Он отставил чашку. Внезапно обхватил голову руками. Неужели все-таки придется сделать этот шаг, неужели?.. Ты уже много раз мысленно совершал его, ты уже пробовал, насколько прочны нити, и знаешь, как болезненно будет рвать их — соединяющие тебя и все, чем жив: прошлое твое, землю твою, близких. Инстинкт самосохранения — волчий, безоглядный, сильнее… Гибнет растение, вырванное ветром и унесенное прочь, но ведь бывает, приживается оно на иной почве, бывает…
Да и что тебя соединяет с этой страной? Люди? Какие? Сослуживцы? Да у тебя их и нет — они статисты в театре, где ты актер и единственный зритель. Друзья? Их вообще никогда не существовало. Были т о в а р и щ и. По работе, по делу, по делишкам. Затем — друзей выбирают. А ты раньше выбрать не мог. Тебе вменялось дружить исключительно со своим кругом. Либо с кем-то из круга повыше. Но не с верхним, ибо тому кругу с тобой тоже дружить не положено было. Отчасти поэтому и тянулся ты к Матерому, и помогал ему, и наставлял, вопиющим образом нарушая правила игры и наивно полагая, будто нарушение ненаказуемо…
Жена, дочь? Тут ясно. Вероника выйдет замуж, сохранив туманное сожаление о бывшем супруге-неудачнике и весьма конкретное сожаление о своей загубленной якобы жизни, — им, неудачником, конечно, загубленной… А дочь — та вовсе под чужим созвездием родилась, дочери вообще папа на данном этапе без надобности, ей связи его нужны и наследство. И странно, и страшно чувствовать в маленьком, хрупком человечке, не определившемся ни в социальных, ни в нравственных ориентирах, железную хватку и волю уже бесповоротно состоявшегося потребителя. Дочь себя пристроит, за нее волноваться — пустое, ген выживаемости здесь доминирующий, хотя и дурно мыслить так о собственном, любимом — да, именно любимом — ребенке…
Теперь — о себе. Уже никуда никогда не подняться. И лучшее, что он мог совершить во имя собственных амбиций после изгнания из рая, совершено: стать консультантом тех, кто сколь-нибудь решает, суфлером десятка театров. Но да и только. Он ничего не значил сам, он исполнял, грамотно корректируя, чужую волю, а проявление воли собственной свелось к уголовщине. Он… прожил жизнь!
В сознание неожиданно ворвались какие-то знакомые интонации голосов и маршевые звуки, доносившиеся из радиотранслятора. Он повернул рычажок регулировки громкости до упора, и кухню буквально заполонил, гремя барабанной дробью и пронизывая звонкой медью горнов, пионерский парад, вдохновенно комментируемый взволнованным гласом диктора, призывающего «быть достойными… гордо нести…».
Он выдернул шнур ретранслятора из сети; наспех допил чай и спустился к машине. С обреченной решимостью, словно гвоздями распявшей сомнения и трепет души.
До фирмы Джимми доехал Ярославцев быстро. Машину бросил в переулке неподалеку; подняв воротник пальто, пошел к офису.
С Джимми он познакомился в той злополучной заграничной командировке, на стройке. Фирма, где тот тогда служил, специализировалась на выпуске облицовочных материалов, и именно эту фирму Ярославцев когда-то крупно надул, выхватив у него из-под носа большой заказ — и погорев на том заказе…
А после, спустя пять лет, Джимми объявился в Москве, позвонил и сказал:
— Я приехал сюда учиться твоей деловой хватке, Володя.
Встречались они редко, но неизменно сердечно, говорили всегда откровенно, не темня, и цену друг другу знали прекрасно. И сейчас, шагая к подъезду офиса, Ярославцев знал, что здесь может говорить без околичностей, и поймут его здесь.
— Дорогой гость… — Джимми, улыбаясь, встал из-за стола, протянул руку. — Какими ветрами и судьбами?
— Слушай, — сказал Ярославцев, всматриваясь в его лицо. — Удивительное дело: иностранца видно сразу. И даже не в одежке дело. У вас чужие лица и непостижимо отстраненные глаза…
Джимми степенно поправил темно-синий галстук в мелкую белую звездочку. Застегнул лощеный, с «плечиками», пиджак.
— Отстраненные… от чего?
— От наших проблем. Вы живете здесь во имя благ жизни там, может, поэтому… Ты не против прогуляться?
— Буду через час, — кивнул Джимми симпатичной секретарше, холодно и приветливо улыбнувшейся шефу, гостю и тотчас спрятавшей лицо в бумаги и в ухоженные рыжеватые локоны.
Медленно побрели по тротуару узенькой старой улочки.
— Боже, — искренне вырвалось у Ярославцева, озиравшегося потерянно на церкви, колонны купеческих особняков, лепку карнизов. — Все — знакомо, и все — как впервые. Да и пешком идти, как впервые… В основном — за рулем же, в глазах — асфальт, выбоины-колдобины, разметка, а по сторонам — размытый фон: дома, камни-кирпичи… Ну, думается, и бог с ними, камнями, быстрее бы к дому, к телевизору…
— Ты, увы, неоригинален, — поддакнул Джимми натянуто.
— Я приехал к тебе по серьезному делу, — упредил Ярославцев недомолвки.
— Я рад.
— Джимми… — Он помедлил. — Однажды, год, да, кажется, год назад, будучи у меня в гостях, ты посетовал на нехватку денег, так?..
— В тот раз был неоригинален я, — отозвался Джимми. — Ибо у денег всего два состояния: или их нет, или их нет совсем…
Сдержанно рассмеялись.
— Джимми, — оборвав смех, с нажимом повторил Ярославцев, — в тот раз ты… намекал о необходимости не абстрактных денег, а рублей, за которые ты готов платить валютой. Коэффициенты не обозначались, фраза вообще была проходной… Я же понял тебя так: в то время подобная операция виделась актуальной для решения незначительных бытовых проблем. Проблем не острых, сиюминутных, сугубо личных; прибыль от операции тоже носила характер бытовой, в рамках улучшения бюджета месяца…
— Со стороны виднее, — неопределенно ответил Джимми. — Однако ныне проблема исчерпана.
— Значит, — сказал Ярославцев, — или ее, проблему, ты решил достаточно долгосрочно, или…
— Владимир, выкладывай дело.
— Извини… У меня есть сумма. Б О Л Ь Ш А Я сумма. Я заинтересован в ее обмене на иные денежные единицы.
— Ты серьезно? — Джимми замедлил шаг. — Впрочем… ты серьезно. Но ты же…
— Да, Джимми, — согласился Ярославцев. — И… я все объясню. Только сначала — ответь.
— Реально… — Джимми узко прищурился, — реально, в долларах, ты можешь рассчитывать на сумму в семь-восемь раз меньшую. Это уже бизнес, Володя. И я должен что-то заработать.
— Сроки?
— То есть?
— То есть я не о законодательстве.
— В течение трех недель.
— Хорошо. Три недели. Завтра я назову тебе точную сумму, предлагаемую для обмена. Паспорт у тебя с собой?
— Да… — Джимми удивленно скосился на него. — А…
— Джимми, — прошептал Ярославцев, глядя куда-то мимо него, — я должен бежать из страны, поэтому мне нужна валюта и нужен паспорт… На реальное имя. Иначе не приобрести билет.
— Но паспорт… мой!
— Твой, Джимми, твой, и никто его не отнимает. Ты просто дашь мне ею на неделю. Всего-то. Через неделю паспорт вернется. Конечно, не исключены неприятности… Но мы знакомы. Я мог выкрасть паспорт, причем незаметно; ты, в конце концов, сподобился оставить портмоне у меня… был в гостях, портмоне выпало, не обратил внимания, ну и так далее… Риск? Но это же бизнес, Джимми.
— А что случилось? — В голосе собеседника прозвучала сочувственная тревога. — Я всегда считал тебя… не обижайся… цельным и честным человеком. Я знал: у тебя хватало недоразумений с властями, но предавать страну… Володя, я не сказал еще одной вещи: да, я в состоянии обменять твои деньги. Но, как ты понимаешь, внушительная сумма вряд ли заинтересует частных лиц… Она заинтересует организацию… Не стану скрывать: мне от того — лишь набранные очки но службе и финансовый профит… А тебе? Это же пойдет против… твоей страны.
— Прости, Джимми, — оборвал его Ярославцев. — Прости, что пришлось тебя столь разочаровать… Я просто спасаю жизнь. Ничего больше. Итак — паспорт. Думаю, данная услуга войдет в оговоренный, как полагаю, нами процент.
— Услуга! — Джимми хмыкнул невольно. — Да без нее же бессмыслен весь предыдущий и дальнейший разговор… Но — условие. Объяснения со всякого рода властями следующие: паспорт ты выкрал…
— Да. Да. Да.
Простились у машины. Отъезжая, Ярославцев подумал с радостью: все складывается чертовски удачно! Для… покушения на те преступления, за какие по совокупности, в лучшем случае, максимальный срок… Одно успокаивает: через Джимми — выход на серьезный канал. Связываться же с валютчиками в таких играх опасно: слишком велики суммы, да и по срокам не уложатся валютчики с обменами; к тому же они — шушера, а Джимми будет посредником, с интересом хоть чужедальним, неведомым, однако, безусловно, масштабным…
Представилась бумажка: один чек, который можно сунуть в карман пиджака как сугубо личный документ мистера такого-то…
— Смертельный номер, — пробормотал он себе под нос. — Лица со слабой нервной системой обречены на инфаркт. — И поддал газку, спеша пересечь перекресток на зеленый мигающий свет. Следующий адрес вырисовывался теперь очевидно.
Имя адресата: Виктор Вольдемарович Прогонов. Весьма одаренный художник-график, реставратор и попутно — цинкограф. Волей судьбы — неудачник. Художественных открытий Виктор Вольдемарович не совершил, а в узкие врата доходных сфер, где плотно отирались преуспевающие бездари, втиснуться не сумел, несмотря на целую палитру дарований. В то же время один из знакомых Прогонова, способный лишь разнообразно вырисовывать на том или ином фоне профиль вождя революции, занимал ответственные посты, имел две мастерские, учеников и великое множество благ, нисколько не стесняясь ремесленностью скудного своего кредо. С другой стороны, в основе такого процветания лежал тоже своеобразный талант, начисто у Прогонова отсутствующий. И потому жил Виктор Вольдемарович скромно — до той поры, покуда не уяснил, что государственная служба с его специальностями дает доходы куда более скромные, нежели те, что можно извлечь, используя специальности приватным образом.
Первые заработки, не обремененные вычетом подоходных налогов, были вполне безвинны: воссоздание старинных полотен состоятельным клиентам. Все шло ровно, хорошо, но вскоре один из состоятельных был задержан как спекулянт отреставрированными художественными ценностями… Так, пусть в роли свидетеля, но довелось посетить Прогонову и кабинет следователя, и народный суд, где со всей очевидностью ему дали понять о его специальностях и талантах как о факторах, способных представлять узкоуголовный интерес. Но круг состоятельных вырос, вырос уровень жизни Прогонова, выросли соответственно и запросы, а потому уже приходилось сознательно рисковать… Впрочем, риск по мелочи Виктора Вольдемаровича более не устраивал. Жаждалось крупного дела, дабы единым махом разрешить проблемы финансовые и обеспечить себе уход в жизнь спокойную, праздную, добычей хлеба насущного не омраченную. И такое дело Прогонова нашло. Вернее, сначала нашел Прогонова один очень энергичный человек по имени Алексей, имевший к тому же многозначительную кличку Матерый.