Клер пробиралась сквозь бурьян и кусты. В этот день не было столь палящего солнца, как в прошлый, а сейчас и вовсе на небе сгустились дождевые облака. Все разом померкло и выглядело серым, мрачным, если не сказать зловещим.
Сквозь густые заросли кустов они подошли к одинокой мраморной часовне с ржавой дверью. Креста на ней не было.
Комаровский указал Клер на эту странную деталь – он специально осмотрел все вокруг, – может, крест свалился на землю? Но нет.
Небольшая часовня из серого мрамора, покрытого трещинами, словно ранами, которые нанесли морозы, лютая зимняя стужа и осенние дожди. По трещинам, словно зеленая паутина, вился дурно пахнувший вьюнок.
Представить себе, что в такое дикое, заброшенное место и в такую даль прогуливалась юная дочка стряпчего, было трудно.
Однако следы посещений часовни они нашли – трава возле ступеней была в нескольких местах примята, словно на ней сидели.
– Кладбище не деревенское, – объявил Комаровский, – скорее родовое, как кладбище Посниковых в Иславском, там же тоже есть часовня-усыпальница. И здесь нечто подобное. Хотя повторяю – не хоронили на этом кладбище много лет. За могилами не ухаживали. Мадемуазель Клер, вы по своей английской привычке должны не бояться привидений. Рискнем, глянем, что внутри, а?
И он с силой потянул на себя тяжелую дверь часовни.
Она со скрипом, однако на удивление легко отворилась, словно ее до этого уже открывали не раз, не давая старым петлям покрыться ржавчиной.
Глава 11Obscurus fio[15]
Внутри часовня меньше всего походила на христианский храм, но напоминала античную усыпальницу. В центре стоял большой гроб серого гранита, накрытый толстой каменной плитой. Между двумя колоннами в нише за гробом располагалась статуя – она словно пряталась в тени сумрачной часовни. Детально разглядеть ее с порога Клер сначала не смогла.
Ее внимание в первый миг привлекло нечто иное – на каменном полу часовни, растрескавшемся, как и стены, валялись сотни дохлых насекомых – ночные бабочки и мотыльки, мертвые черви, жуки, мухи, шмели, осы, – ковер насекомых среди камня, мха и травы, пробивающейся сквозь щели пола.
Клер ощутила тошноту, когда вступила на мертвый ковер и хитиновые панцири и крылья, шурша, захрустели у нее под ногами.
Они с Комаровским обогнули каменный гроб и подошли к статуе. В человеческий рост на очень низком пьедестале скульптура выглядела как живая. Клер сразу поняла – перед ними копия той статуи, что стояла возле прудов, но во многом отличная. И здесь, и там охотник Актеон был совершенно обнажен (что составляло разницу с настоящей статуей Актеона парка Казерте под Неаполем, облаченной в костюм римского легионера). Но если статую у пруда венчала оленья голова человека-зверя, то здесь она была человеческой, и черты ее явно имели с кем-то очень большое портретное сходство. Перед ними предстал именно портрет очень красивого мужчины средних лет с резкими чертами лица, тяжелым подбородком, капризным ртом и близко посаженными к переносице глазами, что его совсем не портило, а наоборот – как-то выделяло. Густые живописно растрепанные волосы придавали статуе еще более живой вид.
Клер молча созерцала статую – на миг ей показалось, что неизвестный, которого скульптор изобразил в образе античного Актеона, чем-то похож на лорда Байрона. На тот его знаменитый бюст, изваянный итальянцем Лоренцо Бартолини[16] незадолго до его кончины – пересуды о той скульптуре во флорентийских гостиных в 1822 году не утихали! Однако, приглядевшись повнимательнее, она поняла, что ошиблась – образ Байрона она желала видеть и там, где его никогда не было…
Изображенный в виде Актеона выглядел даже более изысканно красивым, однако в чертах его сквозило нечто странное – то ли зрачки глаз косили, то ли капризный рот кривился на сторону в саркастической усмешке…
И еще имелось нечто необычное в этом изваянии – гипертрофированно реалистичное изображение мужского полового органа. Не то что нескромное, как в античных образцах, а запредельно натуралистичное.
– Надо же, когда я дверь открывал, показалось мне в сем мрачном месте, что вот-вот выскочит на нас из часовни этакая адская ужасная харя, – хмыкнул Евграф Комаровский за спиной Клер. – А здесь такой миловзор, поди ж ты.
– Это изваяние того, кто здесь похоронен. – Клер обернулась. – А что на плите написано?
Комаровский как раз читал.
– Латынь. Cum insanienti bus furere – это можно перевести как «с безумными безумствовать». – Комаровский читал дальше: – А вот «Вековой гимн» Горация: «Alies et idem – Всегда разный, но неизменный». И есть дополнение – «Obscurus fio».
– Делаюсь темен, – перевела Клер быстро. – Тоже Гораций, его знаменитый афоризм, относительно краткости изложения стиха. Хотя здесь… вложен какой-то иной смысл, вам не кажется?
Евграф Комаровский оглядывал часовню, пол.
– Дряни разной сюда наползло! От дождей скрываются козявки и дохнут, – мертвые насекомые хрустели под его охотничьими сапогами. – Делаюсь темен… И при этом всегда разный, но неизменный. И к тому же безумный с безумцами. Латынь ученая, но ни фамилии покойника, ни имени, ни даты смерти. Кто был сей красавец-миловзор, неясно пока. Но мы узнаем, мадемуазель Клер. Как раз это несложно. Раз есть захоронение официальное, значит, и бумаги на него в уездном архиве сыщутся или свидетельские показания очевидцев похорон.
– Статуи похожи – здешняя и та, что у пруда, они были когда-то заказаны одному скульптору, – заметила Клер.
– Поза одна – стремительное движение, порыв. Но у пруда он от собак спасается, а здесь словно хочет вырваться на волю из затхлого склепа. И разница в материале – в парке статуя мраморная, а здешняя из алебастра… Значит, сюда, в это место, и так далеко от дома любила приходить Аглая – дочка стряпчего. Что она все же тут делала?
– Сидела вон там. – Клер указала на примятую траву у самого входа. – Сидела на солнцепеке и смотрела туда – внутрь, в склеп. На него.
Клер приподняла немного юбки и сама опустилась в траву. В этот миг словно по волшебству серые дождевые облака, что сгустились на небе, пронзили яркие солнечные лучи. И свет их проник в сумрак часовни, так, что только статуя оказалась освещена, а все остальное погрузилось в еще больший мрак. И Клер поняла: сейчас она видит то, что порой видела и Аглая. В солнечном свете алебастровый человек казался как живой – сейчас спрыгнет со своего низкого пьедестала – нагой, прекрасный, выйдет из склепа и…
Лучи солнца угасли. А вместе с ним исчезла и магия света, оживившая статую.
– По-прежнему считаете, что юная девица предавалась здесь, у часовни, к которой никто не ходит и все пути заросли травой, романтическим грезам? – поинтересовался Комаровский.
– Уже не знаю. – Клер встала с травы, отряхнула юбку. – Здесь удивительное освещение, когда солнце под определенным углом – может быть, на восходе или закате еще лучше картина…
Она не договорила.
Солнечный блик все еще мерцал во мраке, и Клер ясно увидела на левой руке алебастровой статуи что-то блестящее. Она вошла в часовню, приблизилась и…
– Евграф Федоттчч, вы только взгляните на это!
На алебастровом безымянном пальце статуи было кольцо!
Евграф Комаровский, подойдя, осторожно снял его – дешевенькое серебряное колечко, тоненькое, как раз для девичьих пальчиков. На алебастровом пальце статуи оно было надето только на первую фалангу, дальше не шло.
– Совсем уже интересно. Что еще за фокусы? – Комаровский разглядывал кольцо. – Инициалов, гравировки нет.
– Кольцо не обручальное, – заметила Клер. – У нас бы в Англии сочли его помолвочным.
– В России не особо приняты помолвочные кольца, скорее в романтических книжках об этом пишут. – Комаровский убрал кольцо в карман жилета. – Ну, что вы обо всем этом скажете, наблюдательная мадемуазель Клер?
– Я, как и вы, идя через кладбище, ожидала каких-то ужасов в стиле моей Мэри и ее романа «Франкенштейн». Но здесь красивая статуя и латинские изречения на могильной плите. Не очень ясен их смысл. Но страшного ничего нет. И я все думаю сейчас…
– О чем?
– Та женщина из трактира, которую вы назвали визгопряха… – Клер с особым удовольствие повторила это новое русское слово, которое сразу мысленно положила в свою копилку знаний русского языка. – Когда она нам в трактире про кладбище и часовню рассказывала, то очень нервничала и была чем-то встревожена, хотя по виду она весьма бойкая и наглая особа. Но это место ее почему-то пугало. И она говорила о насильнике, который напал на нее в окрестностях часовни, какие-то непонятные, совсем уж странные вещи. Но мы не видим в часовне ничего пугающего или жуткого.
– Да. Этакая дворянская фантазия прошлого века в смысле интерпретации загробной жизни в некую аллегорию. – Евграф Комаровский кивнул. – Только вот на часовне нет креста. И никогда его не было.
– Часовня – аллегория античного храма.
– Нет. – Комаровский покачал головой. – Это склеп. Но не наш православный, не христианский по виду. Одно лишь бесспорно – налицо сходство между статуями: этой и той, что у пруда. Статуя с рогами оленя отчего-то напугала и разъярила несчастную немую, она прямо в буйный припадок впала на наших глазах. И я подумал… насильник ведь ей повредил гортань, душил… И она его, возможно, видела… Но вот вопрос – что и кого она видела? Павильон я у Черветинских нанимал. Возможно, они в курсе и насчет его постройки, и назначения прежнего, и статуи той, да и часовни. Навестим помещиков Черветинских сейчас, а? Самое время – полдень.
– Я вспомнила, Юлия Борисовна обмолвилась, что павильон достался им от прежнего владельца вроде в наследство, – сообщила Клер деловито. – Вы с братьями познакомились, значит.
– Да, договаривался с ними обоими в тот поздний вечер…
– Когда вы меня спасли, а Юлия Борисовна не позволила вам остаться в поместье?