Глава 16Кинжал, который не кинжал
Ее прекрасные волосы были столь густы, что могли всю ее покрыть. Ее глаза имели некую волшебную приятность. Розовые губы, улыбка нежная… Шея ее была подобна алебастру, полные руки были белы как снег, стан стройный и наипрелестнейшие ноги…
Остаток ночи Клер провела без сна, с рассветом встала и ходила из угла в угол комнаты, выжидала, думала. Поглядывала на серебряную пороховницу, что принес Комаровский ей ночью. Снова ходила из угла в угол, потом открыла платяной шкаф. Из ее черных траурных платьев остались только зимние суконные, негодные для лета, и бальное атласное с глубоким декольте, тоже неподходящее для повседневной жизни. Летних платьев болталось на распялках только два – желтое в голубой цветочек, черт возьми, как назло это были розы! И белое батистовое, соблазнительное до неприличия. Клер сдернула с распялок желтое платье. Под него надо было обязательно надевать корсет. И она надела, не прибегая к помощи горничной – использовала маленькие английские хитрости, которым научила ее сводная сестра Мэри Шелли – один шнурок корсета протягивался сразу через все дырочки на одной стороне, второй на другой. Затем Клер окружила себя корсетом, завела правую руку назад за правое плечо, а левую назад, ухватившись за нижний и верхний концы шнура, и, резко распрямив руки, туго затянула шнурки, чтобы корсет плотно сел по фигуре.
Надела желтое в голубой цветочек платье, схватила флорентийскую шляпку. Сунув заряженный пистолет и лорнет в ридикюль, она вышла из дома и… остановилась.
Стоп, что ты делаешь? Ты собираешься снова в Охотничий павильон? Ты делаешь первый шаг – сама к примирению с русским? Да, да, да… Клер пошла решительно и снова остановилась. Голос разума шептал ей: вспомни, так было у вас и с Байроном – после жестокой ссоры ты делала первый шаг сама к примирению, и он поначалу был счастлив и рад, однако впоследствии – когда новые ссоры разводили вас в разные стороны – он упрекал тебя именно этим! Твердил, что ты его преследовала, не давала ему проходу, являлась к нему сама, когда он тебя не хотел и не звал. Он писал в письмах всем друзьям об этом и даже своей сестрице в Англию, называя тебя, Клер, безумной глупой девчонкой, а затем уже и «несносной особой». И ты хочешь и здесь повторения подобного? Ты не научилась ничему и собираешься снова наступить на те же грабли?
Я научилась, я все это пережила… Но здесь другая ситуация. Дело настолько серьезное и важное, что оно стоит примирения. Речь идет о человеческих жизнях. Одна, без русского, я не справлюсь, не смогу. А он… он, кажется, тоже заинтересован в нашем… сотрудничестве.
И это ты называешь «сотрудничеством»? – ехидно вопрошал голос разума. Вспомни его лицо, когда вы расстались, его взгляд, когда он заявился ночью. Ты разучилась читать по мужским лицам, малиновка моя?
Клер ощутила жар румянца на щеках. Вот и опять ты покраснела, как рак, малиновка… Потому что разум и чувства…
– Мадемуазель Клер! Вы к графу продолжать ваше расследование? Подождите, и я с вами!
Клер растерянно обернулась – со ступеней дома быстро спускался герр Гамбс с каким-то свертком из холстины в руке.
– Управился с неотложными утренними делами по хозяйству и прямо к нему в Охотничий павильон спешу. Дело не терпит отлагательств. Это по поводу того кинжала, что мы вытащили из тела стряпчего. Но, на мой взгляд, это никакой не кинжал!
– А что же? – спросила Клер.
– Долго объяснять, я вам с графом наглядно все покажу. Идемте скорей. – Он предложил ей руку, и они быстро пошли по аллее.
Комаровского там не было: ни под той липой, ни в конце аллеи, ни у статуи. Однако в столь ранний час у пруда наблюдалось некое непонятное движение – по противоположному берегу сначала проскакали от павильона два фельдъегеря, затем два конных жандарма с унтер-офицером. Потом Клер и Гамбс увидели спешащего деревенского старосту.
«Вот все само собой и решилось, – думала Клер, шагая. – Старик-управляющий сыграл роль судьбы».
– Видите ли, мадемуазель, граф – человек решительный, сильного характера, – начал немец-управляющий издалека и очень деликатно. – Он не отступается от задуманного, тем более если его что-то чрезвычайно волнует или влечет. Насчет его семьи скажу вам одно – все годы, что я провел подле него, у него было мало времени на семью. Его супруга жила в Петербурге и в их орловском имении, занималась делами, хозяйством, детьми. А граф неотлучно находился при особе государя Александра, сопровождал его во всех поездках, путешествиях за границу в качестве генерал-адъютанта, был крайне занят. Он навещал свою семью наездами и нечасто, скажем так… На романы на стороне у него тоже времени не было. Но вы понимаете, что он всегда был в центре пристального женского внимания – блестящий царский адъютант, для которого нет невозможного, и при этом хорошо образован, говорит на европейских языках, сам пишет свои исторические «Записки», дерется на дуэли по каждому поводу, владеет всеми видами оружия, как холодного, так и огнестрельного… Достаточно на него посмотреть – он уже шагнул за пятый десяток, но внешне ему никто не даст больше сорока пяти лет. Его физические данные поражают. Он ведь в молодости едва не стал фаворитом государыни Екатерины, потеснив самого графа Зубова.
– Да неужели? – Клер усмехнулась: старик-управляющий словно уговаривает ее, как ребенка, нахваливая своего друга.
– Он привез государыне заказанные ею ювелирные украшения из Парижа в качестве дипкурьера, и она, узнав, что девятнадцатилетний офицер-курьер возвращался через Германию и проезжал Рейн, хотела лично узнать у него последние европейские новости. Он ждал в зале выхода государыни вместе с прочими представленными ко двору. Когда государыня появилась и очередь дошла до Комаровского, она обратила на него внимание – высокий красавец в мундире Измайловского полка. Государыня, как обычно, протянула ему руку для поцелуя. Можно было просто поклониться ей при этом, этикет позволял, однако Комаровский опустился перед ней на одно колено и удерживал ее руку, целуя столь долго, что у пожилой государыни сначала покраснело лицо, затем шея, потом уж и все декольте. Она пыталась мягко высвободиться из его хватки, но он не отпускал ее руку, целуя пальцы, а затем перевернул и поцеловал в ладонь. И это на глазах всего двора! Вы представляете, какой пассаж! Результатом стало приглашение на придворный обед, где он живо и с юмором рассказал государыне все европейские новости. После обеда она позвала его играть в карты к своему столику. Придворные заключали пари, когда фавориту Зубову укажут на дверь, сменив его на молодого и столь дерзкого лейб-гвардейца-измайловца, взявшего императрицу на абордаж. Платон Зубов закатил государыне скандал в спальне и приложил немалые усилия, чтобы на следующее же утро услать Комаровского назад в Париж, а потом и в Лондон с выдуманным поручением. Говорят, ему велели отвезти старые газеты русскому послу в Лондоне. Но Екатерина о нем не забывала… Так что женщин он завоевывает так, как другим мужчинам этого не дано. Но я вижу, сейчас он сам в крайне уязвимом положении. – Гамбс многозначительно помолчал. – Видите ли, в молодости граф вообразил для себя некий женский недосягаемый идеал. Он описал его в своем романе «Невинность в опасности» – да, да, он сам мне как-то признался за бокалом вина, что сочинил любовный роман по мотивам французского произведения. Потому что душа его страстно жаждала женский образ, который он в жизни не видел и не надеялся даже встретить. Он выдумал его и описал в книге. И вот спустя много лет его книжный образ, его идеал возник перед ним в реальности… Это всегда почти шок, как говорите вы, англичане. Душевное потрясение. В его возрасте стрела Амура, поразившая сердце… назовем это так… учитывая особенности его натуры, смертельна. Стрела Амура пропитана уже не медом, но ядом страсти, ее горькой и сладкой отравой. И лекарства в его возрасте от такой смертельной раны нет. Или оно все же есть, однако… Сам он, по крайней мере даже с его железной волей ни излечить себя, ни спасти уже не способен. Тут нужны двое, мадемуазель.
Подойдя к павильону, они услышали… звуки гармонии! Инструмент этот Клер встречала лишь в Австрии, но и там он был в новинку, а до России гармонии вроде как еще и не добрались. Однако…
Когда мы были на войне, когда мы были на войне! Там каждый думал о своей любимой или о жене![19]
На гармонии играл денщик Вольдемар, растянув мехи – он горланил песню, сидя верхом на своей пузатой гнедой кляче, которая истово пила из пруда. Евграфа Комаровского они увидели на ступеньках павильона – на солнцепеке в той же расхристанной рубашке, что и ночью. Казалось, он и спать не ложился. Рядом с ним бутылка вина.
И я, конечно, думать мог, когда на трубочку глядел на голубой ее дымок – как ты когда-то мне лгала, что сердце девичье свое давно другому отдала!
– О, майн готт, – прошептал свое любимое Гамбс. – Граф гуляет! Это у русских, мадемуазель, называется «гулять». И, как я заметил, гуляют они не с радости, а с горя и от великой печали. С песнями бражничают.
Я только верной пули жду, чтобы утолить печаль свою и чтоб пресечь нашу вражду!
Вольдемар взял верхнюю ноту: ааааааааааа! А Комаровский подпел ему хриплым баритоном и…
Увидел Клер.
Поднялся – и точно как медведь из своей берлоги.
– Вы?
– Евграф Федоттчч. – Клер как в омут шагнула, прижимая к груди ридикюль с лорнетом и пистолетом. – Я всю ночь не спала! Вчера я наговорила вам таких вещей, что… Я сожалею. Я иностранка, я много не знаю о России. Наверное, до конца не понимаю, насколько сложна русская жизнь и как приходится жить вам здесь… Прошу меня извинить, если я вчера задела вашу гордость. Я погорячилась и… я была не права, хотя мне кажется, что и вы тоже были не правы!