– Смотрите, допрошено было триста крепостных крестьян и еще сорок человек дворни, – сказал Комаровский. – И никто в убийстве Карсавина так и не сознался. Здесь в рапорте про «упорство и злостное запирательство обвиняемых» сказано. Следствие продолжалось все лето и осень, допросы возобновлялись, к ним применялись средства воздействия, их пороли… – Он глянул на Клер. – Военное ведомство графа Аракчеева, подключившееся к делу, не церемонится с обвиняемыми, когда дело идет о бунте крепостных. Однако никаких признаний ни от кого. Тут еще один рапорт… что-то они все же узнали или же…
Он зачитал, переводя с листа: в рапорте сухо было написано: «некоторые обстоятельства сего дела столь вопиющи и ужасны, что они никогда не будут оглашены в суде, так как затрагивают чувствительную, опасную сферу – речь идет о взаимоотношениях барина – владельца и его крепостных людей – холопов, которые по факту и по закону принадлежат ему и телом, и всем своим достоянием».
– Исходя из этого документа, – заметил Комаровский, – либо они тогда так и не выяснили, что произошло в Охотничьем павильоне и у пруда, либо узнали много такого, что предпочли скрыть. Это касается не личности убийцы, а самой картины преступления. Личность убийцы Карсавина так и не была установлена – смотрите, здесь целый перечень его слуг – сколько фамилий – и формулировка «вступившие между собой в преступный сговор с целью убийства своего господина». А это уже допросы о поджоге карсавинского дома и о бунте крестьян, что последовал за убийством. И здесь тоже целый список фамилий – кто участвовал. Именно за это они пошли под суд, насколько я теперь понимаю, за поджог и бунт в имении, но для обвинения в убийстве конкретно кого-то из них улик у следствия так и не хватило.
Он взял из толстой папки следующий документ.
– А здесь список уже не подозреваемых, а свидетелей, допрошенных по делу. Очень много фамилий, почти весь уезд, допрашивали больше сотни свидетелей… Так, а есть ли знакомые нам фамилии? Есть. Петухов Лука… Ба, наш стряпчий – здесь он обозначен как «персона, дававшая судебные консультации Карсавину», а еще кто? Князь Пьер Хрюнов, его отец князь Хрюнов-старший, обер-прокурор Посников, чиновник Тайной канцелярии Государственного совета коллежский секретарь Хасбулат Байбак-Ачкасов, его служанка по прозванию Плакса и помещик-сосед Антоний Черветинский. – Комаровский взял второй лист списка, скользил глазами. – Бывшая крепостная Карсавина, отпущенная им на волю Лукерья Скоба – здесь пометка: допрошена в связи с гибелью ее мужа Евсевия Скобы в ночь их свадьбы, случившейся за три года до означенных событий. Это не наша ли Скобеиха из барвихинского трактира? – Он глянула на тихую Клер. – Узнаем потом, возможно, это важно.
Далее шли выписки из протоколов судебного разбирательства и копии приговоров тем из людей Карсавина, которые получили в качестве наказания ссылку и каторжные работы.
– И в суде никто не признался в его убийстве. Ни один из обвиняемых, – констатировал Комаровский. – Столько народа, громкое дело, такие силы были брошены на его раскрытие, сам граф Аракчеев на контроле держал… И нет признаний в убийстве. Нет и убийцы. Все были осуждены по другим статьям.
Гроза давно стихла за окнами павильона. Небо очистилось от туч, и луна в предрассветный час заглядывала к ним в зал. А они втроем все листали жандармские бумаги. Но чем выше росла гора прочитанных документов, тем меньше ясности было в их умах, тем больше вопросов возникало.
Евграф Комаровский открыл новую картонную папку, сшитую суровыми нитками – по сравнению с другими она была намного тоньше.
– Так, а это уже факты расследования, дознания и розыска по делу об убийстве в лесу зимой 1814 года, месяц февраль, – объявил он. – В жандармском архиве эти дела хоть и не объединены, но хранятся вместе. Дело о нахождении в Заповедном лесу двух тел крестьян Одинцовского уезда Соловьева и Грубова двадцати и двадцати одного года от роду. Здесь рапорт нашего жандармского ротмистра – оба вольноотпущенники помещика Карсавина, получившие от него вольную в возрасте восемнадцати и девятнадцати лет, но продолжавшие служить в его доме комнатными лакеями с прозвищами Соловей и Зефир. Так… ротмистр пишет, что в мае их в поместье Карсавина не было – за три дня до убийства они были посланы хозяином в Москву за покупками и новым платьем к портным и вернулись только после смерти барина, поэтому в круг подозреваемых лиц не попали. Указано, что по завещанию Карсавина оба его молодых лакея, Соловей и Зефир, получили денежное содержание в размере пятисот рублей каждый и осенью 1813 года открыли в Барвихе мясную лавку при трактире, где продавали и дичь, промышляя охотой в лесах и скупая ее у охотников. Их обезглавленные трупы были найдены в Заповедном лесу в феврале… Допрос Кошкина, бывшего унтер-офицера на пенсионе вследствие полученных им на войне ранений… Это отец нашего Вани, сына белошвейки… Картина убийства та же в его показаниях, о ней мы уже слышали. И вот что интересно – на место преступления из Москвы был снова вызван обер-прокурор Посников, и на этот раз друг мой самоотвода не взял. Тут прилагается его собственное заключение, какие выводы он сделал, побывав в том лесу лично.
Евграф Комаровский читал. Клер и Гамбс ждали. Клер встала из-за стола и снова подошла к окну. Глядела на статую – сколько всего здесь случилось… И мраморный Актеон всему свидетель. Он единственный, кто знает всю правду. Он видел, что произошло, своими слепыми мраморными глазами. Но он никому об этом не скажет, сохранит все в секрете.
– Посников пишет в своем прокурорском заключение – в лесу на той поляне следы борьбы. Он делает вывод, что бывшие лакеи Карсавина Соловей и Зефир отправились в лес на охоту и труп косули – их трофей, в нем пять пуль обнаружено следствием. Голова-чучело оленя, по мнению Посникова, была принесена ими с собой в лес для подманивая дичи – косули. Так как они служили Карсавину в его доме, возможно, они забрали голову-чучело оленя еще до пожара в поместье. Посников обращает внимание жандармов на то, что голова оленя тоже выдолблена изнутри, что делает ее похожей на весьма необычную звериную маску. Он проводит сравнение с чучелом, найденным на месте убийства самого Карсавина у статуи. Далее он пишет, что, по его мнению, когда бывшие лакеи разделывали труп косули, на них было совершено жестокое и внезапное нападение. Раны на их телах, видимо, от топора. Головы отрублены тем же орудием. Однако все дальнейшее манипулирование с трупами и головами жертв и оленя-чучела свидетельствует, по его мнению, либо о больном разуме убийцы, либо о вещах, «не поддающихся рациональному объяснению».
Евграф Комаровский умолк. Они тоже молчали.
– То есть как это понимать – не поддающихся рациональному объяснению? – хмыкнул наконец Гамбс. – Что ваш друг обер-прокурор хотел всем этим сказать?
Комаровский ответил не сразу.
– Он был в высшей степени осторожен в своих выводах всегда, а здесь речь шла о деле, в котором замешан его сосед-помещик, пусть и покойный.
– То есть обер-прокурор тоже заподозрил, что на молодых лакеев в лесу напал их бывший хозяин – покойник Темный? – Гамбс снял очки и потер красные от бессонницы глаза. – Мы тут все с ума сойдем с этим делом, если и дальше будем в это вникать.
– У нас уже много разрозненных фактов и свидетельств, и мы пока не в состоянии объединить их в одну общую картину, потому что многого еще мы не знаем точно. – Комаровский глянул на Клер. – А вы что скажете, мадемуазель?
– Я пока помолчу. – Она смотрела в окно на статую.
– Что ваша писательская фантазия вам подсказывает?
– Нечто очень страшное. – Клер не лукавила. – Хуже Франкенштейна моей сестры Мэри и тех сказок, которыми мы пугали друг друга на вилле Диодати, сочиняя истории, полные тайн и кошмаров.
При упоминании виллы Диодати Комаровский сразу вновь обратился к документам, словно не хотел, чтобы Клер продолжала эту тему воспоминаний.
– Здесь приписка – рапорт от жандармского офицера, который собирал для меня все это в архиве и готовил подборку, – объявил он. – «Ваше Сиятельство, довожу до вашего сведения, что местный одинцовский платный осведомитель нашей службы»… Черт, это сведения вообще-то секретные. Ладно, вы уже все слышали и никому о том не расскажете. – Комаровский обвел глазами своих притихших соратников. – «Человек государев на тайном жалованье от казны Захар Сукин доводится двоюродным братом покойному лакею Карсавина по кличке Соловей, по фамилии Соловьев, единственным его живым родственником, получившим от него в наследство мясную лавку в Барвихе, проданную им впоследствии с прибылью. К тому же по собранным нашими осведомителями на сего Захара Сукина сведениям, сам он был знаком с семьей стряпчего Петухова и даже весной сего года сватался к его дочери Аглае, однако получил от нее и от стряпчего отказ».
Евграф Комаровский вернул рапорт в папку и налил себе бокал вина – впервые за ужин, чтобы запить горечь прочитанного.
– Ну, по крайней мере, пару вещей мы все же прояснили, – заметил он, словно подбадривая их, павших духом. – Во-первых, то, что в лесу были следы борьбы и что косулю лакеи застрелили сами как охотничий трофей. Однако их ружей на месте убийства жандармы не обнаружили, как и головы косули. Если предположить, что адское чудовище Темный еще могло забрать голову бедного животного, чтобы обглодать ее в чаще леса, то зачем ему понадобились ружья? Для чего исчадию ада огнестрельное оружие?
– Ружья и голова косули могли быть закинуты далеко в сугробы, – заметил Гамбс. – Вряд ли жандармы там все осмотрели в таком снегу. А что еще нам должно стать ясно, мой друг?
– То, почему труп самого Темного, точнее, его мумия, одета так причудливо – в черный бархатный камзол с шитьем времен Екатерины? Да потому что он был обнаружен совсем голым! Его сын Пьер Хрюнов, когда обряжал его, взял что-то старое из его гардероба, что было ему самому, не имевшему навыков гробовщика, легко надеть на труп. Все слуги в тот момент находились под арестом, ему никто не помогал в таком деле.