Я отпускаю Эриха и выхожу следом за ним.
Вижу, как переглядывается он со стоящим в проходе проводником. Гаврилыч, словно его застали на месте преступления, смущается, делает вид, что рассматривает расписание движения поездов, висящее на стене вагона. Когда я прохожу мимо, он втягивает живот и пропускает меня в тамбур.
— Возвращайтесь к себе, — говорю я ему.
Веснушчатый сержант вскакивает с откидного сиденья и вопросительно смотрит на меня.
Я сижу на откидном сиденье. Мне есть о чем подумать.
Проводник подслушивал наш разговор. Даже если допустить, что это простое любопытство, то взгляды, которыми они обменялись с Эрихом, на любопытство не спишешь. Такие взгляды иногда говорят больше слов, тем более если это слова Янкунса.
Какая связь может существовать между ним и проводником? В том, что их что-то связывает, я почти не сомневаюсь. Но что?
Я думаю об этом и тогда, когда объясняю сержанту задачу: глядеть в оба и ни под каким предлогом без моего ведома не выпускать пассажиров из вагона.
В окнах по обе стороны отражается внутренность тамбура, наши с сержантом лица. За толстыми двойными стеклами, покрытыми с внешней стороны дрожащими каплями дождя, темно. Изредка сквозь густую мглу проглядывают мутные, едва различимые просветы между деревьями, но они проносятся так быстро, что кажется, будто состав несется между двумя высокими глухими стенами по бесконечному черному тоннелю. Мрачноватая картина, что говорить, но и положение отнюдь не блестящее, это тоже надо признать.
Ритмичный стук колес напоминает о времени. Его крайне мало — каждая минута на счету. В нашем распоряжении одна только ночь. Завтра, по прибытии поезда на конечную станцию, пассажиры разойдутся, разъедутся кто куда, и тогда ищи ветра в поле…
«Кто из них? — думаю я. — Кто?!»
Мысли возвращаются к Янкунсу. В его показаниях при всей их сомнительности есть рациональное зерно: Жохов, вернувшись в свое купе после карточной игры, обнаружил у жены зажигалку Рубина. Не бог весть какая улика, но ее оказалось достаточно, чтобы приревновать Виталия, угрожать ему расправой…
Интересно, если бы Эрих подслушал мои мысли, обрадовал бы его ход моих размышлений? Хотел бы я это знать…
На этот раз я стучу гораздо громче и терпеливо ожидаю, когда кто-то отреагирует на мой приход. Дверь седьмого купе отодвигается. Ко мне выходит Жохова — ошибка исключена, она — единственная женщина во всем вагоне.
— Вам мужа? — спрашивает она.
— Нет, я хотел побеседовать с вами, — как можно любезней отвечаю я. — Всего несколько вопросов.
— Я вас слушаю.
— Здесь не совсем удобно. Давайте выйдем.
Она послушно следует за мной в служебное купе.
При нашем появлении проводник демонстрирует свои телепатические способности по части взглядов: без слов понимает меня — выходит, плотно притворив за собой дверь.
Я представляюсь по всей форме, предъявляю свое удостоверение, которое, впрочем, мою собеседницу явно не интересует.
— А теперь назовите ваше имя и отчество, — прошу я.
— Жохова Татьяна Николаевна, — отвечает она сухо.
— Скажите, вы знали раньше пострадавшего из соседнего купе?
— Нет.
— Его фамилия Рубин, имя — Виталий. Может, слышали?
— Нет, я его не знаю, — повторяет она. — Видела мельком при посадке, потом в вагоне, а знакома не была.
Вагон слегка тряхнуло. Доносится короткий гудок, поезд замедляет ход. Мимо проплывает скопище огней, станционные постройки. Состав останавливается, и мы оба смотрим в окно на освещенное прожекторами здание вокзала.
— Татьяна Николаевна, что за история произошла у вас с зажигалкой, расскажите, пожалуйста.
— С зажигалкой? — делает она удивленное лицо, не особенно при этом удивляясь.
— Ну да, с зажигалкой, — я прощаюсь с надеждой на легкую, непринужденную беседу.
— Какая ерунда. Кто вам сказал?
В свою очередь я тоже делаю вид, что не слышал вопроса.
— Не пойму, о чем вы? — настаивает она.
И мне приходится объяснять, хотя сам довольно смутно представляю, о чем идет речь:
— Я говорю о том предмете, который обнаружил ваш супруг после того, как вернулся из восьмого купе. Это было в двадцать один час.
— Ах вот оно что?! — Ее тонкие, оттененные карандашом брови хмурятся. — Эту зажигалку подарила мне приятельница.
В подтексте звучит: «Охота вам заниматься такими мелочами?»
«Неохота, — мысленно отвечаю я, — но что делать, работа».
А вслух спрашиваю:
— Фамилия, имя и отчество приятельницы, ее адрес?
Татьяна Николаевна бросает на меня полный презрения взгляд, прикусывает нижнюю губу. Сейчас она соврет, это точно. «Но если подруги не существует, — думаю я, слегка опережая события, — то кто принес зажигалку в купе? Рубин?»
— Фамилия ее Лаврова, — выдавливает из себя Жохова. — Зовут Надя. Отчества, простите, не знаю. Адреса тоже.
— Из какого она города?
— Кажется, из Ленинграда, но это неточно.
— Она отдыхала вместе с вами?
— Нет, мы отдыхали по путевке, а она — без.
— Опишите ее.
— У меня неважная зрительная память. Ну, она такая… ну, худенькая… — На этом ее фантазия иссякает, взгляд становится беспомощным, просящим.
— Вы можете показать зажигалку?
Жохова отрицательно качает головой:
— Она куда-то пропала.
Только этого не хватало!
— Я все вещи перерыла, — продолжает Татьяна Николаевна. — Она будто сквозь землю провалилась. Даже не знаю, что и думать…
Я тоже. В отличие от мифической подруги, заявление о пропаже выглядит довольно убедительно, во всяком случае, похоже, что моя собеседница искренне расстроена потерей этой вещи.
— Как она выглядела?
— Очень изящная вещица. Из старинных. Корпус из слоновой кости, а сверху серебряный футляр, витой, из стеблей и цветов. Я оставила ее на столике в купе, и вот…
— Скажите, а Станислав Иванович — он что же, не знал о подарке вашей ленинградской приятельницы?
— Я не успела ему сказать. Она подарила зажигалку перед самым отъездом. Муж ее увидел и…
— И на этой почве вы поссорились?
Она небрежным жестом поправляет прическу, и это движение говорит мне о ней больше, чем все, сказанное до сих пор. Ей лет под сорок, и, по-видимому, она страдает той же болезнью, что и супруг, — старается произвести впечатление, с одной лишь разницей: Станислав Иванович хочет выглядеть значительным, а Татьяна Николаевна — моложе и привлекательней. Эффектно и не без кокетства она закидывает ногу на ногу, показывая мне обтянутые узорными колготками колени.
— Итак, между вами произошла ссора?
— Вы, я вижу, хорошо осведомлены? — парирует она.
Скромность украшает человека, но в данном случае я предпочитаю обойтись без украшений:
— Возможно, больше, чем вы думаете.
Она опускает ресницы, чтобы погасить вспыхнувшую во взгляде неприязнь.
— Не понимаю, зачем в таком случае вам я?
— Хочу знать еще больше.
Она морщится, как от зубной боли, но все же отчасти удовлетворяет мое любопытство:
— Мужчины ревнивы, и Станислав Иванович не исключение. — Жохова вздыхает: мол, что делать, приходится терпеть. — Он выпил лишнего, с ним это случается, и когда вернулся… Бог знает что пришло ему в голову. Придрался к зажигалке, стал упрекать меня в неверности. Ему, видите ли, показалось, что эту вещь оставил в нашем купе Рубин — так, кажется, вы его назвали. Станислав Иванович начал фантазировать, будто он, Рубин, приходил ко мне, ну и так далее…
— Скажите, подобные сцены имели место раньше?
— Станислав Иванович, — она упорно называет мужа по имени и отчеству, — ревнив сверх меры, но столь острого объяснения я не припомню. — Татьяна Николаевна меняет наклон головы, и я вижу мелкую сетку морщин у переносицы, искусно скрытую слоем косметики. — Он говорил всякие гадости и вообще… не заставляйте меня повторять этот бред.
— В котором часу ушел из купе ваш муж?
— В начале десятого. Как раз в то время, когда в соседнем купе находился грузин.
— Вы имеете в виду восьмое?
— Да, восьмое.
— Откуда вы знаете, что в купе у Рубина кто-то был?
— Они так ругались, что голоса были слышны через перегородку.
— А почему вы думаете, что вторым был грузин?
— Один из них говорил с сильным акцентом.
— Как долго это продолжалось?
— Несколько минут. Я легла спать и заснула. Проснулась уже около одиннадцати…
Я подвожу итог нашему разговору:
— Значит, между девятью и десятью вечера Виталий Рубин к вам в купе не заходил?
— Нет, — твердо отвечает она.
Поблагодарив Татьяну Николаевну, я еще несколько минут сижу молча, переваривая то, что услышал. Потом выхожу в тамбур.
Поезд трогается с места, медленно набирает скорость.
Гаврилыч уткнулся в стекло входной двери и пристально смотрит на уплывающее в темноту здание вокзала.
Я прошу открыть мне свободное купе.
Мы возвращаемся в вагон и останавливаемся у двери с цифрой три. Щелкает замок. Гаврилыч быстро проходит к столику и резким, сильным движением поднимает оконную раму.
— Вот вам купе — устраивайтесь.
— Позовите ко мне Тенгиза, — прошу я и прибавляю: — Пожалуйста.
— Из четвертого? — уточняет он. — Сей момент.
Через минуту ко мне заходит полный мужчина в майке с мультипликационным волком на груди и в спортивных трикотажных брюках. Его загорелое лицо добродушно, слегка заспано, а губы, растянутые в улыбке, обнажают ослепительно белые зубы. Впрочем, один из них в блестящей золотой коронке.
— Ваша фамилия? — спрашиваю я.
— Зачем, слушай, фамилия? — удивляется он. — Тенгиз меня зовут. Я тебе без фамилии все скажу. Надо будет — всю ночь буду рассказывать…
Я беру протянутый им паспорт. Читаю.
— Скажите, Чаурия, — это его фамилия, — вы ссорились с пассажиром из восьмого купе?
— Виталием, да? — Он грузно опускается на противоположную полку, пожимает плечами, отчего волк на его груди строит мне уморительную гримасу. — Знал, что спросишь. Ругались мы, да, ругались. Как мы могли не ругаться? Играли в карты, понимаешь, а он спекулянтом называет. За что?! Я не вор, свои фрукты везу, не чужие. А он говорит: «Миллион с трудового народа сдирать едешь». Какой миллион?! Какой сдирать?! Своими руками копаю, своими руками ращу, какой, слушай, спекулянт, а?! Я и есть трудовой народ, понимаешь. Два мешка мандаринов везу — у меня справка сельсовета есть. Я честный колхозник! Чаурию каждый знает, он не спекулянт! Сейчас справку покажу…