ЕРМОЛИНСКАЯ: Я бы увидела ее, даже если бы он мне ее не показал, так как я протирала пыль на книгах и так далее, полки, шкаф, стол. Иногда он ругался: “Зачем ты убирала у меня на столе?” Я говорю, потому что там столько мусору, что невозможно смотреть. Нет, нет, никогда в жизни не видела.
КУРУШИН: А вот такую надпись он мог бы сделать: “Твой любящий искренно. Булгаков”?
ШАПОШНИКОВА: Ну в тридцать пятом году он называл разве Сергея Александровича на “ты”?
ЕРМОЛИНСКАЯ: В тридцать пятом нет. Позже гораздо, может быть, в конце жизни. И то я не помню, чтобы он его на “ты” называл.
КУРУШИН: А какие у них отношения были?
ЕРМОЛИНСКАЯ: Он, Сергей Александрович, ревновал меня к булгаковскому дому, что вот я интересуюсь булгаковскими делами. А его делами нет. А я говорю: “Потому что Булгаков всегда держит в курсе всех его дел”. Я была в курсе всех его дел. А ты вот – сценарий написал – мне читать не дал. Картину поставили – просмотр, ты меня не позвал. Ты меня позвал, только когда общественный уже просмотр был. Как же я могу интересоваться твоими делами. Я ничего не знаю о твоих делах. И он никогда не ходил и не бывал там. А потом, когда Михаил Афанасьевич разошелся с Любовь Евгеньевной и переехал на Фурманова (бывш. Нащокинский пер. – Н. Г.), вот из Фурманова он, Булгаков, стал к нам очень часто приходить. Он и до этого забегал. Но я бы не сказала, что Сергей Александрович очень радушно его встречал. А тут Михаил Афанасьевич, значит, придет, с лыжами, все: “Идем, значит, на лыжи”. А мне говорит: “А ты, пожалуйста, приготовь нам закуску и водочку”. Еще Дмитриев смеялся, что нам надо во дворе поставить водконапорную башню. Я помню, как-то несколько человек пришли, меня дома не было. И они сказали: “Не может быть, чтобы у нее где-то не была спрятана водка”. Обнаружили в платяном шкафу бутылку. Разлили, хватили, а там был бензин. А потом еще ругались: “Что ты подводишь. Вместо водки бензин прячешь”. В общем, вот такие вот дела. Нет, нет, это не могло быть – чтобы я фотографию не видела. А последнее, это вот они тут на лыжах ходили. Беседовать потом он приходил к нам.
Мы видим как интервьюеры ведут разговор на интересующую их тему. Они подводят Марику к нужному для них ответу. Она говорит, что никогда фотографию в доме не видела, а если она и была, то ее забрали при аресте. Запомним это признание.
Затем в изобличение Ермолинского включился фотограф Юрий Кривоносов. Всю жизнь он собирал фотографии Булгакова, и однажды, еще при жизни Ермолинского, его товарищ по работе в “Огоньке”, известный художник Борис Жутовский привел его к Сергею Александровичу посмотреть то ли его прозу, то ли сценарий. Они поговорили, но, как выяснилось, друг другу не понравились. Гость ушел обиженный на хозяина и затаил обиду. Вот так начинаются в жизни неприятности, об истоках которых мы даже не подозреваем.
Когда Жутовский оформлял книгу Ермолинского как художник в издательстве “Искусство” (это было в 1980 году), Кривоносов попросил у него переснять фотографию Булгакова с автографом Ермолинскому. Шли годы. Фотограф молчал. Умер Сергей Александрович, и, наконец, в журнале “Советское фото” № 4 за 1988 год в статье “Осторожно, история!” Кривоносов выдвинул “гипотезу” о подписи под фотографией М. А. Булгакова, подаренной Сергею Александровичу 29 октября 1935 года.
На фотографии было написано: “Вспоминай, вспоминай меня, дорогой Сережа. Твой любящий искренно. М. А. Булгаков”. Фотография многие годы простояла на полке над письменным столом Сергея Александровича, ее видели все приходящие в дом, и в частности Елена Сергеевна Булгакова, что немаловажно. В публикации утверждалось, что фотография будто бы была подарена вовсе не Ермолинскому, а Сергею Шиловскому – пасынку Булгакова, младшему сыну Елены Сергеевны. Получалось так, будто бы Сергей Александрович украл этот снимок с дарственной надписью и выдал за свой, демонстрируя его в своих изданиях.
Аргументы у Кривоносова были такие. В 1988 году Кривоносов разговаривал с вдовой друга Булгакова Николая Лямина – Н. А. Ушаковой. Она утверждала, что 29 октября 1935 года она вместе с мужем была у Булгакова. В разговоре с автором публикации она недоумевала, почему такой подарок – фотография с дарственной надписью – был сделан не старому другу – Лямину, а именно Ермолинскому. Ушакова ссылалась также на Марику Чимишкиан-Ермолинскую. Автор тогда же позвонил ей и выяснил, что Марика (которая в момент этого разговора была жива) ничего об этой фотографии не знала и никогда ее не видела. Эти свидетельства мы уже видели в ее разговоре с Курушиным и Шапошниковой. По ее сведениям – это прозвучало уже в пересказе Кривоносова – все вещи и бумаги С. А. были изъяты при его аресте в ноябре 1940 года: “…изъяли все бумаги, документы, письма, фотографии, принадлежавшие Ермолинскому, была составлена опись, под которой я расписалась – фотография с надписью там не значилась…”
Но все-таки Татьяна Луговская успела им ответить. В примечании ко второй книге Ермолинского, изданной уже после его смерти, “Тюрьма и ссылка”, она указала, что сохранились две фотографии Булгакова и еще несколько ценных документов:
“1. Письмо Льва Николаевича Толстого (ответ восьмилетнему Ермолинскому. Впоследствии оно было передано Музею Толстого на улице Кропоткина).
2. Письмо Булгакова (хранится в архиве С. А. Ермолинского).
3. Две фотографии Булгакова (1935 и 1937 гг.), обе с дарственными надписями Сергею Александровичу от Михаила Афанасьевича.
Эти бесценные вещи никогда не лежали вместе, тем более в книге. Значит, среди обыскивающих была доброжелательная рука, которая помогла сохранить эти бесконечно дорогие для Ермолинского реликвии”[111].
Вот так случайность или действительно что-то иное позволило сохранить эти бесценные вещи. На второй фотографии (сейчас она в Киеве в музее Булгакова) сохранилась следующая дарственная надпись: “Дорогому Сереже Ермолинскому – другу. М. Булгаков. 19.x.1937”.
Мария Артемьевна почему-то не знала о существовании и второй фотографии, которая была с дарственной надписью Булгакова. Она утверждала, что у них в доме не было подобных фотографий. То, что обращение к Ермолинскому “Дорогой Сережа” повторяется многократно, это видно по письмам и надписям на книгах, которые приводятся в книге С. Ермолинского “О времени, о Булгакове и о себе”.
Но есть подпись, которая все ставит на свои места, – она перекликается с той, которая была сделана в октябре 1935 года. На книге, арестованной НКВД, написано: “Дорогому другу – Сереже Ермолинскому. Сохрани обо мне память! Вот эти несчастные «Роковые яйца». Твой искренний М. Булгаков. Москва. 4.iv.1935 г.”.
Это 1935 год. Апрель. Булгаков обращается к нему на “ты”. “Дорогому другу”. Называет его так же, как и на фотографии, – Сережей.
Последние годы
Когда у Ермолинского и Татьяны Александровны появился свой дом, Елена Сергеевна приходила к ним в гости, писала им открытки и письма. “Ей было уже больше семидесяти лет, – вспоминал в книге Ермолинский, – но она была привлекательна, как всегда, как прежде, и, не преувеличивая, скажу, – молода! Когда жизнь ее сказочно переменилась, она жила уже не на улице Фурманова, а в новой, небольшой, очень уютной квартире на Суворовском бульваре, у Никитских ворот. Огромный портрет его (М. А. Булгакова. – Н. Г.) в овальной раме, сделанный по фотографии, лишь в общих чертах напоминал его образ, но этот образ оживал в ее рассказах. Она с живостью передавала его юмор, его интонации. Она оставалась все той же Леной, но она необыкновенно раскрылась. Его смерть была неподдельным, охватывающим всю ее горем. Не утратой, не потерей, не вдовьей печалью, а именно горем. И оно было такой силой, что не придавило ее, а напротив – пробудило к жизни!” Книгу о М. А. Булгакове Ермолинский закончил словами, обращенными к Елене Сергеевне: “Я служил ей всем, чем мог. Мой неотягчающий долг”. Она умерла в 1970 году и была захоронена на Новодевичьем кладбище в одной могиле с Булгаковым.
Дом Сергея Александровича и Татьяны Александровны стал местом встречи для многих людей, принадлежавших к разным поколениям: историка Н. Эйдельмана, поэта В. Берестова, писателя В. Каверина, режиссера А. Эфроса, актера С. Юрского, литературоведа В. Лакшина, филолога А. Аникста, историка науки и писателя Д. Данина, театроведа Н. Крымовой, сценаристки Н. Рязанцевой, актрисы А. Демидовой, писательниц Л. Петрушевской и Н. Ильиной, режиссера А. Хржановского и многих других. “Тут все казались хорошими, – писала Наталья Крымова. – Потому что дом притягивал к себе хорошее, а плохое оставлял за дверьми. Каждый получал здесь свое. Собирались лица очень разные, но в доме они становились лучше, это точно”[112].
Сергей Александрович написал один и в соавторстве много известных сценариев: “Неповторимая весна”, “Друг мой, Колька”, “Неуловимые мстители” и другие. Более же всего он боялся не успеть написать полностью воспоминания о Булгакове, историю посмертной жизни булгаковских произведений. На окончание этой работы ему не хватило буквально двух лет, он умер в 1984 году, оборвав рукопись на полуслове… В день смерти Сергея Александровича 18 февраля Татьяна Александровна собирала друзей. Особенно она волновалась накануне десятой годовщины. Близкие тоже были напряжены – ведь она давно твердила, что отметит ее и сразу умрет.
“…Вот когда пришло время мне непрерывно думать о тебе, Ермолинский. Раньше я боялась, а теперь мне уже пора умирать”. Кажется, это был единственный случай, когда она обратилась к нему на “ты”. Друзья собрались, на этот раз не было роскошного стола, за которым все встречались из года в год. Гости сидели на кухне, а она уже без сознания лежала в своей комнате. На следующий день ее не стало. Все простились с ней. Незадолго до смерти она беспокоилась об одном – чтобы они обязательно встретились с Сергеем Александровичем там, на небесах… Когда-то она написала ему в Дом творчества, где он работал над очередным сценарием: “…Мне одиноко без Вас. Я очень Вас люблю. Вы моя единственная любовь в жизни. Это Вас обязывает, простите меня за это”