– Нареченная. Их сговорили, когда ей было от роду три года, тогда умер ее отец, опекуны искали ей будущего мужа и достойную опору в жизни, потому что ее мать умерла еще раньше родами. Мать была внебрачной дочерью Годоя от знаменитой актрисы Пепиты, но Годой всех своих внебрачных детей любил и обеспечил так, что хватит еще их внукам и правнукам – он был щедрым человеком. – Павел усмехнулся. – Гофмейстер Кошелев женился на его внебрачной дочери в Испании, когда возглавлял нашу дипмиссию в Кадисе. Единственным условием испанской родни девочки стало, чтобы муж отличался красотой и знатностью рода, они там помешаны на евгенике, улучшении человеческой природы. Гедимина выбрали кандидатом в женихи. Через три года девочка войдет в брачный возраст, и можно будет сыграть свадьбу. У нее великолепное приданое. Не только здешние поместья ее отца гофмейстера двора, но также итальянские виллы под Неаполем и в Тоскане – дары испанского могущественного деда.
Когда Павел Черветинский упомянул Мануэля Годоя, Клер поняла, что речь идет о фаворите испанской королевы и первом министре испанского двора времен Наполеоновских войн – он был столь же знаменит в Европе, как лорд Байрон, о нем постоянно писали европейские газеты, часто упоминая их рядом и как бы сравнивая – у кого больше любовниц и связей с женщинами и был ли именно Годой главным прототипом для Байрона при создании поэмы «Дон Жуан».
Удивительно было встретить внучку Годоя здесь, в поместье Ново-Огарево. Лолита Флорес Кончита Диана точно экзотический, почти тепличный цветок. Испанка… маленькая болезненная орхидея…
Она оглянулась – Лолита и красавец Гедимин о чем-то говорили, девочка жеманно смеялась и то и дело хватала со стула кукол и показывала их своему нареченному жениху. Они представляли странную пару – Клер пыталась убедить себя: свадьба не сейчас, а через несколько лет. Девочка повзрослеет. Она говорила себе: а ты сама какой была юной, когда, никого не слушая, очертя голову ринулась во взрослую жизнь – отправилась одна в Лондон поступать певицей в Ковент-Гарден, познакомилась с Горди, сошлась с ним почти сразу, следуя зову страсти, что обрушилась на них, как волна… Но все доводы разбивались о странное чувство неприятия, дискомфорта, когда она смотрела на накрашенную румянами и белилами маленькую двенадцатилетнюю девочку и представляла на ее месте свою дочку Аллегру. Нет, нет… Это невозможно… слишком все скороспело… такой ранний опыт жизни влечет за собой лишь разочарование и опустошенность…
– Мы с братом часто ездим сюда, – продолжил Павел Черветинский. – Желание опекунов Лолиты в том, чтобы девочка привыкала к обществу своего будущего мужа. И мы с братом считаем это разумным. Гедимину тоже надо свыкнуться с мыслью, что Лолита станет его женой.
– Конечно, это выгодный брак, – заметил нейтрально Евграф Комаровский. – И прекрасное приданое за невестой.
– Решим наши денежные проблемы женитьбой Гедимина. Не надо делить наше имение, верстать то немногое, что от него осталось, – усмехнулся Павел Черветинский и вдруг покраснел – его псориазовые пятна налились рубиновой кровью. – Каждый из нас сможет увереннее смотреть в будущее. Ну и я как-то попытаюсь начать устраивать свою жизнь, что для меня крайне непросто, вы понимаете, граф. – Он помолчал. – Но чем мы обязаны вашему визиту? Я так понял, у вас и мадемуазель Клер Клермонт к нам что-то архисрочное?
– Слышали, наверное, что в здешней округе творится? На женщин нападают, а теперь и семью стряпчего Петухова убили, девушку молодую, девственницу? – спросил прямо Комаровский.
– Конечно, мы слышали, такие мрачные новости, слухи! Мадемуазель Клер, прошу меня простить, но и о несчастье с вами в округе все твердят – слава богу, его сиятельство оказался в должный час в нужном месте и действовал так решительно и отважно, как об этом рассказывают.
Павел Черветинский, говоря все это, не смотрел на синяк на виске Клер и ее ссадины, так же как и она старалась не глядеть на его «кожную коросту». «Как у Горди в поэме „Преображенный урод“, – пронеслось в голове Клер. – Только здесь два урода, и обоим крайне неловко».
– У меня вопросы возникли в связи со всеми этими трагическими событиями. – Комаровский вздохнул. – Я поселился в вашем Охотничьем павильоне, место необычное. Парк, пруды, статуи – я слышал, ваша семья получила эти земли в наследство? От кого, если не секрет?
– От нашего соседа Арсения Карсавина. – Тень набежала на лицо Черветинского. – Мой отец знал его еще по Петербургу, они вместе служили в канцелярии графа Безбородко – отдел внешних сношений. Карсавин много путешествовал по Европе, по Востоку, он был дипломат, жил в Константинополе, как отец нам с братом рассказывал. Затем купил имение в наших местах и занялся его обустройством, что съело половину его состояния. А вторую половину он завещал после своей смерти соседям – в том числе нам с отцом. И было это совершенно неожиданно для отца.
– Почему? – спросил Комаровский.
– Да потому что редкость большая, когда имущество завещают не дальним родственникам, а соседям по имению, хотя отец состоял с ним в приятельских отношения, однако… Как отец нам говорил, с мсье Карсавиным порой трудно было не только дружить, но и просто общаться. Причина крылась в его характере и склонностях натуры. Отец говорил, Арсений Карсавин являлся некогда фаворитом всесильного Платона Зубова. Тот жил с матушкой-государыней как с супругой в ее преклонные годы, метрессок не заводил, зато имел фаворитов. Отец говорил, что дворцовый уклад наложил отпечаток на его натуру и… здесь, в подмосковном имении, он вел себя порой непозволительно.
– То есть?
– Жестоко, распутно, бесчеловечно. Его люди – крестьяне, дворовые, челядь – от этого ужасно страдали. И все закончилось весьма темной историей, тоже жестокой и дикой.
– А что произошло? – спросил Евграф Комаровский.
– Его убили свои же крепостные, насколько мне известно. Хотя подробностей я не знаю. Я как раз в те дни только вернулся из гусарского полка – это был май 1813 года – время столь яркое и незабываемое после победы над Бонапартом. А тут дома такие дела… Мне было всего семнадцать, а брату Гедимину и того меньше, поэтому вся история с убийством и расследованием, судом прошла мимо нас. Но после смерти Карсавина вскрылось его тайное завещание, и оказалось, что он завещал все соседям, причем еще при жизни лично поделил свои земли так, чтобы всем досталось.
– Ваша семья оказалась в числе его наследников? А еще кто же?
– Пьер Хрюнов – ему отошла львиная доля имения Карсавина. И наш сосед Байбак-Ачкасов, он тоже получил приличные угодья.
– Это ведь Арсения Карсавина похоронили на заброшенном кладбище в часовне, где статуя его в виде аллегории античной?
– Да, это его могила. Она на землях князя Хрюнова располагается. Местные крестьяне обходят ее стороной.
– Мы заметили, мы посетили сей склеп.
– Что вас туда привело? – Павел Черветинский удивился. – Этой истории уже много лет. Но до сих пор фамилия барина Карсавина вызывает у местных крестьян чувство ужаса. И немудрено: когда Карсавина убили его же собственные холопы, здесь творилось страшное – нагрянули солдаты, началось разбирательство, из трехсот душ почти две трети подвели под уголовный суд – кого запороли кнутом, добиваясь признаний в убийстве. Тех, кто выжил, сослали на бессрочную каторгу. А тех, кто остался, казна и опекунский совет продали с торгов в другие имения. Так что нам, соседям, душ дворовых не досталось совсем, только земля. Она пустует. Ее некому обрабатывать, наши крестьяне не справляются.
– Я заметил, что здесь много заброшенных полей, – кивнул Евграф Комаровский. – Хочу вернуться к Охотничьему павильону…
– Вам там удобно? – Павел Черветинский проявил беспокойство. – Это старое здание, и оно не предназначено для…
– Благодарю, удобно весьма. Карсавин с соседями-помещиками охотился возле прудов? Павильон построили для охотничьих забав?
– Никогда не слышал об охоте. – Павел пожал плечами. – Нет, это была какая-то причуда Карсавина. Как и строительство часовни необычной архитектуры. Да и дом его отличался странностями. После убийства барина дворня подожгла помещичий дом, он сгорел. Сейчас там развалины, и туда тоже никто из крестьян не ходит.
– Мы не могли бы об этом переговорить с вашим батюшкой? Как его здоровье?
– День лучше, день хуже. Не угадаешь. – Павел Черветинский снова тяжко вздохнул. – Год назад у него случился апоплексический удар, и он сильно изменился. Бывают столь скорбные дни, что он не узнает даже нас с Гедимином, кричит ужасные вещи, оскорбляет и нас, и слуг. Затем наступает короткое просветление. Если пожелаете, ваше сиятельство, можете переговорить с ним, милости прошу к нам в имение, однако за смысл и содержание беседы и умственное состояние отца я поручиться не могу.
– Понятно, очень жаль. Когда родители болеют, это всегда тяжело, – заметил Комаровский вежливо. – Еще хотел бы спросить вас.
– Да? О чем? – Павел глянул на Клер, которая не вмешивалась в разговор, и грустно и ободряюще ей улыбнулся – мол, ничего, хоть мы столь безобразны сейчас внешне, мадемуазель, однако…
Клер расценила его улыбку именно так – общность.
– Учитывая ваш рассказ, выходит, насильственная смерть семейства стряпчего не первая в здешней округе, было еще и убийство помещика крепостными, хотя это и случилось так давно. Вы не знаете, стряпчий Петухов не вел дела убитого Карсавина?
– Понятия не имею. Лука Лукич вел дела с отцом до его болезни. Он толковый стряпчий, крючкотвор судебный, и все наши соседи тоже пользовались при случае его услугами, если вели тяжбы. Пьер Хрюнов, например – он судится годами, в том числе и с собственной семьей по поводу лишения его княжеского титула по ходатайству собственного родителя, ныне покойного.
Евграф Комаровский удивленно приподнял брови – надо же, есть и такие тяжбы.
– Кто бы мог нам подробнее рассказать о самом стряпчем и его семье, не знаете? – спросил он.