– У него имелся молодой помощник – переписывал ему документы, хлопотал по поручениям. К нам приезжал в имение. Я не помню его фамилии, знаю лишь, что он сын нашей белошвейки – у нее мастерская в Усово по пошиву отличного постельного белья, полотна, рубашек – мы все у нее покупаем. И еще она говорила как-то, когда привозила белье, что ее дочь дружила с дочерью стряпчего Луки Лукича. Хотя я слышал в последнее время, сынок ее был чуть ли не арестован и брошен в острог за то, что сочинил памфлет в защиту зимних событий в Петербурге. – Павел Черветинский в упор глянул на Комаровского. – Но об этом, ваше сиятельство, я думаю вам гораздо больше известно, чем мне. Бунтовщики, пусть даже они мальчишки-графоманы, по вашей части, не по моей.
– Да, это мой хлеб. – Комаровский кивнул. – И он горек, как полынь. Не как во времена вашей ранней юности, Павел Антонович, во время Отечественной войны, когда было все так кристально ясно – в кого стрелять и кого вешать на березах, как порой вздергивал пленных супостатов-французов ваш командир полковник Фигнер.
Клер ждала, что будет дальше. Любезная вначале беседа заканчивалась совершенно в ином тоне.
Белошвейка… Вот она и появилась снова – та несчастная, которую ударил в живот кулаком офицер внутренней стражи…
– Мадемуазель Клер побеседует с вашим братом и его нареченной невестой, отведает клубники из оранжереи, – непререкаемым тоном жандарма почти приказал Евграф Комаровский. – А у меня еще один к вам вопрос, но это уже приватно.
Павел Черветинский подал руку Клер и повел ее к столу под липой, церемонно усадил на стул среди кукол и вскрытых подарков и вернулся к графу.
– Прекрасная погода, мадемуазель, – заученным кукольным тоном возвестила по-французски девочка-невеста Лолита. – А что у вас с лицом?
– Мон ами, веди себя прилично. – Красавец Гедимин повернулся к девочке. – Что за дурацкие вопросы? Мадемуазель Клер, не обращайте на нее внимание. Баловство и дерзость – ее стихия. Но вы же сами как гувернантка воспитываете наших русских детей и знаете, какие они порой бывают несносные. Вам чаю налить с молоком по-английски? – Он протянул руку к чашке Клер, подвигая к ней вазу с клубникой.
– Все дети порой шалят и дерзят. – Клер сама подала ему чашку. – Лолита Диана, у меня на лице синяк, на меня напали в парке. Очень плохой человек это сделал – он ударил меня. Вы, мадемуазель, будьте тоже осторожны, когда гуляете – даже здесь, на лужайке в поместье. И пожалуйста, не ходите по парку одна, не убегайте от взрослых.
– Наслышаны мы с братом обо всем этом. – Гедимин нахмурился. – Но знаете, на мой взгляд, синяки… они лишь добавляют сияния вашей ослепительной красоте. Словно оттеняя ее и усиливая впечатление. Вы редкая красавица, мадемуазель Клер.
Клер глянула на Гедимина – кто бы говорил. Ах ты, ловелас! Вежливый и наглый. Однако она вдруг ощутила прилив уверенности. Даже удовольствия.
Маленькая Лолита, заслышав все это, скривила накрашенные кармином губки. Вокруг ее тарелки с пирожным кружила желто-черная крупная оса. Девочка протянула руку и вдруг схватила ее голой ладонью. Жало осы впилось в ее плоть, она вскрикнула от боли.
– Лолита! Что ты делаешь? Это же оса, она жалит ядом!
Обе гувернантки – испанка и француженка – вскочили со стульев, где почти дремали под липами. Все засуетились вокруг Лолиты. Ее кисть покраснела, припухла, однако какой-то особо уж страшной реакции на укус не последовало. Гувернантки призывали слуг принести уксуса, бинтов, холодной воды.
– Мон ами, тебе же больно, – нежно сказал Гедимин. – Ну что ты наделала, зачем?
Лолита внезапно порывисто обняла его за шею.
Он поднялся, держа ее на руках, как держат детей, понес ее в дом, что-то тихо говоря, словно успокаивая, утешая.
Издохшая оса валялась на тарелке с пирожным.
– Девчонка постоянно выкидывает фокусы, когда Гедимин приезжает, – устало объявил Павел Черветинский Комаровскому, наблюдая за происшествием за столом. – Ей всегда надо быть в центре его внимания. И это сейчас – когда она еще ребенок. Что будет дальше?
– Женщины непредсказуемы. – Евграф Комаровский все держался с ним своего жандармского тона. – Не знаешь порой, как с ними вести себя. Нервы сплошные. Вот и в вашем случае, как я узнал, когда вы везли к себе в поместье некую Скобеиху из трактира – даму приятную во всех отношениях и веселую, вы вдруг вспылили, вспыхнули как порох и выкинули ее посреди дороги из тарантаса. Она там пьяной валялась, и на нее напал здешний насильник-душегуб. Что произошло? Чем она вас так разгневала тогда?
Павел Черветинский вновь залился краской.
– Это Скобеиха вам рассказала? Она сама виновата – напилась, как свинья. Я не выношу пьяных баб. Это оскорбительно, это низводит женщину до уровня животного. Мы с ней условились в трактире, я заплатил ей немалые деньги за ночь. Ну, вы понимаете, граф, о чем я – зов плоти силен. Мы с ней уговорились, я рассчитывал на нее. А она напилась, как сапожник. Когда я стал ее укорять, она сама набросилась на меня, словно фурия – оскорбляла, попрекая меня болезнью, которая и так… для меня великая беда и расстройство. Я не выдержал сего, остановил тарантас и высадил ее на дороге. Конечно, если бы я только мог предположить, что подвергаю этим сию распутную бабу опасности, я бы никогда такого не сделал. Я сожалею о случившемся.
– Хотите, мой друг герр Гамбс, управляющий Посниковой, осмотрит вас? – Евграф Комаровский разом смягчился, сменил тон. – Он учился на медицинском в Гейдельберге, и у него к лечебному делу талант во многих сферах. Он когда-то исцелил меня от сильной горячки, фактически жизнь мне спас.
– Ах, ваше сиятельство, сколько врачей меня смотрели. – Павел Черветинский тоже смягчился. – Все без толку. И все их снадобья – мази, притирания… Ничего не действует. У меня это с детства. Наверное, сие неизлечимо.
Глава 13Музыкальный вечер. Черная шаль
– Судя по вашему лицу, мадемуазель Клер, дрянь клубника у них в Ново-Огареве. Да и бог с ней, – усмехнулся Евграф Комаровский, когда они покидали поместье маленькой Лолиты Флорес Кончиты Дианы.
Клер помалкивала – после того что они слышали от Павла Черветинского, их прямой путь лежал в соседнее Усово к белошвейке и ее детям. Однако граф медлил. И Клер решила, что в такой непростой ситуации выбор за ним. Впрочем, они куда-то катили в своем экипаже – Комаровский назвал денщику место по-русски, но это было точно не Усово, где проживали мятежная белошвейка и ее семейство. Клер хотела даже предложить графу, чтобы она сама поговорила с женщиной, но вспомнила про свой ломаный русский – мало что узнаешь, спотыкаясь через каждое слово. Графу все равно придется присутствовать при разговоре, переводить.
Впереди показался кривой бревенчатой домишко – изба, как называли такое строение русские, иногда даже избушка на курьих ножках, что Клер, обожавшую новые русские слова, всегда умиляло. За избушкой располагались ульи, старик-пасечник вышел их встречать, сорвав с головы кудлатый меховой треух (это летом-то, в жару!) и кланяясь в пояс.
– Нам надо определиться с дальнейшим, – сообщил Комаровский Клер нейтральным деловым тоном. – Я денщика пошлю с запиской в Одинцово – пусть снарядят срочно фельдъегерей в губернское присутствие и жандармское управление. Необходимо узнать все детали убийства барина Арсения Карсавина тринадцать лет назад – что точно произошло, кто конкретно из крепостных его убил и где они сейчас. Пока письма пишу – отведаем меда свежего липового и отдохнем.
Они расположились за деревянным столом под липой, вдали от ульев. Пасечник принес им миски темного густого меда с сотами, деревенский серый хлеб и желтое масло, растаявшее в горшочке от жары.
– Русская крестьянская сласть. – Евграф Комаровский наполнил глиняную миску Клер сотами, истекающими медом, отрезал ей краюху хлеба. – Милости прошу, мадемуазель, откушать.
Она откушала – божественно! Комаровский навалил себе целую миску медовых сот. И столько же положил денщику Вольдемару, плюхнувшемуся на траву чуть поодаль под кустом бузины. Они все вооружились деревянными ложками и начали есть мед – Клер лишь дивилась, какой же граф сладкоежка! Кто бы мог подумать!
Уплетая мед, Евграф Комаровский одновременно писал свои записки-приказы (писчую бумагу и походную чернильницу с перьями он достал из жестяного несессера – в экипаже возил с собой). И Клер подумала – в этом мы с ним похожи, пишем оба на ходу, «на коленке» порой, только вот мой дневник дома остался, потому что в ридикюле нужно место для французского пистолета без пуль. И еще она подумала – тогда в беседке перед нападением она выложила дневник и чернильницу на перила. Но очнувшись у себя в комнате, нашла все вещи на комоде. Значит, это он, граф, все забрал оттуда и вернул ей – дневник, который был ей так дорог.
– Павел Черветинский страдает кожным недугом, – заметил Комаровский, покончив с письмами, и вручил их денщику. – Когда такая напасть, с женским полом трудно договориться, просто беда. Самое простое предположение, что именно он на женщин в округе нападает, потому что естественным путем ему удовлетворить свои потребности трудно. Однако это слишком уж прямолинейно. Так, на виду у всех? Хотя подозрения против него серьезные – достаточно на него посмотреть. Но мы слышали, что его короста с дамами, подобными Скобеихе, общаться не мешает – за деньги они рады стараться. И среди этих шалав барвихинских он весьма популярен. Ореол же героя войны с французом и награда от фельдмаршала делают его интересным и в глазах местных барышень. Однако сердце женское – воск. Слышали французскую сказку про красавицу и чудовище?
Клер кивнула. Пасечник принес им кувшин ягодного взвара – и Комаровский наполнил их глиняные кружки до краев. Клер переела сладкого, однако она знала – чая им на пасеке не подадут. Чай в России дорог, и крестьяне его пьют по праздникам, не то что господа, а ягод летом полно, поэтому все в деревнях варят взвары – компоты. И еще пьют квас, от которого ужасно расстраивается пищеварение.