– Я так понял из твоего рассказа, парень, что те молодые крестьяне из леса участвовали в убийстве Карсавина, но сумели избежать суда и каторги, так? Остались безнаказанными? – уточнил Комаровский.
– Так говорили, я сам потом слышал. Им Темный сам отомстил за свою гибель, – ответил Ваня.
– И ты в это веришь? Ты памфлеты политические сочиняешь, бунтовщикам сочувствуешь, о свободе ратуешь, просвещению ты друг. И как же понимать сии твои суеверия насчет Темного?
– Мы же с отцом их нашли в лесу. Я все видел своими собственными глазами.
– Следы там были на снегу? – неожиданно спросил Евграф Комаровский, словно вспомнив о чем-то важном.
– Месиво было из снега и крови. А следов не видно, снег шел сильный накануне ночью. А знаете, почему и мы с отцом и все в округе сразу поняли, что это Темный им отомстил?
– Почему?
– А голова-то оленя на дереве. – Ваня понизил голос. – Это ведь точно голова оленя была, а не косули той с порванным брюхом. Нет оленей в здешних лесах, не водятся они здесь. Но голова-то была на дереве оленья с ветвистыми рогами! А все в округе знали, что в доме Темного, когда он еще человеком притворялся, барином здешним, на стенах в зале висели такие рогатые оленьи головы – чучела со стеклянными глазами. Много голов там было – целый зал увешан ими. Усадьбу дворня подожгла, как только нашли тело их мучителя возле статуи. Зал тот охотничий сгорел дотла. А голова оленья в лесу – чучело со стеклянными глазами – откуда же взялась спустя столько времени после убийства и пожара?
– А ты в свои десять лет, испуганный мальчишка, в лесу разглядел, что у оленьей головы стеклянные глаза? – спросил Комаровский.
– Я зоркий был. В глазах тех солнечный луч преломился – они янтарным светом налились, желтым. И злой был огонь в том янтарном стекле.
– Аглая иметь колечко? – спросила Клер у Ани. – Серебро? Колечко?
– Какое колечко, ваша милость? – спросила девушка.
– Вот это. – Комаровский достал из кармана жилета кольцо, которое снял с пальца алебастровой статуи в часовне.
– Ох, да! Это ее кольцо. Это матери ее – она сама мне говорила. А откуда оно у вас?
Евграф Комаровский и Клер переглянулись.
– Деньги берите, поделите между собой. – Комаровский кивнул на две ассигнации. – Ты, парень, присмотри за сестрой. А ты, Аннушка, не гуляй одна ни в лугах здешних, ни в полях – даже днем. И мать одну к клиентам в усадьбы не отпускайте с заказами, с шитьем. Если надо куда идти по делам, старайтесь, чтобы вас двое было, а лучше всем семейством вояж делайте.
Глава 15Медведь + роза = горе-злосчастье
Горели лета красные цветы,
Вино в стекле синело хрупко;
Из пламенеющего кубка
Я пил – покуда пела ты.
– Чем дальше в лес, тем больше дров, как говорят у нас в России, мадемуазель Клер, – объявил Евграф Комаровский, когда они в сумерках, быстро превращающихся в звездную ясную августовскую ночь, возвращались в Иславское. – Кроме этих двух убийств: свежего – семьи стряпчего и стародавнего, случившегося тринадцать лет назад – барина Карсавина, было и еще одно, произошедшее между этими трагедиями. Речь об убийстве двух молодых крестьян-охотников в лесу, которое, как я понял, так и осталось должным образом не расследованным. В результате все эти годы в округе бродили самые дикие и вздорные слухи, и суеверия множились, словно снежный ком. Пока мы не знаем с вами, но, возможно, как-то все это связано. А если так – мы распутаем этот клубок, клянусь честью.
– Честью жандармского генерала? – спросила Клер Клермонт.
– Не понял. – Он правил лошадью. – Я вижу, вы чем-то опечалены и недовольны.
– Нет, что вы, Евграф Федоттчч, столь насыщенный и полезный для нашего общего дела день.
Помолчали, резво катя по пустой ночной дороге.
– А наша свободолюбивая белошвейка и в шею меня не прогнала, как вы опасались, и деньги взяла. Информацию хоть и сомнительного толка, однако весьма любопытную мы тоже от ее чад получили. – Комаровский словно что-то хотел доказать ей и никак не мог успокоиться. – Народ простой деньги любит превыше всего, мадемуазель. Как только деньги народу-богоносцу покажешь, так сразу побоку и гордость, и обида, и все пререкания и визги заполошные – ах, сатрап, держиморда, да что же ты творишь! – вянут на корню. Пропадает желание вздорить, потому что денег охота!
– Ваши деньги взяла не белошвейка, а ее дочь, это другое поколение, более прагматичное. И потом, это же не ее ударил в живот кулаком ваш солдат-стражник, – парировала Клер. – Да, вы откупились от жертвы произвола, однако я все же, зная вас, до самой последней минуты надеялась, что…
– На что вы надеялись, мадемуазель Клер?
– Что вы принесете извинения ей как командир корпуса и начальник своих подчиненных.
– Мне? Извиняться перед белошвейкой?!
– Вам, человеку, который, услышав отчаянные крики о помощи, не раздумывая, сам прыгнул в воду в канал, чтобы спасти… меня и… Не приказал прыгать своему денщику или кучеру, а сделал все сам, лично. Поэтому я искренне надеялась, что и в таком важном вопросе как с белошвейкой, этот мужественный и храбрый человек проявит широту души. И на время забудет, что он генерал и важный сановник, а станет – как это говорят – без чинов и званий: просто благородным мужчиной, заступающимся за избитую несчастную женщину.
– Вы забываете, что эта баба… черт… белошвейка… она схлопотала себе лихо не просто так, а потому что выкрикивала оскорбительные слова относительно его царского величества. Сусликом его облезлым обозвала. Наш нынешний царь Горох юмора не понимает, за такие слова, если донесут…
– Но вы же не донесли. И белошвейку в тюрьму не бросили. И сына ее отпустили на свободу. И, наверное, людям своим запретили их преследовать, – заметила Клер. – И я все надеялась, что и лично вы сделаете тот самый верный и благородный шаг… извинитесь, чтобы…
– Лично заступиться за униженных и оскорбленных, как ваш дражайший Горди… лорд Байрон с его потугами освободить греков?
– Видите ли, Евграф Федоттчч, молва и память людская – коварная и жестокая вещь, – вздохнула Клер, – Байрон написал гениальные поэмы и пронзительные стихи. Но молва и память людская постоянно шпыняют его тем, что он заставлял свою любовницу – итальянскую графиню есть на кухне тайком вместе с его слугами и охотничьими собаками, потому что он не выносил вида жующих женщин, представляя себе очень ярко с болезненным воображением, какой путь проделывает еда в женском пищеводе. Так и о вас, генерал, даже если вы поймаете кровавого убийцу и спасете местных крестьян, то вам будут вспоминать не это геройство, а тот случай, когда на ваших глазах стражник ударил женщину кулаком в живот так, что она упала и не могла вздохнуть. А вы просто стояли и смотрели на сей мерзкий поступок.
Евграф Комаровский не глядел более на Клер и пустил лошадь в галоп. Экипаж подпрыгивал на колдобинах дороги, и казалось, вот-вот он лишится колес на такой скорости.
– Честно говоря, я ожидала иного от человека, которого во время суворовского похода через Альпы бросали в самое пекло, который был ранен и никому не сказал об этом, который один три часа в ледяной воде удерживал плот на реке Неман, пока два императора там вершили историю в Тильзите, – не унималась Клер.
– О! Вы, оказывается, уже успели собрать обо мне ворох сведений, мадемуазель.
– Вы же, Евграф Федоттчч, читали обо мне в европейских и русских газетах.
– Да, в разделе «Нравы зарубежья». О вас и вашем дражайшем Горди. А про меня вам ваша подруга Юлия Борисовна порассказала, да? О, сплетни петербургских и московских тетушек – как в комедии Саши Грибоедова, дипломата – «Татьяна Юрьевна что скажет?» – продекламировал Комаровский. – Ваша подруга суется в дела, которые не ее куриного ума. В политику лезет! Думаете, я не знаю, что она выкупила тело своего любовника Петра Каховского и тайно похоронила его прах здесь, в Иславском? Чего они полезли тогда в декабре на Сенатскую площадь? Чего хотел добиться ее Каховский? Жил бы припеваючи у барыни богатой своей под юбкой, ежели так повезло ему – гвардейскому миловзору охмурить вдову с поместьями и деньгами. Как сыр бы в масле катался. Так нет! Поперся бунтовать. Застрелил моего друга Милорадовича! – Комаровский говорил тихо и вроде спокойно, но Клер видела – он еле сдерживает себя. – Барынька Юлия про меня много чего вам расскажет, а вы и рады слушать. Что в новые учителя жизни ее для себя здесь в России-матушке выбрали, как до этого отчима-анархиста и своего Горди драгоценного, который у вас с языка не сходит!
– Я не нуждаюсь сейчас ни в каких учителях жизни, генерал, мне своего жизненного опыта вполне достаточно, – гордо и пламенно воскликнула Клер. – А вы несправедливы к Юлии. Она благородная личность. Передовая, умная, смелая женщина. Да если хотите знать, таких, как она, не только в России нет, да и в Европе еще поискать.
– Пусть и катится отсюда в свою Европу, в Италию.
– Если она соберется покинуть Россию, то мы уедем вместе.
– Ах, вот как? Скатертью дорога.
– Я такого русского выражения еще не слышала, – заявила Клер. – Я слышала скатерть-самобранка. Это символ русского гостеприимства и хлебосольства.
Евграф Комаровский стиснул зубы. Они въезжали на всех парах в липовую аллею Иславского.
– Я порой размышляю о парадоксах русской жизни, которые столь противоречивы, – продолжала Клер, потому что чувствовала, как ее тоже подхватывает гневной волной и несет, несет. – Сведения о вас мне сообщила не Юлия, а ваш друг герр Гамбс, он о вас отзывался с великим восхищением. И я все думала – как такой человек, которого описывал мне герр Гамбс, храбрец и герой, мог участвовать в судилище, где приговорили людей к четвертованию, а потом заменили приговор виселицей? И как он мог потом гарцевать на коне на плацу среди войск, построенных не на парад, что так любят в России, а для того, чтобы руководить экзекуцией, когда солдат прогоняли сквозь строй, избивая шомполами! Здесь, в Иславском и окрестностях, вы не жалеете сил, чтобы найти убийцу, нападающего на женщин. Который и меня жестоко избил. И белошвейку тоже избили жестоко. И я думаю – в чем же разница? Где она? Факт налицо, и он един – женщин бьют. Но одно дело, когда так поступает убийца и насильник, а другое, когда насилие над женщиной творит человек в форме, представитель государства, более того – закона и правосудия! А вы, генерал и командир, избираете для себя, за кого вам заступиться. Вы не заступаетесь за всех – несчастных, избитых, замордованных. Униженных и оскорбленных. А ведь именно этого требуют от вас долг и честь.