутылке которой была заспиртована целая змея. На столике возвышалась гора грязной посуды с недоеденной закуской. Посреди штабного вагона-ресторана в луже крови лежал шеф-повар, зияя простреленной головой, а в углу, натягивая короткое платьице на голые коленки, тихо скулила официантка, утирая горькие слезы сжимаемыми в девичьем кулачке белыми кружевными стрингами — А Ли любил повеселиться, а все его прихоти покрывал нарком по военным и морским делам товарищ Троцкий, личной охраной которого и заведовал А Ли.
…Если Чаво Саня еще умудрялся кое-как стоять на ногах, то А Ли рухнул, мертвецки пьян, на пол. Товарися Чаво Саня хотел было похоронить вместе с А Ли и свою тайну, но почему-то у него не поднялась рука перерезать горло старому другу. Вместо этого Чаво Саня, шатаясь и рискуя упасть и свернуть себе тонкую, как лодыжка ослика, шею, взвалил на плечо своего друга и оттащил на кожаный диван, куда заботливо уложил, предварительно сняв с него сапоги и укрыв буркой. Уже выходя из штабного вагона-ресторана, товарися Чаво Саня увидел на столе какую-то книгу. Решив, что книга старая, а потому не имеющая никакой ценности, Чаво Саня вырвал из книги первую попавшуюся страницу — мало ли, может, по пути живот прихватит. Товарися Чаво Саня машинально сунул вырванную из колдовского фолианта шевалье де Пуаньи страницу, и действительно справил малую нужду под колесами стоящего на парах паровоза и поспешил к пихте — на наблюдательный пункт, где его ждала Пян Се.
***
Вечером того же дня лидер Великой Гоминьданской Контрреволюции генералиссимус Чайн Кой Сы получил дипломатическую почту с материкового Скитая от Председателя Скитайской Компартии товарися Мяо Цзе Будуна. Скитайский партайгеноссе писал своему тай-бейскому оппоненту о недопустимости размещения на тай-бейском острове сямериканских протоядреных ракет «Перхоть», и что в противном случае Мяо Цзе Будун наложит на свой скитайский народ контрсанкции и разбомбит какой-нибудь скитайский город. Однако, это происшествие никакого отношения к нашему повествованию не имеет, и мы не будем больше упоминать о нем…
ГЛАВА 7
«Терпение и труд — всех перетрут!»
Се Дук Сен.
Мастерская полкового художника-арьергардиста Борьки Оглоблина располагалась в довольно просторной землянке, а если быть точнее, в сохранившемся со времён первой мировой немецком блиндаже со смотровым окошком с видом на пихтовый лес. Боря лежал с цигаркой в зубах на топчане, обнимая баян, и сочинял советскую-народную песню: «Красная Армия всех красней!». По разным сторонам изголовья его топчана стояли две статуи: два мужика — один с кувалдой, а другой с ледорубом. Надпись под мужиком с кувалдой гласила «Ватинцев В.Г», а под мужиком с ледорубом — «Срамон Миркадур». Немного в стороне стояла недорисованная картина в стиле «ню» — «Обнаженная Анка». Вернее, картина была уже готова, но Анка требовала, угрожая своим пулемётом, чтобы он дорисовал ей красные трусы и бюстгальтер, обозвав обнаженную натуру буржуазной отрыжкой. Боря не воспринимал всерьёз её угрозы, насмехаясь над её мещанскими воззрениями относительно голого женского тела.
— Сама ты отрыжка! — горячо спорил он с ней. — Посмотри какие перси!
— Это я отрыжка? — не соглашалась Анка — Это же мои перси!
— Тем более, — упирался художник.
Спор, все же, решил пулемет, который однажды притащила с собой Анка. Она безответственно наставила на Оглоблина доверенное ей Советской властью орудие смертоубийства и спросила, ехидно помахивая торчащей из пулемета брезентовой лентой с искрившимися на солнце патронами:
— Ну, что?..
Под напором такой супер-железной аргументации Оглоблин сдался, но, все же, не спешил исполнять обещанное — больно, уж, хороша была «Обнаженная Анка». Глядя на свое творение, Оглоблин воочию представлял себя великим гишпанским живописцем Гренсисом Фойя, написавшим известную во всем мире картину «Обнаженная Дахэ», натурщицей для которой, как поговаривают, выступила сама крутонравая герцогиня и грандесса Д'Альма Иббарури.
Пришлось Борьке тогда сбежать из кавполка темной ночью, прихватив с собой свой непревзойденный шедевр. Так Борька поселился в заброшенном блиндаже и оборудовал здесь художественную мастерскую. Утром Оглоблин садился на свой трофейный — отбитый еще его дедушкой у австро-венгров — велосипед и отправлялся в Свято-Свинежский замок, где Хеорась Гапондяев и его пособник старший ефрейтор Петрило Клизмук — старший свинарник из подсобного хозяйства части — в темном подвале держали пленников. Вечером же, Борис возвращался в свой блиндаж и до утра занимался созерцанием Анкиного ню-портрета, попутно сочиняя различные песни, аккомпанируя себе на стареньком, видавшим премногие виды, измызганном самогоном баяне алеманской мануфактуры «Вельтмейстер».
И так, Борька Оглоблин лежал и сочинял песню, как вдруг щеколда на двери в блиндаж задребезжала. Оглоблин встал и посмотрел в недавно встроенное в дверь новенькое немецкое смотровое отверстие — подарок Хеорася Гапондяева ему на день рождения — за дверью стояла Анка. Боря воссиял и открыл дверь, но Анка была не одна — она была с пулемётом. Держа ребристое тело пулемета в руках, подобно несокрушимому коммандос из тхакушинского аула Уляп Терминату Рембоеву, Анка предстала перед обалдевшим Оглоблиным.
Второй раз попавшийся из-за глупой любвеобильности на одну и ту же уловку Боря поднял руки и выпалил:
— Анка, я все исправлю!..
— Поговорить надо… — сказала по-женски сурово Анка, весьма натурально притворяясь прожженной стервой.
Опешивший Оглоблин с трудом сглотнул крупную слюну и кивнул в знак согласия. Анка взяла Бориса за локоток, нежно подвела к стене, а сама, раскинув красивые ноги, легла за пулемётом и спросила, наставив смертоносное жерло на взбледнувшего от страха Оглоблина:
— Ну, сука… Не ожидал?.. А зря… — усмехнулась Анка, полязгивая затвором пулемета. — А у меня ведь с моим портретом связь ментальная. Итак!.. Где находится Петька?
— Ты…. Ты…. Ты не имеешь права меня убивать! — сказал обиженно Оглоблин.
— Это почему же? — надменно спросила Анка.
— Потому, что я сотрудник НКВД! — гордо ответил Борис Оглоблин и, быстренько скинув левый кирзовый сапог и размотав давно нестираную портянку, вытащил аккуратно сложенный лист, на котором красовалось слово «Мандатъ».