Ворота он открывать не стал; остановил машину напротив ограды, прошел через калитку в сад, поднялся на крыльцо.
Дом встретил его стылой затхлостью: вымерз за зиму в шубе снега и льда, отстоял нетопленым…
Открыв закопченные заслонки печи, сложил шалашиком дрова, плеснул керосин из бутылки… Пламя с шипением пыхнуло; пелена дыма, качнувшись, нехотя устремилась в трубу — не ослабла тяга за зиму, не сдала печь. Грустно стало до боли. Чего топить… да и зачем он приехал сюда? Говорят, перед смертью люди обходят дорогие им места… Правильно говорят, наверное, есть в том необходимость… А какая? Чтобы вспомнить и осознать? Пройти от истока к устью? Вновь? Отдать дань прожитому перед судом себя самого? Но к чему судиться даже и с самим собой перед обращением в ничто? Или… есть перспективы?
Он как бы осекся на этой мысли. Перспектива. Какая же перспектива у него?
Прогнувшись, скрипнули половицы в сенях.
— Наше почтение! — На пороге, ухватившись натруженными пальцами за выступ притолоки, стоял Константин — местный житель, молодой плечистый парень.
— Привет, — выдавил Ярославцев, отрываясь от мыслей.
— А я гляжу — пропал. — Константин шагнул в избу. — Ну, думаю, завертелся, значит, в делах…
— Дела, дела, — подтвердил Ярославцев механически.
— Ну, думаю, огород вскопаю, посажу там… ну, как в прошлом году — огурчики, помидорчики, понимаешь…
Константин, согласно заключенному с Ярославцевым соглашению, ухаживал за его огородом.
— Спасибо, Костя. Если какие расходы…
— Во! — Костя со скрипом почесал крепкий затылок. — Рассада, то-се, в общем, вышел из бюджета. Поможешь?
— Сколько? — Столь же механически, как и говорил, Ярославцев достал бумажник.
— Ну, замена полиэтилена на теплице, семена… Огурцы, между прочим, отборный сорт! Потом киндза эта, как заказывал… Чего ради только? Она ж вонючая, дух такой, аж…
— Спасибо, Костя. Сколько?
— На стольник за все про все потянет, верняк! — выпалил Костя с торопливой убежденностью.
— Сто рублей. — Ярославцев положил на стол деньги.
— Премного благодарствуем. — Деньги исчезли в Костиной телогрейке. — Да, бензинчик тут есть по дешевке… — Он смущенно закряхтел. — Смотри, я б договорился… А то туда-сюда ездишь как заведенный, а тут вроде за полцены…
— Ворованный?
— А? Ну… естественно, не свой же. Не, ну цены заделали, да? Будто у нас расстояния, как в Монте-Карло каком!
— Не надо, Костя. На бензине не сэкономишь. Мазаться… в канистры переливать… противно. Да и канистр нет.
— Ну… — Костя помялся, подыскивая предмет для дальнейшего разговора. — Это… Я тут с бабой-то своей вспоминал… Помнишь, телик ты привозил с приставкой, кино глядели… Так я того, соображаю: может, подсобишь приобрести?
— Костя. Это дорого. И пленки дорогие.
— Да мне б пару всего… позабористее, понимаешь? Я б… — Костя присел на скамью. — Ты б одолжил мне, а? Ну, не за бесплатно, ясное дело. Я б… в момент… в общем.
— Окупил бы, да? — кивнул Ярославцев. — Мужичков бы собрал, с каждого по десяточке…
— Да если стоящее чего — и по четвертному бы отвалили!
Ярославцев почувствовал запойную какую-то усталость. О чем говорит этот человечек? О чем?! Ведь был же парень как парень. Щедрый, работящий, любящий землю и крестьянское дело. А кто сейчас? Хам, рвач, сволочь в самом естестве. Что по замашкам, что по сути. А кто сделал его таким? Ты, Ярославцев, ты! Платил, не считая денег, Косте за мелкие услуги и за восхищение его перед интеллектом твоим, широтой и возможностями… Да еще и учил его, но не как хозяйство вести, а как дензнаки заколачивать. Бросил после такой науки Костя трактор и, отстроив теплицы, растит не помидоры-огурцы для города, невыгодно, а тюльпанчики для рынка! Корову продал, у соседней бабки молока взять можно, а тюльпанчики куда меньше времени отнимут, чем рогатые да хвостатые. Знай считай барыши… А уж на молочко хватит, чтобы раскошелиться…
— Из бюджета, значит, вышел, — вздохнул Ярославцев.
— Ну да: То-се, баба шубу купила… из норки. Ну, как насчет телика-то?..
— С теликом, Костя, тебя посадят, — ответил Ярославцев. — И выбрось из головы свои… забористые идеи.
— Кхэ, — Костя обиженно крякнул. — Коли отказываешь… другие есть… люди. У лесника у сына тоже имеется… Но дорого просит, черт!
Ярославцев, отдернув занавеску, поглядел в окно. В деревне было тихо, солнечно и как-то по-особенному уютно. И еще: мудро. Раздражал только деловито бормочущий голосок Кости.
— Так что тут с тебя еще пятерочка, — донеслось до Ярославцева.
— Ну, запиши в долг. — Он встал. — Давай. Поехал я. Дом цел, убедился… слава богу. Поливай грядки. Счет оплатим.
— Карбонадику бы… — заскулил Костя. — А? Я б тебе тоже удружил, знаешь меня…
«Вот бы кого с Докукиным свести…» — подумал Ярославцев.
— Самому надо карбонадик сочинять, — отрезал он, с силой вгоняя печные заслонки обратно в пазы. — Подумай, кстати. Хорошее дело. Денежное.
Такой идеей Костя не проникся, сказал: «Чересчур трудоемко», — но дальнейшие его слова Ярославцев уже не воспринимал. Он был захвачен иным: видом этой деревенской улицы, ее вековой тишью и убогой красотой, таившей в себе некую непознанную тайну… Но почему убога она? Почему покосились дома? Почему кривыми жердями отгорожены усадьбы? Отчего смертной тоской вырождения веет? Не так все надо, не так!
И вспомнились предместья Праги и Берлина, Брюсселя и Лондона: просторные коттеджи, где каждый цементный шов в кладке выверен до миллиметра, где за фасадом ощущался простор интерьера; где, наконец, вспоминалось о больших городах как о чем-то весьма непривлекательном… Малые страны? Уклад другой? Культура? И в этом дело. Но главное — в инерции страны-гиганта, в торопливости ее скроить что-то и якобы лишь бы успеть в основных «показателях» — подчас голых до схематизма…
Так размышлял он, подъезжая к городу, немыслимо разросшемуся в одинаковости белых коробок зданий на пустырях. И снова подумал: ну, уеду. Вольюсь в жующее стадо среднего звена… И приветик? Все.
Решение. Оно полыхнуло зарницей, высветив в кромешной тьме безнадежности единственное для него приемлемое.
Из первого же телефона-автомата он позвонил Анне. Сказал:
— Слушай внимательно. То, что я говорил, — бред. Полный бред! Не делай глупостей, поняла? И… прости меня. Тогда я был… сумасшедшим.
Она радовалась, пыталась что-то выяснить, уточнить, но он оборвал поток ее слов и возбужденных эмоций:
— Я спешу. Извини. Звонков в ближайшее время не ожидай. — И повесил трубку на лапку рычага.
Задумался. «Москвич»-фургончик. Началось, продолжается или мерещится? Будем считать — началось. И продолжается.
Он нанес три визита. Три бесполезных, пустых визита к серьезным людям. Выпил пять чашек кофе и поболтал о пустяках. Так было надо.
Вечером заехал в отделение.
— А-а, вы… — поднял тот на него равнодушные, но в глубине чем-то обеспокоенные глаза. — Говорили с Докукиным?
— Пробовал, — сказал Ярославцев. — Он не против… — Замолчал, выжидая, что ответит оперуполномоченный.
Покрутив вокруг да около, оперуполномоченный заявил, что в невиновность Ярославцева верит, с Докукиным более никаких переговоров вести не стоит, вора они найдут и, когда возникнет необходимость, его, Ярославцева, вызовут. Живите спокойно.
Выйдя из отделения, Ярославцев сказал сам себе:
— Кажется, продолжается… А когда началось?
…таким образом, показания гр. Докукина на гр. Ярославцева носят характер шантажа в целях получения денег за похищенную неизвестными лицами картину, что не принимается во внимание оперативным уполномоченным Курылевым С. Д., работающим по данному факту квартирной кражи. Курылев С. Д. строго предупрежден о служебной ответственности в случае недобросовестного ведения оперативно-розыскных мероприятий.
Дачу новым ее владельцам передавали вдвоем с колченогим Акимычем. Законный уже хозяин — известный композитор — стеснительно предлагал отобедать, затем, спохватываясь, выспрашивал упущенные подробности относительно эксплуатации отопительной системы и водопровода, после снова возвращался к предложению перекусить в честь, так сказать… Композиторская жена, без колебаний осознавшая вступление в права собственности, вела себя иначе: подчеркнуто отчужденно; обеда не предлагала и к общению не стремилась.
— Достал ты ее ценой, — шепнул Акимыч Матерому.
Тот снисходительно усмехнулся.
Наскоро попрощавшись с покупателями, сели в машину, и вот в последний раз мелькнула за ветвями яблонь знакомая крыша…
— На квартиру-то меня подбросишь? — спросил Акимыч, жавшийся на заднем сиденье к своему скарбу — двум потертым чемоданам и холщовому мешку с одеждой.
Матерый мимолетно обернулся в сторону старика.
— Акимыч… друг! — сказал с чувством. — Есть просьба. Не хочу тебя подставлять… сам еле вроде ушел от ментозавров, чтоб они повымерли. Но кой-чего в городе осталось. На одной квартиренции. Просто жаль терять, Акимыч.
— А квартиренция простреливается? — ожесточенно проскрипел старик.
— Вот не знаю… Телефон у соседа молчит, а почему?.. Вдруг уехал, вдруг запой… Ваней его кличут, соседа. А задача, Акимыч, такая. Дам я тебе ключики, войдешь в квартирку; если Ваню застанешь, скажи: просил тебе Матерый передать: все барахло, что в комнате, в коробках, твое, Ваня, в подарок. А если нет там Вани, а другие люди околачиваются, скажешь: человек на улице за троячок намылил меня вернуть ключи хозяину…
— Как лысого причесывать, не учи, — огрызнулся Акимыч.
— Прости, родной. — Матерый засмеялся. Ему в самом деле было весело и отдохновенно — будто всю предыдущую жизнь выделывал он какую-то затейливую, изматывающую работу, а теперь — конец работе, ну разве часок еще последний остался, а там, дальше, долгий век беспечности, свободы и солнца. — Войдешь в комнатку, — продолжил. — На подоконнике — кактус. А возле кактуса — леечка. Маленькая, пластмассовая… Худая — по шву разошлась. Моя фирма делала, — цокнул языком, припомнив. — Возьмешь ты леечку, бросишь ее в пакетик, а после поблуждаешь по городу, отрываясь от возможного…