– Мадемуазель Клер, а с кем еще из окрестных помещиков вы успели познакомиться? – спросил Евграф Комаровский, прихлебывая ягодный взвар и отправляя в рот ложку меда. – Помимо братьев Черветинских?
– Я здешнее общество видела лишь однажды на музыкальном вечере в имении. Юлия позвала гостей – она ведь не посещала Иславское годы, пока муж ее болел, а после его смерти уехала в Италию с детьми. Ее долго не было в Иславском, и она решила устроить тот музыкальный вечер-прием и попросила меня петь на нем, – вспоминала Клер. – Собралось много народу. Ее тетка, мадам Фонвизина, у которой сейчас дети гостят, приехала к нам из Бронниц с кучей родственников – кузин, кузенов Юлии, со своими компаньонками, гувернантками, внуками. А из местных помещиков, кроме братьев Черветинских, были еще двое. Мне их представили.
– Расскажите мне о том вечере, пожалуйста, – попросил Комаровский.
Музыкальный вечер… Начало июня – вечерние сумерки, наливающиеся темнотой ночи. Свечи в гостиной и на открытой веранде, вокруг огоньков белые мотыльки, в столовой слуги накрывали на стол к парадному ужину. На диванах и в креслах большой гостиной расположилось все общество. Клер у рояля перебирала ноты и показывала гувернантке-француженке, приехавшей вместе с внуками мадам Фонвизиной, партитуры – то, что она собиралась петь. Арию Розины из «Свадьбы Фигаро» Моцарта и романсы – французские и тот новый модный русский, столь популярный в нынешнем сезоне – «Черная шаль». Его мгновенно перевели на французский язык, но русские стихи написал знаменитый поэт Пушкин, про которого все говорили, что он разгневал царя своими вольнодумными стихами и отправился в ссылку.
– Какой он был в жизни, лорд Байрон? Что за человек? – с любопытством вопрошал ее, наклонившись к роялю, тучный помещик в зеленом фраке и кружевном жабо, что скрывало его двойной подбородок. Клер его представили как князя Пьера Хрюнова.
– Петруша, все тебе знать надобно, – насмешливо поддел его красавец Гедимин Черветинский, который тоже стоял у рояля возле Клер. – Не мешай мадемуазель готовиться к выступлению.
– Мадемуазель, не сочтите меня дерзким, но мы все наслышаны о вас и лорде Байроне и в газетах читали. Он был, конечно, выдающаяся личность! Великий человек, как Наполеон. – Князь Пьер Хрюнов захлебывался словами. – Но как же вы с ним познакомились?
Клер вспомнила этого Пьера-Петрушу Хрюнова. Толстый, глазки-щелочки прячутся в складках заплывших жиром щек. Он из тех, кого в русском народе метко называют «гладкий боров», хотя в юных годах, возможно, был и не дурен собой. Когда всплескивает пухлыми руками, прямо весь так и колышется, угнетаемый весом толстого живота, прикрытого пестрым парчовым жилетом. Князь Хрюнов щеголь и по-французски говорит с раскатистым нарочитым грассированием и легкой картавостью.
– Я сама хотела познакомиться с ним, – просто ответила Клер Хрюнову. – И когда в Лондоне в гостях тому представился случай, сделала это. Я была молода, тщеславна, бедна. Он был окружен невероятной славой. Его красота была так же знаменита, как и его талант. Куда стремилось мое тщеславие…
– Вы столь же решительны, сколь и прекрасны. – Красавец Гедимин смотрел на нее с улыбкой.
– Ну надо же, кто бы мог подумать! – восклицал Пьер Хрюнов. – Шарман… А вот еще мне интересно… Тоже в газетах об этом широко писали – ваше противостояние с лордом Байроном из-за дочери. После таких романтических отношений – и такая вражда, ненависть. Я осмеливаюсь интересоваться у вас такими личными вещами, мадемуазель, потому что сам нахлебался досыта с собственной семьей – не родственники, а волки, мадемуазель! Лютые звери в нашем семействе, готовые растерзать на куски и всего, всего лишить. – Пьер Хрюнов буквально захлебывался от негодования. – Пусть ненависть не христианское чувство, но лично я в такой ситуации не могу справиться с эмоциями и ненавижу… А как было у вас с лордом Байроном?
– У меня нет и не было к нему ненависти. Только равнодушие и глубокое презрение. – Клер встала из-за рояля, уступая место аккомпаниаторше-гувернантке. – Ненависть – последствие любви. А я никогда не любила Байрона. Я была ослеплена, обольщена. Но это не любовь.
Так она отвечала тогда на музыкальном вечере этим русским господам. Так она лгала им. Стояла, выпрямив гордо стан, затянутый лифом черного траурного атласного платья (по ком был тот траур?), и лгала прямо в глаза бесстыдно. Понял ли Хрюнов, что она лжет им? Понял ли это красавец Гедимин? Он не спускал с нее глаз, пока она пела арию Розины из «Свадьбы Фигаро».
И еще был один местный помещик, который в момент пения просто прожигал ее взглядом, – его Клер представили как Хасбулата Байбак-Ачкасова. Изящный господин средних лет – взъерошенный брюнет с мушкой на щеке, круглыми диковатыми глазами, – он словно выглядывал из собственной души на окружающий его мир и дивился его разнообразию и хаосу. Имя и фамилия были явно не русскими, однако говорил он с окружающими по-русски, а на французском изъяснялся с редкой изысканностью и манерностью. Как заметила Клер, с князем Хрюновым он не общался, а вот с Павлом Черветинским оживленно беседовал о политике и войне с французом. А также, оглядываясь, нет ли поблизости в гостиной Юлии Борисовны, понизив тон, тихо обсуждал с Черветинским-старшим и события декабря на Сенатской площади.
Однако когда Клер начала петь, она буквально как на гвоздь наткнулась на пламенный взгляд этого господина Байбак-Ачкасова. Тот сидел в дальнем углу в кресле, слушал ее пение, облокотившись на руку. Когда же она запела русский романс «Черная шаль», он вскочил и переместился ближе к роялю.
Гляжу, как безумный, на черную шаль, и хладную душу терзает печаль…
Клер пела по-французски.
Для колорита она накинула на плечи черную кашемировую шаль – ее подарил ей Байрон в Швейцарии, как и жемчужный браслет с римской камеей, что был у нее на правом запястье.
– Вот и все мои воспоминания о здешних соседях, – закончила она свой рассказ. – Немного, как видите. Я в основном пела в тот вечер, Евграф Федоттчч.
– А досужие любопытные олухи терзали вас расспросами о лорде Байроне. – Комаровский кивнул, он выслушал очень внимательно ее рассказ. – Это как раз те, о которых и Черветинский упоминал – они все получили земли в наследство от убитого Арсения Карсавина.
– Карсавина убили тринадцать лет назад. А семью стряпчего и его дочь Аглаю всего два дня как. – Клер прямо глянула на Комаровского. – О семье стряпчего нам может рассказать здешняя белошвейка, которую ваш стражник ударил кулаком в живот. Мы сейчас поедем к ней – до Усова рукой подать отсюда. Или вы воздержитесь, генерал? Потому что вам неприятно и стыдно?
– Нет, вы меня плохо знаете, мадемуазель Клер. – Он поднялся из-за стола, выпрямившись во весь свой гренадерский рост. – Я способен говорить с любым человеком, если он мне нужен или полезен. Как белошвейка в данный момент. А насчет стыда… Кто она такая, чтобы мне ее стыдиться?
– Она человек. – Клер тоже поднялась и выпрямилась во весь свой невысокий рост (она едва доходила Комаровскому до плеча). – Она женщина, с которой поступили грубо, жестоко и бесчеловечно ваши солдаты. И возможно, она сама после всего случившегося не захочет с нами общаться. И укажет нам на дверь.
– Она – мне? Укажет на дверь?!
– Да. Я бы, случись такое со мной, вам бы указала.
– Садитесь в экипаж, мадемуазель Клер, – почти приказал Комаровский. – Вольдемар. – Он повернулся к слушавшему их английскую перепалку денщику, не понимавшему языка, однако внимательно следившему за выражением их лиц. – Одна нога здесь, другая там – в присутствие, на словах передашь, что я фельдъегеря с информацией письменной жду как можно скорее. А это тебе полтина, наймешь извозчика на обратный путь. Живо у меня!
Вольдемар полетел в Одинцово исполнять поручение.
Комаровский сел в экипаж рядом с Клер, а не на место кучера, он лишь удлинил вожжи, чтобы править лошадью.
– Такой вкусный был мед, Евграф Федоттчч, – тихонько сказала Клер, потупив глаза скромнехонько. – В Англии такого нет. Спасибо вам большое за угощение. Право, здесь на пасеке гораздо лучше, чем в Ново-Огареве со всей его пышностью.
Комаровский промолчал.
О малиновка моя… ты порхаешь с ветки на ветку, словно сердце мое терновый куст… Так говаривал порой Горди… Байрон.
Но этот русский медведь, генерал, граф, что наворачивает мед полной ложкой, молчит. И каменное выражение на его твердом лице.
Евграф Комаровский не проронил ни слова весь путь до Усова, где жила мятежная белошвейка.
Глава 14Не упырь, но много хуже…
В селе Усово, до которого они домчали с ветерком, Евграф Комаровский спросил у встреченного на дороге мужика: где дом белошвейки, что господ-помещиков обшивает, и как, кстати, ее прозвание? Мужик, боязливо кланяясь, указал на одноэтажный домишко из бревен напротив старинной деревянной Усовской церкви, построенной еще во времена Василия Темного. Дом в три окна с резными наличниками, печной трубой и чердачной «светелкой», с пристроенными просторными сенями. Мужик сообщил, что зовется белошвейка Натальей Кошкиной, а проживает вместе со взрослыми детьми, что, мол, дома она – видел ее во дворе, кур она кормила только что.
Однако во дворе их встретили лишь тощие злые куры, и Евграф Комаровский направился прямо в дом (Клер едва за ним поспевала), ударом кулака решительно распахнул входную дверь и…
Сени, заваленные тюками с хлопковой тканью, выписанной господами из-за границы, дверь в светлую горницу – а в ней трое женщин. Клер узнала белошвейку, две другие были молодыми девицами – дочка-блондинка с длинной косой, одетая в светлое домашнее платье, и служанка в сарафане. Женщины, согнувшись, шили – на столе и на лавках высились стопки белоснежных батистовых и шелковых платков, на которых они искусно вышивали монограммы для будущих владельцев, то и дело сверяясь со страницами модного столичного журнала с образцами монограмм и шрифта для вышивки. Это была кропотливая работа, учитывая то, что служанка белошвейки явно была неграмотна и вышивала «по журналу» вприглядку.