– Я за границей в немецких землях не был. Скоплю денег, поеду обязательно. Посмотрю, как народ заграничный живет в свободе и довольстве.
– В тот вечер, когда ты к стряпчему с ворохом бумаг явился, ничего подозрительного не заметил?
– Нет, все как обычно. Скука домашняя. Стряпчий уложение читал, кухарка тесто сдобное месила на кухне. Аглаи сначала дома не было, потом она явилась.
– Откуда?
– Не знаю. – Парень нахмурился. – Сказала с прогулки. Башмаки в пыли, сама потная, растрепанная, видно, далеко ходила по жаре. Да, еще: стряпчий, когда я пришел, кроме уложения, письма читал какие-то.
– Письма?
– Получил, наверное, когда я в остроге сидел.
Клер подумала: осматривая дом стряпчего, они обратили внимание на многие вещи и в том числе на его деньги в сундуке. Но вот деловые бумаги и корреспонденцию не проверяли.
– Барышня, но вы-то знаете, куда ваша подруга ходила гулять в одиночестве? – Евграф Комаровский повернулся к дочке белошвейки. – Аннушка, ну-ка откройте нам, что вам известно?
– Ничего я не знаю… она мне не говорила… таилась в последнее время все.
– Да ну, чтобы девушки вашего возраста да не обсуждали всякое-разное, сердечные дела, не верю! – рокотал Комаровский густым баритоном. – Кавалер у нее имелся?
– В том понимании, как мы с вами это можем представить, – нет. – Дочка белошвейки глянула на них, изъясняясь весьма туманно.
– То есть? Разве про стрелы Амура, коими поразила она двух здешних господ – Хрюнова и Байбака, не заходила у вас речь в ваших девичьих разговорах?
– Заходила, но… Это же несерьезно все, понятно что охальники они. Под венец бы явно ее не повели. А она замуж желала страстно.
– Все барышни замуж хотят. – Комаровский глянул искоса на тихую Клер. – Это в природе женской нежной заложено.
– Наши здешние господа Аглаю не интересовали. Она, ваше сиятельство…
– Что? Что ты так встревожилась, милая?
– Она ведь совсем тронулась умом, – шепотом сообщила им дочка белошвейки.
– Сошла с ума?
– Она в Темного без памяти влюбилась, – прошептала девушка и умолкла, испуганно и настороженно поглядывая на них, на дверь, на углы горницы, на окно, из которого струился свет предвечерней зари.
При этих словах ее брат прислонился к стене. На его лице тоже возникло такое странное выражение…
– Ходила она на заброшенное кладбище в часовню, где статуя античного охотника? – спросил Евграф Комаровский.
– Он охотник. Только не античный, – ответил ему юный помощник стряпчего.
– В часовне могила здешнего помещика Арсения Карсавина, убитого своими дворовыми людьми?
– Она к нему в храм его ходила почти каждый день! – выпалила Аня. – Даже в ненастье, под дождем. Вымокнет вся с головы до ног, но идет. Я ей говорила: что ты делаешь, лихорадку подхватишь, одумайся. Она слушать меня не хотела. Один раз только огрызнулась на меня, как волчонок: «Не могу я не идти к нему, раз он меня зовет».
– Покойный барин Арсений Карсавин?
– У него в наших местах сейчас другое имя.
– Тот, кто приходит ночью? – спросил Евграф Комаровский.
Девушка глянула на него настороженно.
– Слышали уже, ваше сиятельство? Но он и днем приходит. Аглая звала его Темный. Он ей так сам назвался.
– Как это понимать – сам назвался? Покойник?
– Он не покойник. – Аня вся как-то сжалась, втянула голову в плечи. – У нас говорят – откроешь гроб в часовне, а там его и нет. Он давно уже не в гробу, а по здешним лесам бродит. В чаще его логово. Глаша… Аглая мне еще до того, как затянул он ее в свой мрак кромешный, призналась – он к ней ночью явился. Она проснулась среди ночи майской – а он в окне возник. Темный. Голый. С рогами.
– С рогами?
– Как на той статуе у прудов в его владениях бывших. С рогами и головой оленя. Его ведь там убили, возле той статуи. Все об этом в округе знают, помнят. Я с малолетства все эти рассказы слышала, а Ванька, он…
– Молчи ты, дура! Язык без костей! – цыкнул на сестру брат.
– Это ты, Ванька, виноват! Это из-за тебя Глаша… Аглая о нем думать день и ночь стала из-за твоих слов, рассказов! Ты ее напугать хотел? А вышло обратное – она ни о ком думать не могла, кроме как о Темном. А ему только этого и надо, раз он сам ночью явился к ней.
– Арсения Карсавина его дворовые люди убили возле статуи охотника Актеона с собаками в парке? – Евграф Комаровский обернулся к Клер удостовериться, поняла ли она смысл фразы. Клер кивнула – да, поняла. – Но это случилось давно, вы оба были детьми малыми, да и Аглая тоже, она ведь твоя ровесница, так?
Аня кивнула, глянула на брата.
– Темный – хозяин наших мест. И он не мертвяк, – прошептала она. – Он даже не упырь, как в сказке. Он много хуже, понимаете?
– Нет. Ты объяснять нам все, сейчас, – вмешалась в ход беседы Клер.
– Я слышала про вас – это ведь на вас напали у прудов, вся округа судачит, что Тот, кто приходит ночью – Темный уже и до господ добрался, англичанку-гувернантку захотел себе. – Аня глянула на Клер мрачно. – Вы бога благодарите, что жива остались. А то бы Темный вас там не просто снасильничал, на куски бы потом разорвал… Как Глашу он бедную… Как и тех других!
– Каких других? – быстро спросил Евграф Комаровский. – Бедные поселянки, что подверглись насилию, все живы остались. А что, были и другие? Убитые?
– Ваня, расскажи им все. – Аня повернулась к брату и почти потребовала. Клер видела – тихая, себе на уме и вроде как даже меркантильная девица близка к истерике.
– Парень, не скрывай ничего, – попросил Комаровский, достал из бумажника еще две ассигнации по десять рублей. – Это вам, детки, на конфетки. Тайно от вашей строгой маман. Итак, мы с мадемуазель Клер слушаем внимательно.
– Мне было десять лет. – Ваня, помощник стряпчего, смотрел в окно, где тлел костром летний закат. – Мы с ныне покойным отцом зимой поехали в лес за дровами. Это случилось на следующий год после убийства Темного. Я те времена, конечно, смутно помню, но потом я расспрашивал и мать, и стариков здешних деревенских, и стряпчего Луку Лукича. Как тело нашли изуродованное у статуи, так следствие началось, жандармы нагрянули. Некоторых барских слуг в острог бросили, потом судили, на каторгу, а кого-то продали в другие имения нездешние, дальние. Мало кто остался из его людей крепостных. Те парни из леса, они молодые были оба… Я потом часто думал о них – они, видимо, дружили, вместе охотой промышляли в лесу. Он, Темный, их там и выследил. И отомстил им за свою смерть. Страшно. Я сам все видел, своими глазами. Мы с отцом на них случайно наткнулись. На то, что от них осталось.
Он закрыл глаза…
Снег хрустит под валенками… Его руки красные от холода, в цыпках. Он тепло одет в заячий тулупчик, в шапку и суконный башлык, вспотел, но изо всех сил помогает отцу собирать хворост. Отец, оглядывая стволы, тщательно выбирает дерево на сруб, на дрова. Лес не барский, вольный, можно валить, но надо выбрать сухое, хорошее дерево, которое легко поддается рубке. Оставив сани и лошадь на просеке, они с отцом углубляются в лес от дороги – идут, увязая в снегу чуть ли не по колено. Снег свежий, много его выпало за ночь.
Он, мальчишка, внезапно спотыкается и валится в снег, переворачивается на спину, хохоча и барахтаясь в снегу, и вдруг…
Он видит над головой что-то темное.
И красное…
Нечто висит на дереве, на узловатых сучьях, словно пугало лесное.
Отец тоже это увидел – он останавливается. Отец, бывший унтер-офицер, несгибаемо стоявший под градом картечи на Бородино, раненный на войне с французом храбрец, смертельно напуган.
На сучьях кривой сосны висит голое обезглавленное тело человека. А голова накрепко засунута среди ветвей чуть выше. И это голова оленя с ветвистыми рогами.
Отрубленная же человеческая голова валяется у подножия дерева. Все в крови. Снег пропитан кровью. В этом месиве лежат еще два трупа. Человеческий – голый, тоже обезглавленный. И выпотрошенный труп косули. У нее тоже отсутствует голова. Но на шерстистом боку водружена голова человеческая. Глаза убитого широко раскрыты. Он смотрит прямо на маленького десятилетнего Ваню. Вокруг разбросаны внутренности, требуха – все вперемешку со снегом и грязью.
Отец ошалело взирает на весь этот лесной кошмар, которого от просеки отделяют наметенные за ночь сугробы, потом издает хриплый вопль, хватает маленького Ваню в охапку и, забыв обо всем, крича на весь лес, устремляется к саням.
И вот уже они мчатся, как вихрь, назад в Усово, нахлестывая взмыленную лошадь.
– Мы приехали домой, и лошадь наша пала, – закончил Ваня, помощник стряпчего, свой рассказ. – Отец сразу к старосте побежал, тот послал в уезд гонца, потом приехали офицер, солдаты, жандармы. Ходили туда в лес. Нас с отцом допрашивали. Я в горячке свалился, болел после этого сильно. А отец… он умер весной. От ран военных и тоже от той горячки, что от меня подхватил.
– Он обо всем этом Глаше… Аглае рассказывал еще в детстве, – тихо произнесла его сестра Аня. – Он ее все пугал, стращал. Только вышло все наоборот – она этим ужасом насквозь пропиталась и все ходила сначала к прудам смотреть на ту статую охотника с оленьей головой. А потом и в часовню… в храм его зачастила. Там тоже его статуя… Она мне говорила – если он как изваяние настолько прекрасен, каким же он был красивым наяву… Она все грезила о нем, кровавом звере. Вот как бывает, понимаете? Не отвращается душа от ужаса и злодейства, а наоборот, влечется, высекая из сердца жар и пламень любовный. А когда он сам к ней явился ночью и назвался ей, она такой страстью к нему воспылала! Она мечтала стать его спутницей, женой его, соединиться с ним навечно и неважно где – здесь ли, на земле, или во мраке могильном. А может, в аду.
Евграф Комаровский и Клер слушали молча. Закат за окном угасал, мертвел. В горнице стало совсем темно. Ваня зажег свечу на комоде.
– Темный убил Глашу… не понравилось ему что-то или надоела она ему, вот он и убил ее, – закончила Аня.