– Мы приехали, мадемуазель Клер. – Комаровский резко остановил лошадь в аллее, не доехав немного до барского дома.
Клер вышла. Он на нее не глядел.
– Наверное, после всего, что было сказано, генерал, мы вряд ли сможем продолжать наше совместное расследование, – заявила Клер. – Ну что ж, значит, так тому и быть. Простите за резкость, но этот разговор назрел.
– Да куда уж продолжать, когда вы меня таким извергом, сатрапом и чудовищем жестокосердным считаете. Ладно, выяснили. Спасибо… гран мерси… еще раз и вам за искренность, мадемуазель Клер. – Он хлестнул лошадь, разворачивая экипаж.
Клер побрела к дому. Ей так хотелось оглянуться, но она этого не сделала. Усталость, тяжесть душевная, великая страшная пустота следовали за ней по пятам. Догоняли, наваливались горой.
Снова как в Италии после смерти дочери…
После Байрона…
На освещенной канделябрами веранде на диванах сидели Юлия Борисовна и Гамбс, они о чем-то тихо беседовали, занятые настольной игрой. Но вот Юлия увидела Клер, входящую по ступеням, и повысила голос, явно меняя тему:
– Кстати, к слову… Граф Комаровский давно и навечно женат. Его брак длится без малого четверть века. У него восемь детей, правда, не все они выжили. Говорят, его, тридцатилетнего генерала и блестящего адъютанта царя, в оные времена сосватал и женил на дочке губернатора его ныне покойный патрон и друг граф Николай Румянцев, которого молва называла Румянцев-Библиотечный. Невеста имела богатое приданое, заложившее основу тех угодий и поместий, коими Комаровский обладает сейчас, что вызывает в светском обществе столько вопросов – откуда мол, у него такое большое состояние? От близости к престолу? За все долгое время совместной жизни с женой молва даже не приписывала Комаровскому любовниц. Он же был так занят государственной службой, помилуй бог, такой делопут! – Юлия Борисовна насмехалась. – Подобные меркантильные браки обычно расторжению не подлежат. И еще – его младший ребенок родился совсем недавно, всего полтора года назад, так что нельзя сказать, что постель брачная за столько лет уже успела остыть. Ах, Клер, дорогая… вы вернулись? А мы с Христофором Бонифатьевичем и не заметили. Ну как ваше расследование с графом? Продвигается? Видите, я уже успокоилась немного и не укоряю вас, что вы снова бросили меня на целый день одну без вашей дружеской поддержки. Конечно, с графом Комаровским проводить время намного интереснее… Ох, Клер, что с вами? Вы чем-то расстроены?
– Нет, все в порядке, мадам. Просто очень устала. Мы за день опять много где успели побывать и узнать немало важного.
Клер направилась прямо к себе в комнату. Сняла платье и бросила его на кресло – пыльное, нечищеное. Пошла в ванную – служанка принесла ей, как обычно, кувшины горячей воды, потому что не было сил ждать, когда большую ванну наполнят.
Потом Клер легла в постель. В комнате было очень душно. Она встала и открыла окно. Вспомнила рассказ дочки белошвейки, как Аглае ночью явился Темный. Как же относиться к такому рассказу? В пылу ссоры с Комаровским они совершенно обо всем этом забыли. А ведь это и есть главное. Она оставила окно открытым – не стоит потакать глупым суевериям. Однако положила на столик у кровати свой маленький незаряженный пистолет.
Никак не могла заснуть. Все прокручивала в голове их ссору. Вот так было у нее и с Байроном… они сами рушили все, своими руками поджигая мосты, что их соединяли, обвиняли друг друга во всех грехах. Все тоже казалось архиважным, необходимым для выяснения… И заканчивалось слезами, взаимной ненавистью, оскорблениями, унижением гордости, сожалениями, угрызениями совести…
Когда Байрон умер, от всего этого осталась горстка пепла.
А что останется от них с русским?
Клер чувствовала, как по ее щекам текут слезы.
Всему конец, ясно как день… все кончено…
Но она постарается сама, насколько возможно, узнать, что творится в здешних местах. Чтобы найти того, кто заставил ее страдать, унизил ее женскую гордость и едва не убил. Она будет его искать, чтобы посчитаться с ним лично. Хотя верится с трудом, что ей – иностранке, плохо владеющей русским, что-то вообще удастся сделать. Но она не отступит.
А глупые слезы… они высохнут.
Клер, измученная и усталая, задремала, но вдруг проснулась снова, как от толчка.
В распахнутом настежь от ночного ветра окне маячил темный силуэт.
Клер резко поднялась на подушках и схватила пистолет.
Евграф Комаровский приехал к Охотничьему павильону, где ждал его верный Вольдемар, успевший уже вернуться из Одинцова. Он привез ворох почты – пришли новые ответы на запросы Комаровского.
Комаровский на почту и внимания не обратил, молча кивнул на ванну. Вольдемар запричитал, что воды натаскал, но согреть на печи павильона еще не успел, надо обождать. Комаровский снова молча кивнул – тащи как есть.
– Конечно, ежели кровь кипит, можно и остудиться, – заметил наблюдательный Вольдемар, наполняя сидячую походную ванну из ведер.
Комаровский разделся догола и плюхнулся в холодную воду. Плеснул в лицо, смывая пыль, боль, жар, гнев, весь этот день… к черту… к черту…
– Дай бутылку вина, – приказал он.
Вольдемар подал. Комаровский вышиб пробку и начал пить прямо из горла, сидя в ледяной ванне.
До дна!
– Еще бутылку!
Вольдемар принес вторую бутылку бордо. Комаровский снова вышиб пробку, приложился. Казалось, тело его покрывается льдом, но сердце пылает все жарче. К чему врать самому себе? Когда он увидел ее на берегу пруда… Сломанный цветок, белая нежная роза, втоптанная в прибрежную грязь… Но даже в таком виде она была прекрасной… желанной… ослепительной в своем беззащитном хрупком великолепии. Выбравшись на берег и увидев ее там полунагой, он был сражен… это было как удар…
Комаровский все прошедшие дни гнал от себя жгучие воспоминания, но сейчас уже не мог справиться, и они выплыли, словно темные облака, со дна его сердца. Там, на берегу он сразу в миг единый захотел ее страстно. Это было чисто мужское, плотское, очень сильное влечение. Ее разметавшиеся по грязи темные волосы, ее разорванное платье, ее белая лилейная кожа, обнаженные ноги, изгиб спины – полные совершенства, красоты и мягкости линии. Он безумно захотел ее – прямо там, у пруда.
Он бы настиг подонка, если бы сразу бросился в погоню, он слышал, как трещали кусты, когда противник его продирался сквозь них, точно зверь, бросив свою добычу. Но по мосту, горланя, уже бежали кучер и Вольдемар. И он, Комаровский, в тот миг не мог допустить, чтобы они тоже увидели ее полуобнаженной, в растерзанном располосованном платье, столь соблазнительной, беззащитной, слабой и одновременно высекающей искры из мужских сердец. Увидели и, возможно, испытали то же самое острое чувство вожделения, как и он. Черт возьми, они ведь мужики! Поэтому он не бросился в погоню за неизвестным. Он схватил ее в охапку и понес к своей карете. Как медведь тащит свою добычу в берлогу.
Евграф Комаровский закрыл глаза.
Ее темные развившиеся локоны на висках, ее сладкие губы, ее нежный румянец, ее великолепные, темные как ночь глаза, когда она смотрела на него…
Ее синяки и ссадины словно добавляли сияния ее красоте. Она носила их, не скрывая косметикой, с великим достоинством, словно рыцарь – шрамы, полученные в битве. Он это отметил. И оценил.
Когда же он узнал, что она та самая Клер Клермонт…
То к желанию обладать ею плотски прибавились сначала любопытство, изумление, затем восхищение, потом восторг, острая жажда и необходимость видеть ее и быть с ней рядом, потребность защищать ее и оберегать… И снова удивление, смешанное с восторгом, когда она так просто и стойко, словно маленький храбрый солдат, осталась с ним в страшном доме стряпчего, полном крови и мертвых тел. Когда так умно рассуждала обо всем, так что ему с ней было легко… Никакой неловкости, ни малейшего дискомфорта… Как с товарищем, с мужчиной, а не жеманницей-барышней.
Черт возьми, он испытал такое счастье… Счастье общения с ней.
Ни одна женщина никогда не вызывала столь мощного и страстного отклика в его душе. А она… Клер сделала это в миг единый, сама того не желая.
Два дня, которые они провели вместе, расследуя это весьма необычное дело, были счастливейшими в его жизни. Все было свет… Все было наполнено ее присутствием, ее голосом, ароматом ее кожи, сиянием ее темных глаз…
И вот все закончилось. Она оттолкнула его от себя. И наверное, уже вычеркнула из своей жизни. Но для него все перешло лишь в иную, более темную, более мрачную сферу. В душе царила страсть, жгучая, как пламя.
Сердце болело так, что он не знал, что с этим делать – как справиться с отчаянием, желанием, бунтующей плотью, откровенными грезами, этим столь внезапно обрушившимся, как ураган, чувством…
Но она отвергла его.
Она честно высказала ему прямо в глаза все, что думает о нем. И кем его считает.
И поэтому они никогда уже вместе не…
Он поднялся из ванны – вода текла с него ручьем, как и у пруда. Вино распалило и ударило в голову. Но он снова приложился к бутылке. Под встревоженным взглядом денщика как был, в чем мать родила, прошел через зал и…
Он ударил кулаком в мешок с песком, висящий на канделябре. Тот самый его знаменитый удар правой, которым Вольдемар пугал в сарае двух мерзавцев. Тяжелый мешок с песком ударом кулака подбросило высоко в воздух, канделябр качнулся, а затем все это рухнуло вниз в клубах пыли и потолочной штукатурки.
– Поругались! – ахнул Вольдемар. – Ох, батюшки-светы! Ох ты горе-злосчастье!
Он кинулся к Комаровскому с чистой сухой простыней и одеждой.
– Чуяло мое сердце, мин херц! – Он вился вокруг Комаровского, заглядывая ему в лицо. – Мамзель Клер все вам наперекор, все дерзит – противоречит. Уж вы и так, и этак… На пасеке-то я прям вас не узнавал – вы тише воды с ней, а она все по-своему стрекочет по-аглицки так настырно, дерзко, звонко и вдруг черний щаль – черний щаль, – он тоненьким голоском передразнил русский выговор Клер. – Это что же такое, а?!