Он смотрел на нее так, что в первый миг она даже струсила.
– Вы сняли траур по лорду Байрону?
– Что?
– Платье на вас не черное. Желтое. – Он буквально пожирал ее взглядом.
– Да… платье… сняла траур, то есть нет!
Комаровский схватил ее руку и прижал к губам – как тогда с императрицей Екатериной, держал так крепко, что Клер подумала: у нее сейчас хрустнут кости.
– И я погорячился, мадемуазель Клер. И не прав я был, хотя… я вам потом объясню, вы должны меня понять… я порой просто не могу поступать иначе, потому что…
– Да, да, я понимаю, Евграф Федоттчч. Мы оба вчера были не правы и… я хотеть, как в эта песня – пресечь наша вражда! – она выпалила конец фразы по-русски.
– Вы только взгляните сюда, дорогие мои друзья! – воскликнул Гамбс вдохновенно, прерывая их бессвязный, однако столь эмоциональный диалог. – Я отмыл клинок от крови стряпчего, но так и не смог не только прочесть надпись на лезвии, но даже определить, что там за язык или алфавит. Это на самом деле никакой не кинжал! А вот что это такое, нам еще предстоит всем вместе разгадать.
Он быстро размотал холщовый сверток и уже потрясал тяжелым с широким лезвием тесаком, сверкавшим на солнце.
Клер, смущенная взглядом Комаровского, рада была переключить разговор на другую тему. Она наконец сумела рассмотреть клинок – изогнутая форма, кованая рукоятка. По лезвию вилась выгравированная надпись. Клер извлекла из ридикюля свой лорнет, нагнулась, чтобы видеть лучше.
– Вещь определенно с Востока, – доложил Гамбс, – но надпись на лезвии не арабская. И клинок не похож на кинжалы, что привозят из Константинополя, не турецкий стиль. Я подумал, возможно, оружие персидского происхождения, и мы видим здесь надпись на языке фарси, хотя…
– Надпись сделана по-индийский, на хинди, – уверенно заявила Клер, наводя свой лорнет и на Гамбса, и на Комаровского. – Я такое уже видела в Лондоне. В собрании оружия из Индии у нашего Нолли.
– Нолли? – переспросил Евграф Комаровский.
– У Нейла Джона Гастингса, племянника лорда Френсиса Роудена Гастингса, генерал-губернатора Индии, большого приятеля Горди… Байрона и его соседа по Олбани[20]. У них там были апартаменты рядом, и мы с Горди часто навещали Нолли. Он хвалился своей коллекцией оружия. В том числе подобными вещами. Это не кинжал, это панчангатти.
Комаровский и Гамбс воззрились на нее.
– Горди… был еще Перси – поэт Шелли и теперь Нолли – племянник губернатора Индии, – перечислил Комаровский. – Вы посещали его с Горди в его апартаментах, когда… что?
– Когда мы жили с Байроном в Олбани, – просто и правдиво ответила ему Клер. – Мы жили вместе до его отъезда в Швейцарию, а потом я поехала за ним. Панчангатти – оружие кургов[21].
– Я поражен вашими познаниями, мадемуазель! – воскликнул Гамбс. – Индийский алфавит… ну конечно, а я-то глупец, все гадал, что это.
– Кто такие курги? – спросил Комаровский.
– Племя воинов в горах Гхатах в Индии, эта вещь очень похожа на то их ритуальное оружие для войны и жертвоприношений, что показывал нам с Байроном Нолли Гастингс, – пояснила Клер.
– Англичане половиной света владеют, – хмыкнул Комаровский. – Конечно, куда нам здесь, в наших русских снегах, знать про каких-то там кургов. Но я тоже сражен наповал, мадемуазель Клер, вашими энциклопедическими познаниями. Может быть, вы нам и надпись переведете?
– Нет, я по-индийски не читаю и санскрита не знаю. Я просто удивлена, откуда панчангатти мог взяться в русском имении под Москвой.
– Ну, с Востока в здешних местах только один человек – некий Хасбулат Байбак-Ачкасов. И мы его непременно навестим в самом ближайшем будущем. Но я в ваше отсутствие, мадемуазель… я ведь думал, что мы с вами больше не будем вместе бок о бок трудиться над расследованием, поэтому сам наметил для себя некий план действий на сегодня. Христофор Бонифатьевич, я бы вас просил после обеда приехать на заброшенное кладбище к часовне.
– Зачем? – удивился Гамбс.
– Увидите. И захватите свой инструмент, возможно, понадобится. – Комаровский потер свой небритый подбородок. – Мадемуазель Клер, дайте мне пять минут, я приведу себя из состояния свинского в человеческое. Мы с вами перед поездкой на старое кладбище посетим одного весьма любопытного человека. Князя Хрюнова, который тоже никакой не князь, как этот клинок не кинжал.
– А почему мистера Пьера Хрюнова сначала, а не того, кто с Востока? – спросила Клер с любопытством.
– Потому что Хрюнов, по местным слухам, о которых я узнал только вчера ночью, – сын Темного.
Глава 17Его темная светлость и кора дуба
Евграф Комаровский привел себя в божеский вид по лейб-гвардейски – вылил на себя два ведра холодной воды, изгоняя хмель, побрился и переоделся в Охотничьем павильоне в сухое платье. Денщик тем временем скоренько запряг в экипаж лошадь, но сам за кучера снова не сел – остался дома: Комаровский надавал ему кучу поручений, Вольдемар только кивал – будет сделано! Управляющий Гамбс вернулся в усадьбу, пообещав после обеда приехать на старое кладбище с крестьянами, снятыми с полевых работ.
Клер и Комаровский отправились с визитом к Пьеру Хрюнову вдвоем. Всю дорогу, правя лошадью, Евграф Комаровский то и дело поглядывал на Клер, словно хотел ей что-то сказать, но медлил, улыбался как-то потерянно, светлея лицом, и являл признаки некой рассеянности. Клер благоразумно помалкивала. Они помирились – и это главное!
Хрюнов обитал в усадьбе села Никольское на Песку, более известного как Николина Гора. Пока ехали туда, по бокам дороги тянулись заброшенные, заросшие лопухами и ковылем поля. Комаровский пояснил – судя по земельным планам, все это и есть наследство Арсения Карсавина, его бывшие владения. Душ Хрюнову тоже не досталось, так как крепостные после убийства Карсавина были сосланы на каторгу, а кто избежал ссылки, того государственная казна продала с торгов, чтобы и духом бунтарским на Николиной Горе не пахло.
Темный помещичий дом Хрюнова выглядел старым и неухоженным, но вокруг усадьбы Николина Гора жизнь так и била ключом. Дворня под неусыпным взором барина трудилась на вольном воздухе – лакеи поливали диваны и кресла, вытащенные из дома, кипятком, шпарили клопов. Тут же на кострах клокотали чаны с водой: в них замачивали белье в золе. Дворовые таскали фарфоровые горшки с княжеским гербом и выливали в чаны мочу. Барин Пьер Хрюнов царил над всем этим домашним хаосом, сидя в бархатном кресле, как на троне. Облаченный по случаю жары в один лишь засаленный розовый атласный халат прямо на голое тело, он то и дело вскакивал и подлетал к слугам, крича, что все они делают не так.
Узрев экипаж с Комаровским и Клер, он, казалось, даже не удивился. Они поздоровались вежливо и церемонно.
– Наслышан, наслышан я, граф, что вы взяли расследование обрушившихся на нас бед в свои твердые руки. И безмерно сему рад, – объявил Пьер Хрюнов. – Мадемуазель, примите мои глубочайшие извинения – я, опять же, наслышан о происшедшем с вами и как суверен и владелец здешних земель, местный, так сказать, абориген прошу вас о снисхождении – не судите строго с английской колокольни то, что здесь у нас творится. Это фатальные издержки, мадемуазель, и прямые последствия.
– Издержки и последствия чего, князь? – спросила Клер по-французски, потому что именно на этом языке и приветствовал их Хрюнов, грассируя и картавя.
– Последствия тлетворных европейских либеральных ценностей, кои словно чума накрывают наше многострадальное Отечество, становясь причиной и зимнего восстания в столице, и разного разбойного шатания и непотребства здесь, в наших родных подмосковных пенатах. – Пьер Хрюнов всплеснул руками. – Пора, пора нам повернуться к Европе задом, а к нашим исконным традициям и обычаям передом! Вот взгляните. – Он указал на корыта, где дворня мяла лыко, шпаря его кипятком, и на чаны с бельем. – Простые способы поддерживать телесное здоровье, что еще наши предки знали, но под гнетом европейского просвещения позабыли. Зола и моча – природные пятновыводители, кора дуба – лекарство от всех недугов. Предки наши настойкой коры дуба лечились и боярышник заваривали, пили, а нам все пилюли немецкие подавай да одеколон! Я учу день и ночь своих холопов, как пользоваться старинными проверенными средства… а куда вы так пристально смотрите, мадемуазель?
– Нет, ничего, простите, я вас внимательно слушаю, князь. – Клер отвела глаза.
Ее поразила одна деталь: когда Пьер Хрюнов, жестикулируя, повествовал про «кору дуба», розовый атласный халат на его жирной груди разошелся, и зоркая Клер увидела на белой коже багровые полосы, похожие на следы старых заживших шрамов. Более того, на толстых руках, на предплечьях Пьера Хрюнова, которые при жестикуляции широкие рукава халата открыли почти до локтей, тоже виднелись точно такие же багровые зажившие полосы.
Хрюнов плотно запахнул халат, натянул рукава почти до ладоней и, словно отвлекая их от себя, живо указал на трех бородатых мужиков в посконных рубахах и лаптях, на которых лакеи напяливали странного вида корсеты из ремней и железных пластин с подобием стального мешка внизу живота.
– Это тоже ваше изобретение, как и кора дуба? – поинтересовался Евграф Комаровский.
– О да, граф! Сие мой великий прожект, мой дар народу – корсет против… так сказать, презренного, еще в Библии упомянутого греха Онана, против рукоблудства. – Пьер Хрюнов и хотел, и одновременно смущался говорить при Клер о своем изобретении, но гордость восторжествовала: – Три подопытных – здешние мужики мои Андрон, Агафон и Никита, и на всех разные модели корсета, усовершенствованные! Соблаговолите видеть, как это работает. То есть полная недоступность причинного места мной гарантирована во всех трех моделях корсета.
– Ваше светлость, барин, да как же спать-то в нем? Как в клетке железной себя чувствуем! – гудели печально Андрон, Агафон и Никита. – Да